Эзра подтолкнул Роберта локтем и увлек прочь. Они взяли фуру с лошадьми, подводу с парой быкоблюдков, съестные припасы, коров и овец, годовалого бычка и барана-стригунка, несколько рулонов ткани, семена. Никто им не мешал, не пытался задержать. Роберт оглянулся и долго смотрел на молчаливых Блэкни. Впрочем, вскоре он отвернулся и стал глядеть вперед, на дорогу.
— Хорошо, что наш дом у них на виду, — заметил Хаякава ближе к вечеру. — Он служит как бы посгоянным напоминанием. Я убежден: рано или поздно они к нам придут.
Блэкни пришли гораздо раньше, чем он думал.
— Как я рад видеть вас, друзья! — радостно приветствовал их Роберт.
Они же схватили его и неумело связали. Потом, не обращая внимания на его вопли: «За что? За что?» — ворвались в новый дом, выволокли наружу Суламифь, Микихо и малютку, вывели на волю всех животных, но ничего больше не взяли. Потом взялись за печь — они разворотили ее, разбросали повсюду тлеющие уголья, зажгли кто ветку, кто щепку, кто жгун. Вскоре дом охватило пламя.
Казалось, Блэкни окончательно обезумели. Багровые лица, глаза вот-вот выскочат из глазниц, дикие вопли — ничего не разберешь. Эзру, который работал под навесом и прибежал на шум, повалили наземь и принялись дубасить поленьями и палками. Когда Блэкни утихомирились, стало ясно, что ему больше не встать. Микихо протяжно эавыла.
Роберт на какой-то момент прекратил сопротивляться. От неожиданности Блэкни ослабили хватку, он вырвался и с криком: «Инструменты! Инструменты!» — бросился прямо в огонь. В тот же миг со страшным грохотом обрушилась крыша. Суламифь потеряла сознание. Тонюсенько, пронзительно заверещал младенец.
Блэкни словно очнулись — быстро обложили навес со всеми механизмами и инструментами, мусором и хламом и, не мешкая, подожгли.
Пламя поднялось до небес.
— Неправильно, неправильно, — твердил на обратном пути Боб Рыжий.
— Плохое дело, — соглашалась Мэри Коротышка.
Суламифь с Микихо кое-как плелись следом за Блэкни. Ребенка несли Мэри Верзила. Она напевно мурлыкала:
— Ребенок малышка, ей-ей.
Старый Билл Белобрысый никак не мог избавиться от сомнений.
— Быть дурной крови, — сказал он и пустился в размышления вслух: — Женщины других нарастят больше ребенков. Молчок, молчу. Учить их как следует. Пусть никак не смешноходят, так-то. — Он закивал, широко осклабился и уставился в окновид.
— Неправильно было. Неправильно. Еще один дом. Небыть никогда еще один дом, ни второй, ни третий. Ей-ей! Небыть никогда других, как этот Дом. Нет.
Он посмотрел вокруг, охватил взглядом стены в трещинах, просевшие полы, провисшую крышу. В воздухе слегка попахивало гарью.
— Дом, — произнес он блаженно. — Наш Дом!
А поначалу какими безобидными созданиями виделись нам герои А Дэвидсона!..
И сколь трагически неожиданным на фоне патриархальной безмятежности оказался исход.
Вечную дилемму, что лучше: свобода незащищенной личности или защищенность личности несвободной— автор и не пытается разрешить, лишь добавляет очерёдную горькую ноту.
Но ведь специалисты в этом вопросе нам хорошо известны.
Это мы с вами, уважаемые сограждане.
Правда, писатель А. Кабаков полагает, что над этим вопросом нам предстоит мучиться еще и в грядущем веке, куда автор отправил персонажей нового романа «Последний герой», который издательство «Вагриус» планирует выпустить в свет в конце этого года.
Любители фантастики, помня «Невозвращенца», будут весьма удивлены картиной нашего будущего, нарисованной в романе, и мы непременно предоставим автору возможность оправдаться перед читателями в ближайших номерах нашего журнала.
