В финале «Сочинителя» я написал: меня, а не ее. Понимаете, это романтический посыл, сказочный, как всякий романтизм. Но это моя позиция.
В «Сочинителе», «Самозванце» и, конечно, «Последнем герое» я пытался использовать весь арсенал литературных приемов, свойственных постмодернизму. Но без присущей российской его разновидности любви к «чернухе». Без любования злом.
— А ваша нескрываемая любовь к 40-м — 60-м годам? Может, все затевалось ради того, чтобы пожить в этом времени хотя бы в воображении?
— Эстетически — да. Машина «Победа» была достижением своего времени. «ЗИМ» ничем не отличался от «кадиллака». А высотки — таких в Нью-Йорке полно! В художественной галерее «Роза Азора»(кстати сказать, описанной в «Последнем герое») были куплены мною, например, брюки парусиновые фабрики имени Али Байрамова 1954 года изготовления… Это же настоящая одежда!
Среди разнообразных ностальгий — а это сейчас модное ощущение интеллигенции — есть и тоска по Большому Стилю, по империи. Но я, в силу политических убеждений, понимаю, что Большой Стиль всегда связан с Большим Террором. Так что я эклектик: люблю эстетику того времени, не принимая, однако, политики, идеологии (в отличие от Эдуарда Вениаминовича Савенко, Лимонова, вечного моего оппонента — он тоскует по сталинскому стилю во всех смыслах, в том числе и по «крепкой руке»).
— Между «Невозвращенцем» и «Последним героем» прошло восемь лет. Другая страна. «Невозвращенец», путешественник во времени, попадал из Москвы, где хозяйничает КГБ, в Москву, где голодно, холодно, стреляют, все по талонам, а в каждом дворе своя власть.
— Вторую часть моего последнего романа, которая озаглавлена «Ад по имени Рай», я сначала хотел назвать «Невозвращенец-2».
— «…Во тьме лежала страна — застроенная удобными и красивыми особняками и деловыми небоскребами, полная еды, одежды и машин… Но компьютер в ЦУОМе, Центре управления общественным мнением, неукоснительно контролировал все источники информации…» Это уже из «Последнего героя». Вам не больно отрицать свои собственные построения?
— Поймите же: гибрид Америки с нынешней Россией гораздо страшнее, чем просто Россия! В центре сыто и скучно, стерильно, а по краям воюют.
— Таков ваш нынешний прогноз?
— Я описываю жизнь. Знаете, когда-то написал лирическую комедию (она до сих пор не поставлена) «Роль хрусталя в семейной жизни». Она написана в стилистике Евгения Шварца и ему посвящена. Герои — Золушка и Принц через семь лет после свадьбы. Пьесу можно рассматривать как прогноз, смысл которого в том, что всякий мезальянс обречен на крах: Золушка обязательно станет гадиной, а Принц ничтожеством…
Предсказатель, почему ты так предсказываешь? — такого мне никто не говорил. Говорили: вот жизненное наблюдение! Те же наблюдения, перенесенные из дома, из семьи на улицу, почему-то всех безумно удивляют: откуда это было видно? Да ниоткуда! Не мог советский народ вести себя иначе.
— И в любом случае танки пойдут?
Мы сейчас переживаем то, что французы, скажем, пережили с 48-го по 70-е годы прошлого века, то есть окончание буржуазно-демократической революции, реализацию ее целей. До того сто лет была только декларация этих целей… Нормально. Цивилизуемся со временем.
Говорят: наш путь особый. А что — Германия похожа на Японию? Или Бразилия — на Италию? У всех «особый путь», но есть основы, мимо которых пройти нельзя: парламентская демократия, свободная экономика, праве человека.
— Разве это романтизм? Это скорее прагматизм… Почему же вы все-таки на столь реалистическом, почти зловещем фоне пишете своего героя? Не «человеке рационального», а «человека любящего».
— Романтизм не в том, чтобы идеализировать обстоятельства — на это способен только кретин или слепец. Романтизм в том, чтобы идеализировать отношение к обстоятельствам. Герой — человек мужественный, он плевать на них хотел. Вспомните «Три товарища» Ремарка. Нищета, инфляция — и романтический герой. И выживает, тяжело расплачиваясь: гибнет героиня, как чаще всего и случается в романтических сочинениях — слабое существо не способно противостоять обстоятельствам. Мой герой наделен силой, которой хватит на выживание двоих, и в этом смысле я гораздо более романтик, чем мои учителя.
