Человечество со всей страстью предается страху. Но что это за причуда? Какая человеческая потребность рождает это всепроникающее влечение? Наконец, что такое свобода человека, если через нее в мир приходит ничто? Этот последний вопрос принадлежит Сартру. Он пытается понять, что такое человеческая реальность. Она, по его мнению, не содержит в себе ничего такого, что могло бы обусловить человеческое поведение. Иначе говоря, объясняя человеческие поступки, невозможно сослаться на что-либо объективное, прибегнуть к каким-то внесубъектным предпосылкам.
Человек абсолютно свободен в своем поведении, и он вынужден отвечать сам за все происходящее. Человеческое бытие в этой связи — это ничем не предопределенный выбор. Все, что происходит с человеком, все его действия проистекают из его собственных личных усилий, и они сами образуют меру его индивидуальной ответственности и свободы.
Однако свобода постоянно находится под угрозой. Поскольку она отождествляется человеком с опытом собственного сознания, ему все время приходится ее отстаивать. «Вещи», противостоящие свободе, обладают агрессивностью. Они то и дело подстерегают человека, обрушиваются на него. По своей природе реальность человека есть несчастное сознание без всякой надежды выйти из этого состояния.
Сартр приходит к следующему выводу: исследования, предпринимаемые нами до сих пор, ясно показывают, что свобода не может полагаться и описываться как некое свойство человеческой души. О человеке нельзя сказать, что он сначала есть, а затем, что он свободен. Но тогда возникает еще один вопрос: в какой мере существует такое сознание свободы? Французский экзистенциалист отвечает: человек сознает свою свободу в тревоге. Тревога, если угодно, — это способ бытия свободы как сознания бытия. Именно в тревоге свобода в своем бытии оказывается для самой себя под вопросом.
Но можно ли отождествить тревогу и страх? Нет. Страх нередко порождается конкретными причинами. Мы боимся смерти, разорения, предательства, измены, нападения. Все это порождает смятение духа. Фактор враждебности, как говорится, налицо. Но есть и другой тип страха, когда никакой реальной опасности нет, но человек все равно пребывает в крайнем замешательстве. Это страх человека перед самим собой.
Великий датский философ Серен Кьеркегор проводил различие между этими двумя экзистенциальными состояниями. Есть безотчетная тревога, постоянно живущая в душе человека и взыскующая все новые и новые образы. Но есть и страх, порожденный конкретными угрозами. Комментируя это различие, Сартр приводит впечатляющие примеры. Головокружение у края пропасти можно назвать тревогой, но вовсе не потому, что я боюсь сорваться в бездну, но потому, что не могу поручиться, как бы я сам в нее не бросился…
Ситуация может вызывать страх, угрожая мне какими-то переменами извне, но она наводит тревогу, коль скоро я начинаю опасаться в этой ситуации самого себя. Артобстрел перед наступлением противника вызывает страх у солдата, который попал в полосу огня, но тревога овладевает им, лишь когда он попробует понять, как ему повести себя перед обстрелом, когда он задается вопросом, сумеет ли он «выстоять».
Возможно, человек внезапно пережил тяжелый удар судьбы. Скажем, в результате финансового краха он лишился своих доходов. Такой человек может испытать страх перед грозящей нищетой. Но это еще не тревога, которая способна окрасить собой все человеческое бытие. Но вот наступает день. Человек в полной мере осознает реальность того, что произошло. Он восклицает: «Что я теперь буду делать? Что мне предпринять?» Это означает, что его наполнила тревога…
Попытаемся вслед за Сартром разобраться, что такое тревога в приведенных примерах. Обратимся к случаю головокружения у края пропасти. Оно начинается со страха: я нахожусь на узкой, без ограждения тропе, тянущейся вдоль пропасти. Бездна дана мне как то, чего надо обязательно избежать, в ней смертельная опасность. Вместе с тем я усматриваю некоторый ряд связанных с всеобщим детерминизмом причин, которые могут обратить опасную возможность в реальность: может статься, сорвусь в пропасть, поскользнувшись на камне. Не исключено, что грунт под ногами окажется рыхлым и обвалится.
