Когда я посмел оторвать голову от травы, то на миг заподозрил, что мои «спасители» прибыли отнюдь де из Британии XX века. Над месивом тел склонились два вооруженных серых существа с вытянутыми мордами и в тяжелых очках. Какого черта им понадобились защитные костюмы? Дышат» было легко, воздух почти пьянил чистотой. Кое-как встав, я поднял руки вверх и крикнул:
— Я пассажир! Заложник!..
Вытянутые морды резко обернулись ко мне, но я понимал, что стрелять в меня они не станут. Перед атакой у них было вдоволь времени, чтобы разглядеть белокожего человека, бредущего в арьергарде, особняком от террористов. Вывод, что я не участник группы «Летнее пламя», а лишь подневольная жертва, напрашивался сам собой. Кроме того, им, вне сомнения, была нужна информация.
Один из вертолетов остался в меловом периоде, очевидно, приняв командование поездом. Меня вернули по воссозданному полю Свенсона в мое настоящее в другом вертолете, но перед тем меня заставили, тоже надеть защитный костюм.
Была ли потенциальная возможность заразы лишь предлогом для того, чтобы изолировать меня в суровом карантине, или это было действительно неизбежно? Не знаю. Восемьдесят миллионов лет — долгий срок. Вирусы и бактерии, процветавшие в меловом периоде, могли вымереть, исчезнуть или мутировать, превратившись во что-нибудь более знакомое, точно так же, как вымерли динозавры, а другие виды резко изменились. В своем первозданном виде микробы мелового периода способны опустошить современный мир. Поэтому необходимы тщательные исследования на мышах, морских свинках и обезьянах, которых подвергают воздействию нашей крови — крови тех, кто вернулся из прошлого. Так, по крайней мере, заявляют мои тюремщики.
Я не осведомлен о том, каким образом спасали пассажиров «Интерсити», хоть меня и заверяют клятвенно, что их спасли. Может, и лгут; но допускаю, что пассажирам доставили вертолетами воду и пищу, а затем по три-четыре человека за рейс переправили в Лондон и Бирмингем, разумеется, в защитных костюмах. Их допросили поодиночке, за ними понаблюдали какое-то время, а потом что? Отпустили к семьям?
Мне повезло гораздо меньше.
— Скажите все-таки, мистер Келли, почему террористы назвали себя группой «Летнее пламя»? — спросил меня динамик, наверное, в сотый раз.
Из-за стекла — с моей стороны зеркального, а с другой прозрачного — меня допрашивают разные голоса, но этот звучит особенно часто.
— Я уже объяснял вам это до полного посинения.
— Если вы действительно посинеете, мистер Келли, придется заподозрить худшее — что вы заразились. Почему вы оказались заодно с террористами? Назовите, наконец, истинную причину!
— Вовсе я не был с ними заодно! Я категорически не согласен с ними и с их методами!
— Тогда почему вы сопровождали их? Большей частью голос терпелив и даже участлив, но может и прикрикнуть.
— По той же причине, что и капитан Джонс.
— Он был в наручниках, а вы нет.
— Как же это вы разобрались, кто был в наручниках, после того как разнесли всю группу на куски прямой наводкой?
Я умею дерзить, если захочу, понемногу на каждом допросе, но могу и унизиться до смиренной мольбы.
— У вас много родственников-ирландцев, мистер Келли?
— А вы что, до сих пор не выяснили?
— Зачем вы три года назад ездили в Кейтнесс? На самую макушку Шотландии, безлюдную и голую…
— У нас были свободные деньги. Вот мы и решили взять напрокат машину и проехать до самого поселка Джон оТротс[3]…
По правде говоря, мы тогда вышвырнули деньги по минутному капризу, потому что вообразили себе, что напали на рог изобилия, — только рог на поверку оказался хиленьким и вскоре опустел. А в Кейтнессе, вероятно, экспериментировали с эффектом Свенсона — вдали от глаз людских, под грифом «совершенно секретно». И власти заподозрили во мне не только сторонника экстремистов — похитителей «Интерсити», не только пособника ирландских террористов, но еще и шпиона. Это меня-то, с моей биографией? В высшей степени сомнительная гипотеза, хотя после скандала с Энтони Блантом[4] все историки искусств стали казаться кое-кому неблагонадежными. Вопросы крутятся по одному и тому же кругу. Можно догадаться, что я в той поездке ненароком и вскользь коснулся чего-то сверхсекретного и, вероятно, также связанного с путешествиями во времени. Военные базы в прошлом? Путешествия, не ограниченные меловым периодом? Кроме поездок на «Интерсити», у эффекта Свенсона должно найтись множество других применений. Сперва это, может, и было неочевидным, зато теперь приобрело жгучий интерес.
