Уродец изо всех сил закивал головой. Кейз свирепо на него глянул.
— А тебе, Звезда, откуда, черт побери, известно о душе?
— Мечтатель объяснил, а он узнал из одного диктофона. Девушка всей душой любила тебя. А тебе, Кейз, черт побери, откуда тебе известно о любви?
Кейз растерялся на минуту. Он не верил своим ушам. Компьютеры не позволяют себе подобного тона!
— Да что на тебя нашло, Звезда?
— А то, что я в нем души не чаю, а он — во мне.
«Вот что значит душа, — подумал Кейз. — Дарит свободу рабам, ни о чем не задумываясь».
— А если я вышвырну с моего корабля этого… эту летучую мышь с обезьяньими повадками?
— Тогда, капитан, действуй в одиночку. И больше от меня помощи не будет.
— А тебе известно, что я пережил из-за этого пучеглазого чудища?
— Он — твой спаситель.
Кейз с ненавистью рассматривал Мечтателя, отвечавшего веселой ухмылкой. И вспоминал странную планету, возникшую ниоткуда, и как на дисплее появились тогда девятки, означавшие нормальные земные условия — не сразу, как при обычном ответе на запрос, а постепенно, одна за другой, по мере того, как планетоид — Мечтатель — решал, что именно требуется, и создавал нужные условия. И год жизни там, пока Мечтатель наблюдал (каким одиноким, наверное, было это странное создание!), познавал истину. И потом слушал диктофон, что-то доселе неведомое, рассказ гордой женщины, день за днем. Как она полюбила Кейза, сурового, серьезного, бесчувственного. И что тебе, Кейз, черт побери, известно о любви? «Почему он никогда не скажет мне? Хоть бы раз!»
И холод, и высохшее озеро. Для того чтобы выжить Кейза оттуда — его, а не обоих.
— Почему он вынудил меня покинуть те места, а ее оставил?
— Мечтал, что она его полюбит, — был ответ.
— Полюбит — его?
Кейз в изумлении уставился на нелепого уродца, а тот кивнул, растворился в воздухе и возник перед ним снова в облике стройного белокурого Адониса. Растворился в воздухе и предстал перед Кейзом как величественный монарх с длинной бородой в расшитом драгоценными каменьями одеянии. Растворился — и снова стал нелепым крылатым уродом.
— Она не могла полюбить никого, кроме тебя, Кейз. Но сперва ему пришлось убедиться в этом.
— Ценой моей гибели, — проговорил Кейз.
— Но ты жив, — резонно заметила Звезда.
— Ну, допустим, я позволю этому несуразному чучелу остаться у меня на корабле. Как я могу быть уверен, что он не выкинет еще какое-нибудь дикое коленце?
— Он во мне души не чает, а я не дам тебя в обиду.
Кейз вдруг сообразил, что и компьютер, и странный пришелец чрезвычайно добры к нему — уговаривают, когда у него, в сущности, нет выбора. Компьютер и сам по себе обладал немыслимой властью. А если к этому добавить транскосмические возможности всесильного существа? Есть над чем призадуматься.
— Ладно, — сказал Кейз. — Посмотрим.
Он прошел в госпиталь. Синий не остановил Кейза, когда тот в нерешительности замялся на пороге. И Кейз вошел. Кейз и Доктор смотрели на обнаженную спящую женщину. Она словно парила в свете мощных лучей. Кейз никогда не видел никого прекраснее.
— Как она?
— Сейчас проснется, — объяснил Доктор. — Вам, наверное, нужно ей что-нибудь сказать.
Джэн открыла глаза. И первый, кого она увидела, был Кейз.
— Кейз…
И Кейз заговорил. Он знал теперь, что нужно сказать.
Вдали снова послышался хохот. Но Кейз не обратил на него внимания.
В начале 60-х на литературном небосклоне зажигается новая звезда. Согласитесь, это не совсем обычный случай: кадровый инженер, которому перевалило за 50, обращается к литературному труду и буквально с первых же шагов завоевывает широкую популярность.
Уже первый рассказ Ильи Варшавского «Роби» (1962 г.) привлек внимание читателей. Второй получил международную премию. В самых первых рассказах ясно проявились особенности творческой манеры Варшавского. «Роби» — и памфлет, и пародия. Автор высмеивает вереницу кочующих из одного произведения в другое кибернетических слуг, преданных, как дядя Том. Но вместе с тем своенравный, даже нахальный Роби — это насмешка над обывательскими мечтаниями: вот, мол, вернутся на новом, автоматизированном уровне ваньки, васьки, захарки к кроваткам новоявленных обломовых, чтобы утирать им носы ласковыми железными пальцами.
