С ходу я ничего не смог на это возразить и поэтому просто промолчал. Я готов был согласиться кое в чем, но не более того. Тут я пожалел, что он допил весь свой коньяк.
Некоторое время спустя профессор сказал:
— Не думаю, что сегодняшней ночью я полезу дальше.
Я вынужден был признать, что это очень разумная мысль, поскольку и сам решил отказаться от дальнейших приключений, и мы стали спускаться вниз по спирали, пока не оказались внизу, а потом я проводил доброго профессора домой.
Обрывки и кусочки…
Прежде, чем улечься спать, я успел прослушать конец сводки новостей. Удалось пролить свет на историю с Полом Байлером, профессором геологии, который ранее подвергся нападению вандалов в Центральном парке, лишивших его не только денег, но и сердца, легких, печени и почек.
Глубокой ночью мой мозг выплеснул из темного аквариума образов переплетение ускользающих снов, балансирующих на блистающих в ночи прозрачных гранях сознания, мелькающих словно ослепительные лики, не говоря уже о кинестетических/синестетических ТЫ МЕНЯ ЧУВСТВУЕШЬ, ПРИЯТЕЛЬ? которые длились много дольше, чем все остальное, потому что позднее, много позднее, третья чашка утреннего кофе превратила их в пустые извивы цвета.
Вспышка, всплеск. Мрак. Танец звезд.
Массивная золотая колесница Фаэтона разбилась, но никто этого не ощутил. Загорелась, вспыхнула в последний раз и погасла. Совсем, как я.
Когда я снова проснулся, стояла ночь, и я чувствовал себя премерзко.
Руки и ноги были связаны прочными кожаными ремнями, песок и мелкие камешки служили подушкой, а заодно и матрасом. Рот, нос, глаза и уши забиты пылью, я хотел пить, был голоден, весь в синяках, и меня отчаянно трясло. Я вспомнил слова одного из своих бывших кураторов, доктора Мерими: «Вы являетесь живым примером абсурдности всего сущего».
Теперь вам понятно, что Мерими специализировался на французской литературе середины двадцатого века. И все же, может быть, его искаженные толстыми стеклами очков глаза как раз и заглянули в самую суть моего нынешнего положения. Он покинул университет уже довольно-таки давно, окутанный дымкой какой-то скандальной истории, но как раз благодаря этому Мерими в последние годы стал чем-то вроде оракула в моем личном космосе, и его слова теперь часто возвращаются ко мне. Обжигающий песок окатывал меня этими словами целый день, а потом холодный ночной ветер шептал их, словно надоевший припев песенки: «Вы являетесь живым примером абсурдности всего сущего».
Если задуматься над этими словами, их можно интерпретировать множеством самых разнообразных способов, а у меня сейчас была масса свободного времени. С одной стороны, можно подумать о сущем. С другой — о живом. Или, например, об абсурдности.
Ах, да. Руки…
Я попытался пошевелить пальцами и не понял, слушаются они меня или нет. Вполне может быть, что рук вовсе нет, а я стал жертвой фантомных болей. На случай, если пальцы все-таки на месте, я некоторое время размышлял о гангрене.
Проклятие. И еще раз. Все это очень огорчительно.
Семестр начался, и я уехал. Договорившись с пересылке всей моей корреспонденции Ральфу, с которым мы вместе владели антикварной лавкой, я направился на запад, задержался по дороге ненадолго в Сан-Франциско, Гонолулу и Токио. Потом я провел пару дней в Сиднее, ровно столько, сколько мне было нужно, чтобы получить причитающуюся дозу неприятностей. Они возникли в тот момент, когда я решил взобраться на их оперный театр, который выстроен на мысе Бенелонг, совсем недалеко от гавани. Я покинул город, хромая и с дисциплинарным взысканием в кармане. Полетел в Алис-Срингс. Забрал там воздушный скутер, который заказал заранее. Отправился в путь ранним утром, до того как невыносимая дневная жара и здравый смысл вступили в свои законные права. Несколько часов ушло на поиски подходящего места и на устройство лагеря.
В том районе найдены наскальные рисунки, довольно старые. Аборигены утверждают, что не имеют ни малейшего представления о том, откуда они взялись и с какой целью были сделаны. Я видел фотографии, но мне хотелось взглянуть на них собственными глазами, сделать несколько своих снимков, скопировать парочку рисунков и потратить немного времени на раскопки.
Я вернулся в тень своего убежища, выпил лимонада и, попытавшись успокоиться, начал рассматривать высеченные на камне рисунки. Я не раз размышлял о том парне времен мастодонтов, который первым остановился возле скалы или стены пещеры и стал с интересом ее разглядывать. Интересно, задавал я себе вопрос, что заставило его вдруг полезть наверх, чтобы нацарапать на камне свои каракули — меня страшно занимало, что он чувствовал в тот момент. И как отнеслось к этому общественное мнение. Они вполне могли проделать в художнике достаточное количество дырок, чтобы вселившийся в него подозрительный дух мог спокойно покинуть его бренное тело. А может быть, смелая инициатива была охотно подхвачена многими, потому что творческие способности наших далеких предков только и ждали подходящей возможности вырваться наружу, и их необычное проявление считалось таким же естественным, как откручивание ушей. Невозможно ответить на все эти вопросы. И очень трудно оставаться равнодушным.