В русле этих опасений «я» дано себе как вещь. «Я» пассивно относительно такого рода возможностей. Они обступают меня, поскольку я существую как объект в мире, подверженный закону тяготения. Все такие возможности мне лично не принадлежат. В этот момент является страх, он есть мое постижение себя, исходя из заданной ситуации.
Какие выводы следуют из этих рас-суждений? Прежде всего страх рассматривается в данном случае как нечто, постоянно сопутствующее человеческой жизни. В этом контексте он оказывается одним из основных понятий экзистенциализма. Страх неотделим от человека, потому что без этого глубинного переживания вообще немыслимо подлинное существование человека. В противном случае можно говорить лишь о бездумном, растительном пребывании в реальности. Действительное восхождение к достойному бытию обеспечивается такими феноменами, как «страх» (К. Ясперс, М. Хайдеггер), «экзистенциальная тревога», «тошнота» (Ж.-П. Сартр), «скука» (А. Камю).
Слова, как видим, разные. Но предполагается нечто глубоко сходное. Напомним еще раз, что речь идет вовсе не о психологических основах неких отрицательных эмоций. Экзистенциальный страх нельзя ни вылечить, ни изжить. Его можно лишь испить полной чашей. Ведь он порожден не физической опасностью, не его готовностью укрыться от беды. Это метафизический ужас, в основе которого неустранимое горькое откровение, своего рода прозрение.
Экзистенциалисты, таким образом, отвечают на вопрос, который мы поставили: что заставляет человека испытывать страх как некую страсть? Если подлинное существование обретается созерцанием беспредельной бездны бытия, то отчего не сойтись поближе с образами страха, не разглядеть его причудливую вязь, не проникнуть в сердцевину всепожирающего ужаса? Только в тревоге я постигаю себя как существо тотально свободное. В активности этого бытия мир единственно и обретает смысл.
Разумеется, внутреннее, напряженное и интимное влечение к страху имеет экзистенциальный смысл. Но быт бы, вероятно, неразумным ограничиться только этим объяснением. Метафизический страх погружает человека в самые немыслимые состояния. Он даже заставляет пережить сладчайший миг блаженства. Здесь и возникает простор для человеческой фантазии. Образы ужаса рождаются как преображение огромной психической энергии человека. Кочующие архетипы словно заслоняют человека от возможного саморазрушения.
«Да, меня страшит вовсе не сама опасность, а то, что она за собою влечет: чувство ужаса. Вот что заранее отнимает у меня силы и достоинство, я знаю — рано или поздно придет час, когда я разом лишусь и рассудка и жизни в схватке с этим мрачным призраком — СТРАХОМ».
— Сегодня едва ли не всякое издательство, интересы которого распространяются и на фантастику, осуществляет ее выпуск в рамках тех или иных серий — от продолжающейся «мировской» «Зарубежной фантастики» до «Золотой полки фантастики» нижегородского «Флокса». Найти в этих условиях собственную «экологическую нишу» — дело непростое. Что же заставило издательство «Лань» и вас, Андрей Дмитриевич, как составителя взяться за новую серию?
— Возможно, я идеалист, однако мне представляется, что рынок достаточно велик и места хватит всем — при условии, разумеется, что работа сделана на совесть. Но это, так сказать, позиция ума. А есть еще и позиция души — по-моему, главная. Мы оба — издатель, Анатолий Леонидович Кноп, и ваш покорный слуга — любим фантастику. И пришли к соглашению, что нам — не ведаю, для самоудовлетворения ли, для самовыражения или еще для чего — необходимо сотворить серию фантастики, такую серию, которой мы могли бы в идеале гордиться, на худой конец, за которую при любом раскладе не пришлось бы краснеть. Так и родились «Числа и руны».
— Кстати, а почему выбрано именно такое название?
— Хотелось, чтобы оно было возможно более емкое. Число — символ точного знания, символ универсальный (помните: «…потому что все оттенки смысла умное число передает»?); и, на мой взгляд, он вполне отражает и суть научной, твердой, экстраполяционной — называйте как хотите — фантастики. Руны же, если отвлечься от лингвистики и взглянуть с точки зрения литературной традиции, не менее универсальный символ фэнтези — ну какая же магия без рунических письмен?.. Таким образом, уже из названия явствует, что в серию с равным успехом будет включаться как НФ, так и фэнтези, и, добавлю, как переводная литература, так и отечественная.