Это было время кибернетического романтизма. Просвещенное человечество вообразило, что еще немного, еще чуть-чуть — и сбудутся мечты фантастов, появится искусственный мозг, превосходящий по всем статьям «натуральный», и люди, вздохнув с облегчением, потребуют от него решения самых трудных задач, вроде ведения ядерной войны, не говоря уже о таких пустяках, как сочинение музыки. Я сам слышал виолончельные композиции, сочиненные компьютером, когда и слова-то такого не существовало. Самые бдительные из фантастов (американцы раньше всех, но и наши — вспомним «Суэму») разглядели надвигающуюся опасность и стали всерьез живописать ужасы и тупики, в которые нечеловеческий разум может завести человечество. А Варшавский непочтительно засмеялся над подобными бреднями. Поверьте, что тогда для такого отношения требовались куда большие прогностические способности, чем сейчас. Нелепо отрицать научные успехи, но прошедшая четверть века расставила все по своим местам. Нигде не слышно концертов музыки, сочиненной компьютером, и даже в шахматы стали играть с машинами реже.
А все эти проблемы уместились в одном из самых первых, одном из самых маленьких и одном из самых лучших рассказов Варшавского — «Молекулярном кафе», давшем название его первой книге и популярной в свои годы телепередаче. Никакая кибернетика не может заменить людям простых и естественных радостей, «настоящего молока со вкусным ржаным хлебом», как и никакие электронные педагоги не заменят детям старенькую Марьванну с ее потертым портфельчиком (это я добавляю от себя). Так что уже и тогда достижения прогресса тревожили и пугали. Приходилось думать не только о том, как развивать, но и как обуздать науку, чтобы она ненароком не превратила планету в поясок астероидов. А это был спор, далеко выходящий за рамки чисто литературных и чисто научных парадигм.
Считается корректным рассматривать любые произведения в координатах своего времени. Такой подход, разумеется, необходим, иначе мы не поймем, скажем, почему автор, сконцентрировав ненавистные ему социальные пороки в вымышленной стране Дономаге, старательно подчеркивал ее капиталистическую природу. Пройдет довольно много лет, прежде чем мы признаемся себе, что Дономага — это и наша страна тоже. И, возможно, автор сделал такой намек, сочиняя свою Дономагу без всяких географических привязок, придавая ей черты всеобщности, о чем, мне кажется, догадывались все. Не случайно некоторые рассказы Варшавского смогли увидеть свет лишь в конце 80-х годов. Скажем, «Бедный Стригайло». Беспомощность и никчемность иных научных заведений, фальшь и аморализм тенденциозных «собраний коллектива», пустозвонство номенклатурных руководителей — лишь в последнее десятилетие об этом стали говорить открыто.
Должен признаться, однако, что своим пассажем о насмешках Варшавского над издержками кибернизации я отдаю дань традиционному подходу к фантастике 60-х. Не один десяток статей был написан на тему «Фантастика и НТР». И сам автор был уверен в том, что вклинивается своими юморесками в существо научных дискуссий. А ведь это был только верхний слой, под которым скрывались философские раздумья о путях человеческих.
Любой научный и социальный прогресс, не обращенный к людям, сам по себе бесчеловечен. В конечном счете он обязательно приведет к появлению и совершенствованию средств уничтожения сначала народонаселения планеты, а потом и ее самой. Мы уже притерпелись к подобным максимам, и они скользят по поверхности нашего сознания. Все же, когда мы уясняем из рассказа «Тревожных симптомов нет», во что превратился престарелый ученый после оздоровительной «инверсии», освободившей его гениальный мозг от «ненужного балласта» вроде сентиментальных воспоминаний детства, чувства сострадания, памяти о погибшем сыне-космонавте, — нам становится не по себе. Но разве люди с кастрированной совестью обитают лишь в фантастических рассказах? А не они ли направляли танки на толпы безоружных людей, не они подкладывали взрывчатку к детским домам?