Ну а пока останемся в XX веке и вместе с писателем попытаемся рассмотреть этот вопрос не в социальном или философском, но в эстетическом ключе.
Есть в Москве несколько домов, облик которых сложился не только по архитектурному замыслу, но и в связи с таким житейским обстоятельством, как смерть от инсульта семидесятитрехлетнего старика. Их начинали строить как высотки, но после пятьдесят третьего года быстро заверши-ли, отказавшись от средней, собственно высотной, со шпилем, части. Так они и остались: плоские мощные квадраты с невысокими башенками по углам, остановленные на полпути к небу символы величия маленького покойника. В некоторых из угловых башен живут люди, там помещаются крайне неудобные, но невероятно изысканные квартиры, двухкомнатные, но при этом двухэтажные, с тесными кухнями, самодельными ванными и уборными, заставленные и заваленные, естественно, старо-московским барахлом.
…Итак, я поднялся в старом, с сетчатыми дверями лифте до девятого этажа, потом еще на один марш по лестнице, отпер железную дверь в прожилках ржавчины и вышел на залитую гудроном крышу. Сиреневое московское небо, чуть припорошенное золотом мелкой городской пыли, летело над этой огромной, усеянной невысокими трубами под металлическими зонтиками и бетонными коробками, крышей. Несколько венских стульев с рваными плетеными сиденьями стояли вокруг овального раздвижного стола на толстых квадратных ножках. Стол был застелен вязанной крючком скатертью, на нем стояла штампованная алюминиевая многоэтажная ваза с белой и красной черешней. Над столом на длинной, косо висящей проволоке качалась лампа под жестяным колпаком.
Я открыл дверь своего жилья.
В тесной прихожей на стене висели мужской и дамский велосипеды харьковского завода со свернутыми для экономии места набок рулями. Спицы мужского были переплетены цветным проводом, а женского скрыты под разноцветными сетками. Рядом с велосипедами висело чешуйчато переливающееся жестяное корыто, а под ними стояла гигантская прямоугольная плетеная корзина с крышкой, запертой маленьким висячим замком. Возле рогатой вешалки приткнулись мужские галоши с красной байковой подкладкой и слегка надорванными задниками и дамские резиновые ботики с пряжками сбоку и оставленными внутри них туфлями. Тощими складками свешивался зацепленный за один из рогов вешалкой-цепочкой макинтош сизовато-серого коверкота, рядом с ним обвисло дамское пальто из бордового драпа. А на самых верхних рогах вешалки болтались зеленая велюровая мужская шляпа и маленькая дамская шляпка-«менингитка».
Я прошел в кухню. Низенький пузатый холодильник «Газоаппарат» хлюпал и задыхался, в эмалированную раковину с черными пятнами сколов редко капала вода из крана, газовый счетчик неумолимо нависал над плитой. Я положил покупки на стол, покрытый кремовой медицинской клеенкой, — что делать, достать цветную почти невозможно.
В комнате выпуклым тусклым глазом линзы глянул на меня «Ленинград» — гордость дома: аппарат, совмещающий телевизор и радиолу. Слева от него громоздилась «хельга», еще один предмет моей роскоши — огромный шкаф-буфет со стеклянной дверцей в средней, более низкой части, со скругленными, обтекаемыми углами и большим количеством медных накладных полосочек и уголков. Справа же возвышался вовсе не гармонирующий с этими чудесами современной моды и комфорта платяной шкаф из потертой и потрескавшейся фанеры, с мелкими стеклянными переплетами в верхней части узкой дверцы и зеленоватым зеркалом в широкой. Посередине комнаты, под ребристо-круглым оранжевым абажуром с длинной шелковой бахромой стоял круглый стол, края вишневой плюшевой скатерти свешивались до полу, а в центре стола, на ажурной белой салфетке сверкала узкая к середине, высокая лиловая ваза с «золотыми шарами», сорванными минувшей ночью в соседнем дворе.