— А каковы критерии отбора включаемых в серию произведений, по каким принципам серия организуется?
— Ну, с этим куда сложнее, чем с названием… Подход тут двоякий. Начнем с переводной литературы. Здесь мне — нам — хочется, чтобы серия (не сразу, разумеется, но в итоге) была достаточно репрезентативной. Чтобы в ней были представлены имена, без которых зарубежная НФ, начиная с поры американского Золотого Века и по сей день, попросту немыслима. Говорю об американском Золотом Веке как о временной вехе — ограничиваться англоязычной литературой мы не намерены, хотя место ее, несомненно, будет достаточно велико: что ни говори, а в мире-то она превалирует. Однако в планах у нас есть и французский, и немецкий тома, а в дальнейшем, надеюсь, география расширится. Но не это, разумеется, главное. Обращаясь к именам громким, мы намерены издавать те произведения, которые вовсе не известны отечественным читателям или, во всяком случае, малоизвестны. Так, вскоре увидит свет том Мака Рейнольдса (насколько мне ведомо, второй его авторский сборник на русском языке), а также два ранних романа Роберта Хайнлайна — «Там, за гранью…» и «Шестая колонна», причем эти последние выйдут под именем Энсона Мак-Дональда, под тем псевдонимом, под которым они были опубликованы в «Эстаундинг сайнс фикшн». Кроме того, мы готовим два тома Алгиса Будриса (его называли лидером поколения шестидесятых наряду с Робертом Шекли и Филипом К. Диком), а также тетралогию Эмиля Петайи «Сага об утерянной Земле», написанную по мотивам «Калевалы».
Что же до литературы отечественной, то здесь подход несколько иной. Мне хочется — ив этом мы с издателем опять-таки солидарны — представить здесь именно сегодняшний день русской фантастики; поле, таким образом, заведомо сужено. Разумеется, если вдруг — неким чудом — обнаружится никогда не публиковавшийся роман, скажем, Александра Беляева или Ивана Ефремова, такому произведению в «Числах и рунах» были бы честь и место… Увы, чудес практически не случается. И потому я намерен и впредь включать в серию новые книги уже известных наших фантастов, как это было в случае с «Гравилетом «Цесаревич» Вячеслава Рыбакова или «Волшебной лампой генсека» Александра Тюрина, а также предоставлять возможность дебютантам: так, например, в этом году в составе серии должен увидеть свет роман петербуржца Андрея Легостаева «Наследники алвисида» — тридцатилистный том, являющий собой любопытную попытку отечественного вклада в «Артуриану». Впрочем, это о будущем. А пока я могу похвастать лишь пятью реально вышедшими книгами. Это «Гравилет «Цесаревич» Вячеслава Рыбакова и «Волшебная лампа генсека» Александра Тюрина, коих я уже упоминал, а из переводных — «Последний единорог» Питера Сойера Бигла, «Зерно богоподобной силы» Мака Рейнольдса и «Ночь в одиноком октябре» Роджера Желязны. Надеюсь, впрочем, что к концу года это число удвоится.
— А утонуть в рукописях не боитесь?
— Надеюсь, я для этого достаточно прилично плаваю. И посему любым творческим контактам с господами сочинителями и переводчиками всегда рад. Милости прошу присылать рукописи на адрес издательства «Лань» или связываться со мной по телефону (812) 274-63-35.
По договоренности с Киром Булычевым, свои отчеты о командировках в Великий Гусляр он в первую очередь предлагает читателям нашего журнала. В последний раз писатель побывал в славном городе полгода назад, о чем мы сообщили всем заинтересованным лицам в третьем номере «Если».