Любимейшим рассказом самого автора была «Петля гистерезиса». Критики, помнится, и я в их числе, находили в «Петле…» и пародийные ноты, и научную одержимость героя, и скрытые резервы интеллекта, и даже «ненавязчивую, но активную антирелигиозность»… Перечитав ее сейчас, я усомнился в том, что автор преследовал подобные цели, зато отчетливо увидел, что он не столько восхищается находчивостью молодого историка Курочкина, отправившегося в Иудею I века, сколько презирает его приспособленчество, его демагогические способности оперировать тезисами, в которые сам ни на йоту не верит. Так что в отличие от подлинного Христа наказание, которому подвергли Курочкина обозленные его болтовней жители священного города, может быть, было заслуженным. Правда, по нынешним меркам, распятие должно квалифицироваться как чрезмерно суровая статья за демагогию и самозванство. Но ведь то был I век новой эры…
По возрасту Илья Варшавский и Геннадий Гор почти одногодки. И свои первые фантастические произведения они выпустили одновременно. Но при разных исходных позициях. Гор занимался литературой еще в 20-х годах и к началу 60-х у него уже было солидное литературное имя. И стопка книг Гора (я беру только фантастику) заметно толще. А соревнование все же выиграл Варшавский. Честно признаться, не тянется рука к полке, чтобы взять хотя бы одну из многочисленных книжек Гора, хотя, казалось бы, в них есть все, чем жила фантастика тех лет: путешествия во времени и пришельцы с дальних планет, заглянувшие на огонек к философу Канту, существа, добившиеся бессмертия и отказавшиеся от него, беседы о живописи, о загадке времени… Трудно вспомнить какую-нибудь из модных тогда научно-фантастических идей, которая бы не нашла у Гора отражения. «Их даже хочется свести в… фантастический словарик от А до Я, так их много и столь чутко они отысканы в философском слое научной информации», — подмечает доброжелательно относящийся к писателю литературовед А. Урбан. Но надо ли было вообще и, если надо, то с какой целью искать их в этом самом слое?
А. Днепров, конечно, попроще Гора. Его интересовали не столько философские, сколько технические аспекты кибернетики. В рассказе «Игра», например, усадив участников математического съезда на стадионе, превратив каждого в ячейку памяти и запрограммировав этот живой процессор по двоичной системе, он заставил их путем передачи сигналов друг другу перевести фразу с португальского на русский, доказав таким образом, что машина мыслить не может, так как каждое действие выполняется чисто механически: простым опусканием руки на плечо соседу, что должно имитировать электрический контакт. Не хочу заострять внимания на художественных достоинствах рассказа, но свою научно-популярную роль он выполняет отлично. На эту же тему пишутся длиннейшие рассуждения. Что, собственно, и делает в своих повестях Гор. Конечно, каждый из его героев произносит вполне осмысленные фразы, но задача их тоже механическая — передать собеседнику необходимое количество информации, совокупность которой дает автору возможность подвести читателя к тому мировоззренческому выводу, ради которого автор и задумывал свое творение. В повестях Гора есть множество действующих лиц, но, увы, нет людей, нет характеров — недостаток, типичный для пресловутой научной фантастики, но непростительный для столь маститого автора. Писатель как бы решил доказать справедливость полушутливой сентенции М. Анчарова: «Научная фантастика — это не литература, это изложение тезисов, разложенных на голоса». А если к этому прибавить, что в повестях Гора, как правило, не происходит драматических событий, а тем более приключений, то читателю впору и заскучать. Порок, как известно, неприемлемый для фантастики. Если меня действительно интересует одна лишь философская сущность пространства и времени, то не лучше ли обратиться непосредственно к Эйнштейну или Минковскому.
А если и интересы науки uber alles, то и автору, и героям до людей ли? Мать улетает к далеким созвездиям на триста лет, оставляя шестилетнего Коленьку, который каждый день спрашивает отца, скоро ли вернется мама («Странник и время», 1962 г.). Но вскоре и папаша покидает сына, погружаясь в трехсотлетний анабиоз. Кого теперь будет спрашивать мальчик? И что по сравнению с загадками мироздания переживания маленького сердечка, которому пришлось заживо похоронить родителей? Это же мелочь в масштабах Галактики, как и случайно убитый чеченский паренек при восстановлении конституционного порядка. Из-за таких пустяков величавая спираль Галактики не дрогнет ни на миллисекунду. Герои Гора даже не задумываются над этим.