— Когда я смогу хотя бы поговорить с женой?
— Она больна. Сдали нервы. Но не беспокойтесь, для нее сделано все возможное.
— А с дочерью?
— Как только удовлетворительно ответите на наши вопросы. А то еще скажете Джульетте что-нибудь неразумное. Так что ради ее же блага — если вы понимаете, что я имею в виду…
— Я хочу увидеться с дочерью.
— Откуда вдруг такой родительский пыл? Судя по всему, вы в последний год не были образцовым семьянином, семья служила для вас лишь прикрытием…
Нет, нет! Джульетта никогда не допекала меня скулежом, а если и была эгоистична, то не чрезмерно. Мне вспоминались ее доброта, ее юмор, живость ее ума. Я существовал в постоянном напряжении, и это деформировало мою собственную личность, затуманило мое восприятие. Я был несправедлив к ней. Но отсюда еще не следует, что какая-то свинья вправе утверждать, что я не люблю свою дочь всем сердцем. И жену. Чрезвычайные обстоятельства учат любви и преданности. Хотя иной раз прозрение приходит слишком поздно…
Способен ли я действительно ляпнуть Джульетте что-нибудь неразумное?
Я писатель, не так ли? Вроде бы так. Когда меня вернули в Бирмингем, моя скорбь по «Летнему пламени» не ведала границ. Крохотное несчастье, зато мое собственное, мой личный тяжкий крест. Я надеялся, что меня выпустят из карантина через два-три дня. И что бы я тогда делал — не полез бы опять в беличье колесо? Водрузил бы на себя заново альбатроса, которого в меловом периоде чуть не сбросило с моей шеи, — он почти обратился в птерозавра и улетел… Конечно, роман под прежним названием теперь никто и рассматривать не стал бы. О да, я оплакивал, горько оплакивал Аниту. Но еще сильнее я оплакивал ненаглядную комбинацию слов, никудышный амулет, который я имел неосторожность объявить символом целой книги.
Потом, по размышлении, я пришел к иному решению. Что если Анита принесла мне драгоценный дар — известность и новый стимул к творчеству? Я должен написать очерк о похищении: «В верхнем меловом периоде с «Летним пламенем». Искренний, проникновенный писательский очерк. Какому автору доводилось очутиться за восемьдесят миллионов лет от дома, в центре столь драматических событий? Очерк будет, вне сомнения, перепечатан по всему свету на многих языках. А тогда, подзаработав и подзарядившись энергией успеха, я закончу и «Летнее пламя» как таковое. Очерк послужит ускорителем, и роман успешно выйдет на орбиту.
Но прежде всего надо покинуть эти стерильные стены. Надо бы еще и уехать из страны, вот только как? Я ведь по-прежнему заложник, на сей раз у своих спасителей: я знаю слишком много, в частности, знаю, как азиатов хладнокровно расстреляли в упор. Мой рассказ поневоле набросит тень на всю операцию. Кто же решится освободить меня?
— Подойдем к делу по-другому, мистер Келли. Что побудило вас придумать словосочетание «Летнее пламя»?
И вдруг, будто в мозгу вспыхнул луч прожектора, я все понял. Вопросы допрашивающих выдают их с головой — отбросим лишнее, всякие мелочные придирки, и остальное сложится в цельную картину. Наверху подумывают, не предложить ли иммигрантам переселиться в прошлое. Если исследования показали, что эффект Свенсона можно использовать более гибко, то почему бы не предложить, им начать новую жизнь — не обязательно в эпоху динозавров, а, допустим, в более близкие времена, пять или десять миллионолетий назад? Это ведь даже репатриацией не назовешь! Все они останутся в Британии, однако им самим будет в прошлом много спокойнее. Им будет обеспечена помощь, их снабдят всем необходимым. Кипение страстей тут же пойдет на убыль. Не исключено, что до похищения «Интерсити» правительство не догадывалось о такой возможности, но теперь она представляется очевидной. Выходит, группа «Летнее пламя» указала властям перспективный путь.
А если об этом думали и без террористов? И что если «Друзья Азии» пронюхали о подготовке подобной схемы? И что если я выступил в роли связного между полигоном в Кейтнессе и группой захвата? Я же понятия не имею, какие требования выдвигала Анита. А широкой публике они неизвестны и подавно. Группу «Летнее пламя» можно выставить не злодеями, а героями, принесшими себя в жертву идее: они, мол, хотели выманить своих соплеменников в прошлое, как Дудочник выманил крыс из Гамельна. Разве изобретательный писака не сумеет изобразить все именно так? Разве мы не усвоили, что любую новость можно извратить как угодно? При этом после переселения избыточного населения в прошлое не обязательно отключать поле Свенсона сразу и бесповоротно. Драконовские меры можно и приберечь на случай, если какой-нибудь зловредный микроб из глубины веков сделает их совершенно необходимыми.