Я сел на кожаный диван, привалился к потертому и потрескавшемуся валику, закинул руки за голову, закрыл глаза… Когда я откинулся, мраморные слоны на полочке, которой венчалась спинка дивана, пошатнулись и тихо стукнули друг о друга. Закатное солнце, горячий поток которого тюль на окне рассекал на тонкие струи, согрело веки.
Когда я открыл глаза, она уже накрывала стол к ужину, а по телевизору передавали концерт. Пел Бунчикоа, читал Смирнов-Сокольский. Она поставила шпроты, тарелку с ломтями языковой колбасы в коричнево-красно-кремовую шашечку, бутылку любимой ею «рябины на коньяке» и пару бутылок темного «мартовского» пива для меня. В треснутую, невесть от кого оставшуюся гарднеровскую салатницу она выложила из влажного пергамента, обнаружившегося внутри банки, крабов, в не десертную кузнецовскую тарелку с отколотым краем — брынзу из «Армении». Широкий подол ее кремового, в голубых цветах, крепдешинового платья взвивался и закручивался, не поспевая за ее мелкими и быстрыми шагами, и пробковые подошвы молочно-белых босоножек часто стучали по крашеным доскам пола и беззвучно переступали, попадая на пересекавшие в разных направлениях комнату узкие дорожки из лоскутов.
Я выключил телевизор — заодно вытащив из воды очередную попавшую в линзу муху — и включил приемник. Футбольный комментатор очаровательно затараторил после торжественных позывных, там-там-та-ра-ра-ра-ра-там-там, матч уже начинался, я представил толпу не добывших билета возле «Динамо», мальчишек в тапочках с обернутыми вокруг щиколотки шнурками и конных милиционеров, возвышающихся над толпой.
Мы выпили и поужинали, и я принес из кухни свою главную покупку — торт из мороженого в квадратной высокой коробке из прогибающегося картона, разрезал бумажный коричневый шпагат, и открылись твердые розочки, кремовые вензеля и плоские шоколадки по углам.
Теперь по радио шел спектакль, «театр у микрофона», голоса Яншина, Абрикосова и Целиковской легко узнавались, в студии с шумом падал дождь, гремел гром и скрипели тележные колеса — играли классику.
Вот и счастье, сказала она, глядя через стол зеленовато-желтыми, оттенка свежего цветочного меда, глазами, вот и счастье — мир и покой, свобода быть вместе… Я не успел возразить ей, не успел сказать: потому и счастье, что ненадолго, и покой лишь иллюзия, а свобода…
В дверь постучали и тут же распахнули, вошли, затопали в прихожей, ступили в комнату. В темных прорезиненных плащах (я знал такие, обратная сторона у них а мелкую черно-серую клетку), в суконных темных кепках с большими квадратными козырьками. В связи с войной, развязанной американскими империалистами и их марионетками против корейского народа, сказал один, а также в соответствии с политикой партии по искоренению коспомолитизма, вредительства и мелких хищений государственной и колхозной собственности, добавил другой, и как уклоняющиеся от направления на укрепление среднего руководящего звена колхозного села, вспомнил третий, как агенты диверсионного сионистского центра, известного как так называемый Антифашистский комитет, конкретизировал четвертый, и поскольку никогда не скрывали чуждое социальное происхождение, заключил пятый, и, кроме того, в выполнение исторических решений о красном терроре, монументальной пропаганде, новой экономической политике, головокружении от успехов, перегибах на местах, национальной по форме, социалистической по содержанию, панике и паникерах, самовольно отошедших от занимаемых рубежей, сдавшихся врагу, пособничавших оккупантам, не отработавших по распределению после окончания вуза, нарушающих рисунок танца, поддавшихся буржуазным теориям чистого искусства и положения над схваткой, распространяющих заведомо ложные измышления, порочащие советский общественный и государственный строй, пропели остальные…
Когда мы спускались, я оглянулся и сказал ей — видишь, счастье потому и счастье, что ненадолго.