— Но вот писательские миры, сопредельные вашему — несколько они вам необходимы?
— Абсолютно. Это «почва», без которой нет постмодернизма. Я давно по поводу статьи Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе» сказал, что ликование в этом случае мне напоминает ликование лишайника по поводу того, что дуб, не котором он рос, наконец-то сгнил!
Я прямо указываю на ветви, на которых «паразитирую». Это моя игра. Игра с такой жизненной реальностью, как стареющий шестидесятник, или с его отражением — какая разница?
…Бывают такие мозаики: кусочек базальта, потом самоцвет, стекляшка, осколок зеркала… Они равноправны, и литература, по-моему, не есть зеркало, отражение жизни, а есть осколок зеркала в мозаике, часть жизни. И если я использую описание пистолета «штайр» 12-го года — я знаю, как он устроен! — почему я не могу рядом использовать роман Аксенова «Ожог»? Устройство романа с точки зрения профессионального литератора вряд ли сложнее, чем устройство «штайра». Почему, если я люблю оружие и люблю Аксенова, я не могу это написать? Это то, что близко. То, что не «чернуха». То, что про хороших людей.
Прекрасное изображение зла или, точнее, изображение зла как чести прекрасного — это литературный беспредел. Он, как всякий беспредел, может вести к очень большим открытиям. Но я сознательно готов от них отказаться. Я строю свою игру на постулате «человек добр». Если бы у меня был выбор, что к концу моей жизни кто-то скажет: вот, мол, средней руки беллетрист Александр Кабаков, но мужик приличный, либо: ну, безусловно, гений, но гадина!.. Так вот — я выбираю первое.
— Попробуем вернуться к фантастике.
— Повторяю: обожаю фантастику за ту свободу, которой пользуется сочинитель. Вот мне захотелось, чтобы у «последнего героя» были две ангела-хранителя, черный и белый, их зовут в романе Гарик Мартиросович и Григорий Исаакович — и они появились. А в реалистической прозе такое невозможно… Кстати, и того, и другого человека я встретил на улице, моменты знакомства описаны почти документально. А стоило включить их в роман — исчезли, с тех пор ни того, ни другого не встречал.
— Переселились в роман?
— Я придаю большое мистическое и магическое значение тексту. Значение, таинственным обрезом связанное с жизнью и таинственным образом продуцирующее жизнь. По-моему, эта составляющая и есть то, что отличает литературный текст от графоманского.
Я уверен, что «Невозвращенец» с его политическими совпадениями, а «Последний герой» с его совпадениями с некоторыми событиями в моей жизни кое-что «накаркали». Я начал болеть. Потеря социального статуса героем (до определенного уровня, конечно) — я это предчувствую.
— Литературный текст живет своей жизнью. А если создатель оказывается его пленником, это игра с огнем…
— Знаю. Но человек должен платить за свои занятия.
Леонид Кудрявцев.
Чёрная стена.
Красноярск: Гротеск, 1995. — 384 с. 5000 экз. (п.)
=============================================================================================
Эта книга, третья в «послужном списке» Леонида Кудрявцева, наконец-то собрала на своих страницах большую часть его повестей и рассказов, принадлежащих как одноименному циклу «Черная стена», так и другому, более раннему циклу этого автора, имеющему условное название «Дорога миров». Впрочем, на самом деле оба эти цикла взаимопереплетены настолько и герои их взаимодействуют так тесно, что однозначно отнести тот или иной текст к одному из циклов порою весьма затруднительно. Наверное, у Кудрявцева нет ни одного произведения, где хотя бы вскользь не упоминались бы имена одного-двух героев из других его вещей, а порой и сами они появляются во плоти на одну-две минуты, чтобы тут же раствориться вновь в тумане неизвестности. В обоих циклах автор описывает, по сути, один и тот же мир — странный, ни на что не похожий, но в то же время абсолютно непротиворечивый; причудливый, но неизменный. Его герои могут поступать странно и алогично с нашей точки зрения, однако при этом они остаются полностью в рамках законов этого мира.
«Черная стена» свидетельствует о том пути, по которому за годы освоения своей Вселенной прошел сам Леонид Кудрявцев. От ранних рассказов (таких, как «Выигрыш», «Вторжение», «День без смерти»), круто замешенных на элементах абсурдистской прозы, через «Черную стену», повесть, в которой явлен странный мир, — к новой повести «Лабиринт снов». Повести безупречно реалистичной не только в том, что касается психологической подоплеки поступков героев, но и в чисто внешнем описании мира, который эти герои называют «статичным». Таким обра-эом, хотя в сборник не вошли многие известные рассказы автора, эта книга дает наиболее полное (на сегодняшний момент) представление о творчестве писателя.