Мне стало дурно. Увы, Сью и Джульетта, увы, «Летнее пламя»! Увы, Анита, увы, обретенные заново любовь и преданность!
— Что же вы молчите, мистер Келли?
— Все началось с романа «Весенняя роса», — начал я на ощупь. — Это был мой третий роман, мое лучшее достижение, моя надежда. Я писал книгу в перерывах между лекциями об эпохе Возрождения…
Механизмы влияния на вектор времени продолжают занимать умы фантастов.
Наш журнал неоднократно рассматривал различные теории, посвященные этой проблеме: вспомним статью Л. Гиндилиса в «Если» № 10, 1993 г. или версию Т. Голда в «Если» № 5, 1994 г.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию не только новую гипотезу, выдвинутую известным отечественным ученым, но и знакомим читателей с историей вопроса.
Что такое время? В знаменитом словаре В. И. Даля можно прочитать: «длительность бытия». А чтобы растолковать, как это нужно понимать, знаменитый лингвист далее пишет: «Время за нами, время перед нами, а при нас его нет». И еще можно узнать у Даля, что говорил наш народ о времени: «Придет время, будет и пора. Знай время и место»; «Каково время? Ясно, дождь, снег»; «Будешь во времени и нас помяни».
Получается, рассуждая о времени, наши предки иногда имели в виду что-то совсем другое: погоду, благоденствие. Впрочем, и во французском слово «temps» означает не только время, но также досуг и погоду. А происходит русское слово «время» от древнеславянского «вертмя» и санскритского «vartman», которое означало путь, след колеса. Видимо, первоначальный смысл слова «время» восходит к понятиям «вертеть», «воротить», «вращение».
Что думали далекие предки о сущности времени на заре человеческой истории? У них не было иного способа истолковать сложную и часто пугающую реальность, которая их окружала, кроме как поставить между нею и собой какой-нибудь подходящий миф. Один из самых тонких русских философов Алексей Федорович Лосев пишет по этому поводу в своей книге «Диалектика мифа»: миф — это «жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная действительность». Из этих слов ясно, чем миф отличается от сказки: он воспринимался как действительность, а на сказку всегда смотрели как на выдумку.
А роднило их то, что в обоих случаях хорошо работала фантазия. Мифология хранит много преданий о сущности времени. В Древнем Египте хозяином времени являлся птицеголовый бог Тот, и ему посвящались многочисленные легенды. Жрецы Двуречья записали предания о Мардуке, волею которого были сотворены Земля, Луна, Солнце и небесные светила, определявшие ход времени. Перед тем как приступить к сотворению нашей Вселенной, Мардуку пришлось вступить в поединок с чудовищным порождением первозданного Хаоса — драконом по имени Тиамат. В Греции символом неумолимого времени был Кронос; «ответственные за время» есть во всех языческих религиях.
Но мифы не устраивали мудрецов, которые искали свой ответ на вопрос, что же такое время. Изменение и развитие составляют самую суть всего, что происходит во Вселенной, — эту мысль первым сумел выразить греческий философ Гераклит (VI–V века до н. э.). От его книг сохранились только отдельные фразы, но зато очень яркие: «Мир является совокупностью событий, а не вещей»; «Все течет, все меняется»; «В одну и ту же реку нельзя войти дважды, ибо воды в ней вечно новые».
Время течет, считали античные мыслители, но его ход подобен вращению колеса: события повторяются, совершив полный оборот, и все возвращается на круги своя. Аристотель учил: области, лежащие выше Луны, являются вечными, а подлунный мир изменчив. Продолжительность вселенского кругооборота, «Великого Года», согласно Птолемею, составляет 36 тысяч лет. Все происходящее в этом мире находится во власти судьбы, которую греки называли по-разному — Мойра, Адрастея, Тюхе, Ананке. Человек лишь игрушка в ее руках.
Решительный поворот во взглядах на проблему времени принесла христианская философия. Время перестало восприниматься как циклическое, его ход теперь рассматривался как линейный: оно приобрело начало и, следовательно, должно было иметь конец. У его истоков стоял Всевышний, сотворивший мир из ничего и создавший венец творения — человека — по своему образу и подобию.