Но красиво, возразила она, ведь красиво же.
Красиво, согласился я.
Башня тем временем уже рушилась, летели в разные стороны тряпки, черепки, куски старого железа и дерева, в кирпичной пыли смятым желтком мелькнул абажур.
Собственно, выбор у вас есть, сказал злой следователь, либо никогда никакой красоты, никаких фокусов (он отдернул занавеску на окне, и мы увидели тоскливый город, чистый, тихий, окна светились голубоватым, неживым), вот, пожалуйста, и без фантазий…
…либо, сказал добрый следователь, все сначала, и мы придем опять в любую минуту.
Мы сделали выбор сразу — слава Богу, мы были вдвоем. Любовь, будучи, конечно, сама иллюзией, от других иллюзий, в том числе и от очень опасных, предохраняет. Но башня, наша башня — ох, как же там было прекрасно!
БОРЬБА МЕЖДУ прекрасным и полезным есть реальная форма основного конфликта человеческого существования, гораздо более реальная, чем теоретически обоснованная борьба классов; наций, народов и государств; старого и нового — по сути, это одно из главных проявлений борьбы зла и добра. То, что в расхожем сознании эти две полярные вещи объединяются (на основе, кстати, пошло истолкованных великих максим, вроде «красота спасет мир» или «красиво то, что целесообразно»), являет пример типично человеческого обольщения. Примером еще одной подобной иллюзии может служить соединение в одном историческом лозунге «свободы» и «равенства», в то время как эти состояния конфликтующие и, практически, взаимоисключающие. Можно и смерть считать частью жизни, завершением ее, но ведь это же не так: небытие земное полностью отделено от земного бытия, а жизнь вечная вовсе не есть продолжение земной жизни в ином виде — лишь промысел Господень связывает их. Только величайший гений способен воспринять и передать нам понимание противоречий такого масштаба, причем передать в легко доступной для нас форме. Пока мы живы, смерти нет, а смерть придет, так нас не будет — и все. Или: счастья нет, а есть покой и воля (свобода). То есть либо счастье (которого нет), либо покой и свобода. Следовательно, если бы возможно было счастье на этом свете, то не в условиях покоя, мира и реальных свобод. Оно, пожалуй, было бы возможно — счастье, упоение — в бою и на краю мрачной бездны, что очень далеко и от покоя, и от свободы.
Русская жизнь середины девяностых гадов двадцатого века, не будучи более трагической в обычном понимании, чем русская действительность начала и середины столетия, да и многие другие национальные ситуации тех лет, все же в некоторых отношениях представляет собой уникальную драму. Уникальность состоит в том, что противостояние эстетического и этического стало фундаментальной частью существования культуры, а наиболее активная в осмыслении жизни часть общества в этом противостоянии безусловно переходит на сторону эстетики. Опять же, следует добавить, что примерно то же самое происходит и в других странах — опровергая таким образом еще раз тезис об абсолютной особости нашего национального опыта, но нас, конечно, прежде всего интересует происходящее дома.
Свобода, пришедшая а Россию на смену тоталитаризму, и свобода от исходящей со стороны советского режима угрозы, пришедшая во враждебные коммунизму страны с их победой а «холодной войне», чреваты оказались одним и тем же: покой и воля как единственно достижимая альтернатива счастью совершенно неприемлемы для людей, производящих культурные, особенно художественные ценности. В той же мере неприемлемы, в какой необходимы для производящих ценности цивилизационные. Интеллигенция повсеместно затосковала по Большому Стилю, пренебрегая тем, что в заканчивающемся веке — как, собственно, и всегда — он существовал лишь вместе с Большим Террором. Восхищение мощной красотой последних империй и художественной полноценностью их культурного наследия постепенно переросло в понимание имперских идеологий и примеривание их не постмодернистский бал-маскарад: от мисимовского самурайства до харитоновского антисемитизма, лимоновского пролетарского авантюризма и ерофеевского любования цветами зла.