Я вернулся в тень своей палатки. Сделал запись о том, чем занимался все утро. Около часа дня я перекусил, а потом снова обратился к своим записям.
Около трех часов над палаткой пронесся аэробиль, повернул и начал снижаться. У меня все это вызвало легкое беспокойство, поскольку я не имел никакого официального разрешения пребывать в данном районе. Итак, прикрыв глаза рукой от ослепительно ярко-синего сияния, я пытался придумать способ убедить представителей власти в том, что я просто турист.
Аэробиль приземлился, и из него вышли двое. На вид они были совсем не похожи на официальных лиц, но я всегда делал скидку на обстоятельства и местные обычаи, поэтому встал, чтобы поприветствовать их. Один из мужчин был примерно одного со мной роста. Светлые волосы, легкий загар. И пот. Ручьями. Его приятель, который был на несколько дюймов выше и на несколько тонов темнее, сердито откинул прядь непослушных черных волос со лба. Худой, в прекрасной спортивной форме. На ногах у обоих были городские башмаки, а не походные сапоги.
— Ты Фред Кассиди? — спросил первый мужчина, остановившись в нескольких шагах от меня и повер-нувшись, чтобы рассмотреть стену с рисунками и траншею, которую я выкопал.
— Да, — ответил я. — Собственной персоной.
Он достал носовой платок и вытер лицо.
— Нашел то, что искал? — спросил он.
— А я ничего особенного не искал, — сообщил я ему.
— Такое впечатление, что ты тут неплохо потрудился, — хихикнув, заявил мне толстяк, — чтобы найти это «ничего».
— А на каком основании вы задаете вопросы? — поинтересовался я.
Он ничего не ответил и отправился к моей траншее. Прошел вдоль нее, несколько раз остановился, чтобы заглянуть внутрь. В это же время его приятель подошел к моей палатке, потянулся к рюкзаку и высыпал содержимое на землю.
Я добрался до него как раз в тот момент, когда он разглядывал мои бритвенные принадлежности. Я попытался схватить его, но был отброшен в сторону.
Не поднимаясь на ноги, я сильно врезал ему по голени каблуком. Результат получился не таким впечатляющим, как в тог раз, когда я ударил Пола Байлера в пах, но для моих целей этого было вполне достаточно. Вскочив, я нанес ему прицельный удар в челюсть. Он упал и остался неподвижно лежать. Совсем неплохо для одного удара. Если бы я смог это сделать, не держа в руке камень, то представлял бы опасность для окружающих.
Мой триумф длился всего несколько секунд. А потом мне на спину обрушился целый мешок пушечных ядер. Толстяк оказался гораздо подвижнее, чем можно было судить по его внешности, и, когда он ловко заломил мне руку за спину и схватил за волосы, я начал понимать, что большая часть его массы приходилась на тренированные мышцы. А то, что я принял за животик, было железобетонным брюшным прессом.
— Ну ладно, Фред. Кажется, пришло время поговорить, — сказал он.
Звездный танец…
Я лежал на земле и ничего не понимал: я был избит, оглушен, наполнен болью и думал о том, что профессор Мерими оказался очень близок к неподвижному, холодному центру всего сущего, где обитают определения. Абсурд — мертвец протягивает мне руку помощи.
Я лежал и беззвучно ругал себя, вспоминая свои действия, пока краем глаза не заметил, как по моей южной границе двигается маленькое, темное, пушистое существо. Оно остановилось, посмотрело на меня и снова устремилось вперед. Я ни секунды не сомневался, что это какой-то хищник. Звать на помощь не было никакого смысла. Так что я попытался развить в себе стоицизм, одновременно стараясь получше рассмотреть зверя. Он дотронулся до моей правой ноги, и я конвульсивно дернулся, хотя и не почувствовал никакой боли. Прошло некоторое время, и зверь перебрался к левому боку.
Это был небольшой сумчатый зверек, довольно глупый на вид, в котором я узнал вомбата, — безобидного, любопытного и совершенно не собирающегося употреблять в пищу мои конечности. Я вздохнул и немного расслабился. Он мог нюхать меня, сколько ему заблагорассудится. Когда вы собираетесь умирать, даже вомбат покажется вам приятной компанией. Я вспомнил, как здоровенный подонок, не обращая внимания на своего лежащего на земле приятеля, заломил мне руку и, усевшись на меня верхом, спросил:
— Где камень?
— Камень? — произнес я с вопросительной интонацией.
Давление на мою руку усилилось.
— Камень Байлера, — сказал он. — Ты знаешь, о чем я говорю.
— Знаю! — согласился я. — Только не надо ломать мою руку, ладно? Я все тебе расскажу.
— Давай, — отозвался здоровяк, чуть-чуть ослабив хватку.
Тогда я рассказал ему все, что мне было известно о нашем пресс-папье и о том, как оно к нам попало. Я доложил ему все, что знал об этой проклятой штуке.
Как я и опасался, он не поверил ни единому слову. Более того, его партнер оклемался, пока я говорил. Он тоже пришел к выводу, что я лгу, и с видимым удовольствием проголосовал за продолжение допроса.
Чем они и занялись незамедлительно и с большим энтузиазмом, а когда прошло несколько весьма запоминающихся красных, электрических, минут, высокий сказал тяжелому:
— Очень похоже на то, что нам рассказывал Байлер.
— Точнее, на то, что Байлер говорил со слов этого типа, — поправил его другой.