И вот летописец снова в Великом Гусляре…
Лев Христофорович пригласил к себе Удалова на чашку кофе. Ксения не разрешала Корнелию Ивановичу пить настоящий крепкий кофе, к которому он пристрастился за время своих космических странствий, полагала его вредным для удаловского сердца, а Минц сам был кофейным любителем, умел выбирать, молоть, обжаривать и варить в старинных армянских турках такой напиток, что его запахом пропитывался весь дом, и жильцы — кто с завистью, а кто с негодованием — нюхали воздух и покачивали головами. Впрочем, любой из обитателей дома № 16 по Пушкинской улице мог заглянуть к Минцу на чашечку, если тот, конечно, не был занят изобретательством или научно-теоретическими размышлениями. Но Минц большую часть суток был занят.
Старые друзья пили кофе маленькими глотками, чтобы лучше прочувствовать, и запивали его из бокалов добрым французским коньяком, присланным профессору из Сорбонны, где он в прошлом году делал доклад, а заодно походя решил проблему протекавших крыш старинного университета, окружив их силовым полем. Вот и благодарили его коллеги, не забывали.
— Странно, — произнес Корнелий Иванович, — я тут под Новый год купил французского коньяку, в такой же почти бутылке, только золота было больше на этикетке. А вкус оказался хуже, чем у трех звездочек мелитопольского розлива.
— Ничего странного в этом нет, — возразил профессор. — Типичный пример несоответствия вывески и содержания.
— Это грустно, — сказал Удалов, — всю жизнь я с этим сталкиваюсь. Еще на пионерской линейке рапортовал, помню, о сборе двух тонн макулатуры, а было ее три кило. Помню, такая была добрая девочка, Ириной звали… — Удалов вздохнул и задумался.
— Ты о ком, Корнелий? — спросил Минц.
— Это во втором классе было. Я ей все фантики отдал. И марки потом тоже. А когда была контрольная по арифметике, она списать не дала.
— Обидно, — согласился Минц. — Очень обидно. Печенья хочешь?
— Нет, не хочу. У меня в школе и другие печальные случаи были.
— Какой период жизни для тебя ярче всего стоит в памяти? — спросил Минц.
— Школьные годы, особенно школьные каникулы, — без колебания ответил Удалов.
— Я так и думал, — согласился Минц. — А вот о себе я этого не скажу. Не знаю, не помню, не участвовал…
Они помолчали. Когда ты сжился с человеком, сблизился с ним, пережил немало приключений, то можно посидеть молча, это не мешает общению.
— Как мы можем разбираться в других людях, — неожиданно для себя сказал Удалов, — если сами себя не знаем.
— Правильно, — ответил Минц. — Потому что наш облик вовсе не отвечает внутреннему содержанию. Об этом писали еще древние. Я старался решить эту задачу, ответить на вызов, который мне бросила природа, но понапрасну. Ты же знаешь…
Удалов кивнул. Он понял, что Минц имеет в виду свое последнее не совсем удачное, хотя и гениальное изобретение. Лев Христофорович изготовил мазь, которой можно было покрыть зеркало. И тогда зеркало отражало не видимость, не зрительный образ человека, а его истинную сущность. Однако это изобретение имело недостаток: ведь состояние человеческой души непрестанно меняется. Сейчас вы дьявол, потому что общаетесь со своим начальником, а через две минуты — вы сущий ангел, так как увидели его секретаршу Ларису.
В зеркале Минца один и тот же человек мог последовательно увидеть десять своих лиц и рож, в зависимости от обстоятельств.
— Ты же знаешь, — повторил Минц, — что нельзя упрощать обыкновенного человека, нашего с тобой современника. Он многообразен.
— Вот я — точно многообразен, — согласился Удалов.
Они еще помолчали.
— Жизнь слишком быстро проходит, — продолжал Удалов. — Если в отпуске или командировке, то еще терпимо. Но если в будние дни, то просто катастрофически несется.
Кофе чуть остыл, но не потерял насыщенности и сочного вкуса. Удалов пил его маленькими глотками, а Минц смотрел на друга и покачивал головой, как китайский болванчик.
— Порой мне легче увидеть то, что было сорок лет назад, тогда как прошлогоднее забывается. И я задаю вопрос небу: «Кто я такой? Сколько прожил на Земле? Сколько мне еще суждено прожить?» — размышлял вслух Лев Христофорович.