Далия Трускиновская.
Демон справедливости.
СПб.: Фолио-Пресс, 1995. — 544 с. 25000 экз. <п.)
=============================================================================================
Безусловно, каждое произведение сборника Далии Трускиновской (вышедшего в одной из петербургских детективных серий, но на деле представляющего собой собрание лучших повестей писательницы в жанре «магического реализма») заслуживает отдельного и подробного разговора. Каждая повесть построена на од-ном-единственном фантастическом допущении, а в остальном реалистична до мелочей — касается ли это психологии героев, исторических событий времен Северной войны, или же современной планировки Старой Риги. И хотя в «Демоне справедливости» к героине, отчаявшейся найти правду в официальных инстанциях, является демон, заведующий в потусторонней канцелярии отделом справедливости; хотя в «Запахе янтаря» двое влюбленных помогают друг другу вспомнить события, никогда не происходившие с ними в этой жизни; хотя в «Секундантах» действие разворачивается в альтернативном мире, где 14 декабря 1825 года Пушкин вышел на Сенатскую площадь, — несмотря на все фантастические «допуски», эти причудливые произведения, как мне кажется, с одинаковым наслаждением прочтет и придирчивый любитель фантастики, и просто истосковавшийся по хорошей лирической прозе читатель. По какой-то странной причине это касается только фантастики Далии Трускиновской: ее детективы, несмотря на отточенность формы, про изводят гораздо меньшее впечатление.
Возвращаясь к «Секундантам», хотелось бы обратить внимание читателей на тексты песен, вплетенные в повествование. Эти песни, придающие повести дополнительное очарование, по сюжету принадлежат перу талантливого молодого поэта, трагически погибшего в последние годы застоя, — собственно, именно вокруг этой фигуры и разворачивается все повествование. Думаю, нелишним будет отметить, что в реальности они написаны другим талантливым писателем-фантастом, ученым и бардом — Вячеславом Рыбаковым.
Иллет Ниэннах.
Крылья Черного Ветра: Черная книга Арды: Летопись 1.
М.: ДИАС Лтд, 1995. — 672 с. 7000 экз. (п.)
=============================================================================================
Опубликованный ныне текст давно известен в рукописи отечественным любителям Толкина как «Черные хроники Арды». Издан он (по совершенно непонятным соображениям) как перевод, авторы — Н. Васильева и Н. Некрасова — обозначены переводчиками. Впрочем, у каждого свои игры…
Прежде всего замечу, что книга, мягко говоря, весьма специфична по замыслу — это «Сильмариллион» Дж. Р. Р. Толкина, рассказанный с точки зрения «темных сил». И как бы ни был феминистичен «Волкодав» Марии Семеновой, «Черная книга Арды», в этом смысле далеко его опередила. Мелькор, Темный Властелин Арды у Васильевой и Некрасовой получился до приторности слащавым. Кажется, авторы приняли на вооружение весь опыт создателей пасторальных сказочек о добром дедушке Ленине — вплоть до высказываний, чуть ли не дословно повторяющих реплики из фильма «Человек с ружьем»: «А говорили — с гору ростом и неуязвим… Надо же… А ты вроде и не очень велик, а такое можешь, что… уж не знаю, как и сказать…» Из того же ряда и сцена, когда детишки играют на руках у Мелькора.
Мелькора жалеют все положительные персонажи — и мужчины, и женщины, и эта жалостливость составляет процентов шестьдесят содержания книги. Все это странно напоминает американские коммерческие «больничные романы», в которых медсестры непременно влюбляются в несчастненьких юношей без ноги, руки и головы.
Такое впечатление, что авторы просто разрывались между жаждой во всем следовать «Сильмариллиону» (но только, естественно, с прямо противоположным знаком) и необходимостью создавать хоть какую-то свою версию. И сюжет превратился в бесконечное повторение одной и той же унылой ситуации: эльф/человек забрел в замок Тьмы и увидел/услышал Темного Властелина и проникся/не проникся его благодатью и ушел/не ушел и потом умер/ не умер. Исследовав все возможные вариации этой темы, авторы встали перед необходимостью закругляться, так как писать оказалось больше не о чем.