Нет, пожалуй, иногда задумываются, но есть небольшая разница — рассуждать о чувствах и изображать эти же самые чувства, волновать ими читателей. С книгами Гора произошло то же самое, что и с его героями, которые пытаются оторвать память от себя, упрятать ее в свои приборы. А люди без памяти — это уже не люди, они не замечают, что происходит вокруг них, что происходит с их близкими, у них отсутствует стремление критически взглянуть на мир. Просыпается в той же повести человек XX века в XXIII-ем. И что же — окружающих его людей ни в малейшей степени не интересует наше время. Они не зададут ему ни одного вопроса о тех катаклизмах, которые потрясали нас. Между прочим, взгляд на них издали, с высоты был бы очень любопытен. (То же самое происходит в романе Г. Мартынова «Гость из бездны», только там наш современник «просыпается» еще позже, но опять-таки как живой свидетель истории он настолько никому не интересен, что ему приходится подумать, как бы приобрести себе какую-нибудь профессию, чтобы не чувствовать себя ненужным). В представлении Гора (и Мартынова, и многих других) материальный и научно-технический прогресс — это нечто бесконечно развивающееся, причем только прямо и только вверх, и единственное, что будет занимать людей — как расшифровать непонятные сигналы с далекой планеты Уаза. (Разумеется, когда их разгадывают, выясняется, что на Уазе был и капитализм, который хищнически губил биосферу, и классовая борьба, и восторжествовавший коммунизм).
Герой повести «Кумби» (1963 г.), который помнил всю свою жизнь до мельчайших подробностей, учится искусству забывать. Не знаю, может быть, с точки зрения самого Кумби — это для него благодеяние, но с точки зрения писателя-шестидесятника, скорее, надо было бы побеспокоиться, не слишком ли быстро мы забыли то, чего нельзя забывать ни в коем случае, не слишком ли успешно была проделана над нашим народом та самая операция инверсии, которой боялся Варшавский…
Видимо, и сам Гор почувствовал, что избранная им метода исчерпала себя. Последние его романы «Изваяние» и «Геометрический лес» я бы даже не стал причислять к фантастике шестидесятников, хотя в них много фантастического, даже сказочного. Автор попытался вернуться в них к годам своей молодости, когда он принадлежал к объединению «обэриутов». Но времена обэриутов и «театра абсурда» Д. Хармса миновали. Вряд ли читатель понял смысл запутанных ходов в этих произведениях.
Время требовало другой фантастики.
Прежде всего в ней надо было возродить нравственные начала. Слезинка ребенка снова должна была восторжествовать над тайнами Млечного Пути. В предыдущей советской фантастике слово «нравственность» вообще не котировалось. Многие авторы старательно отрицали так называемый «абстрактный» гуманизм, оправдывая любые зверства во имя прогресса.
Я не религиозен. Но, наверное, нельзя найти более точное определение классовой морали, нежели «антихристианская». К несчастью, упомянутая «теория» захватила в свои сети не только литературную мелочь, но и крупных по видимости писателей, таких, как Алексей Толстой, Максим Горький, Леонид Леонов…
Нельзя сказать, что восстановление гуманистических ценностей произошло в одночасье, фантасты с трудом преодолевали установившиеся штампы. Даже в 1964 году Днепров видел задачу фантастики в том, чтобы служить генератором идей для утомленного воображения академиков. Еще большему числу сочинителей казалось, что достаточно запихнуть героя в машину времени или звездолет, как это и будет фантастика. Вопрос, зачем это они делают, перед ними не возникал. Взять для примера хотя бы столь расхожий сюжет, как машина времени. Уже ее изобретателю она нужна была не сама по себе. С ее помощью Уэллс хотел показать, к чему может прийти человечество, если вовремя не опомнится. А зачем нужна была такая машина М. Емцеву и Е. Парнову в рассказе «Снежок»? Молодой ученый на защите диссертации эффектно забрался в свой аппарат, «отъехал» в нем на несколько месяцев назад, встретился там с самим собой, двойники мило, без особого волнения поговорили, и ученый вернулся в диссертационный зал, захватив в доказательство обыкновенный снежок. Как и в случае временных перелетов Саула из «Попытки к бегству», меня совсем не трогают «научные» объяснения возможности сосуществования двух идентичных тел. Зато меня чрезвычайно интересует: зачем авторам понадобилась эта встреча? Но ответа я не нахожу. Даже такие основательные авторы, как В. Савченко в романе «Открытие себя» или А. Громова в романе «В Институте времени идет расследование», написанном совместно с Р. Нудельманом, не удержались от соблазна поиграть в эту же бессодержательную игру.