По тональности, по щемящей ноте к рассказу В. Крапивина близок более поздний рассказ В. Колупаева «Самый большой дом». И здесь суть рассказа не межзвездные перелеты, а та же доброта к людям, к детям… Космонавты, зная, что погибнут, спасают жизнь новорожденному сыну, направив корабль к Земле. И теперь каждая женщина Земли называет себя его мамой…
В другом рассказе Колупаева — «Билет в детство» та же тема, что и в «Снежке»; теперь, правда, уже взрослый человек встречается с собой, мальчиком. Но у Колупаева это не случайная встреча, не эффектный «хроноклазм», а нервный узел рассказа: человек отправляется на рандеву с самим собой, чтобы осмыслить прожитое, подвергнуться неподкупному суду молодости, проверить, правильно ли он жил, оправдал ли надежды и мечты юности.
Еще один пример непрекращающегося «сражения» между фантастикой «научной» и фантастикой художественной. (На самом-то деле противоречия между ними не должно быть). В «Записках хроноскописта» И. Забелина задействован хроноскоп, прибор, способный извлечь максимум информации из минимума данных. По обломку горшка, обрывку письма он воспроизводит образы людей, сделавших или бравших их в руки. Этакий электронный Шерлок Холмс, который по одной пылинке мог представить себе возраст, достаток, цвет волос преступника, а также мотивы, толкнувшие его на преступление. С помощью хроноскопа героям Забелина удалось разрешить много любопытных историко-географических загадок. Выдумка неплоха, но, кажется, автор никогда не слыхал о существовании нравственной экспертизы, а потому видит в своем аппарате одни лишь достоинства. Но ведь ясно, что с его помощью можно без спроса вмешиваться в чужие жизни. В рассказе американского фантаста А. Азимова «Мертвое прошлое» действует устройство, имеющее то же название и в принципе аналогичное забелинскому. Но рассказ написан для того, чтобы возбудить тревогу: возможность беспрепятственного заглядывания во вчерашний день может обернуться бедствием — жизнь людей будет протекать словно в прозрачном аквариуме.
Ладно, Бог с ним, с прошлым, но вот получить сообщения из будущего дело, казалось бы, бесспорно соблазнительное. Звездолет в романе «Леопард с вершины Килиманджаро» Ольги Ларионовой (1965 г.) доставляет из некоего подпространства список, в котором каждый желающий может узнать, когда именно он умрет. Я не спрашиваю, зачем и кому понадобилось составлять такой список. Но опять-таки хочу допытаться: для чего сей экстравагантный ход придуман автором? Добровольное обнародование убивающей информации выдается за победу духа, за подвиг не побоявшихся взглянуть в лицо смерти. О, разумеется, дня собственных похорон и похорон своих близких люди будущего ожидают, не прекращая творческого труда, шуток и занятий спортом…
Повесть представляется мне фальшивой по всем психологическим параметрам. И герой, который не знает даты своей кончины, и две женщины, которые оповещены о дне своей смерти и которых он любит, — все ведут себя крайне неестественно. Так, девушка, которая знает, что скоро погибнет, признается герою, не подозревающему, что видит ее в последний раз, в любви. Зачем же она призналась? Чтобы любимому тяжелее было переживать ее преждевременную кончину?
Замысел писательницы, допускаю, был благородным: показать силу чувств людей будущего, но невозможно поверить, что действительно сильные, гордые люди будут так вести себя в предложенной ситуации; больше всего, пожалуй, поражает их смирение перед роком.
Забежав несколько вперед, мы найдем в нашей фантастике произведение, которое прямо спорит с позицией Ларионовой. Я имею в виду повесть Крапивина «В ночь большого прилива». В ней тоже кто-то сумел заглянуть в будущее и привезти оттуда сведения, в которых расписано все, что случится в дальнейшем — с планетой, со страной, с каждым человеком.
В отличие от героев Ларионовой у Крапивина даже мальчишки поняли, что страна катится в пропасть: всеобщая предопределенность полностью лишает людей воли. Сообразили ребята и то, как можно уничтожить злой справочник: надо сделать так, чтобы хоть одно его предсказание не сбылось. А за ним рухнет и все остальное.
Гораздо удачнее получаются у писательницы сравнительно небольшие притчи, в которых тоже подвергаются анализу моральные качества людей будущего. Впрочем, будущего ли? Не псевдоним ли это настоящего? Таков, например, рассказ «Обвинение». Темиряне, среди которых ведет научную работу экипаж земного звездолета, странно устроены. Они могут жить только рядом друг с другом, согреваемые волнами сочувствия ближнего. Член племени, оказавшийся в одиночестве, погибает, «замерзает», как они говорят. В фантастической гиперболе писательница рассмотрела солидарность, чувство общности, сознание собственной нужности для остальных.
Из-за непростительного любопытства одного из членов экипажа умирает мальчик-темирянин. Презрением и гневом окружают Грога товарищи, и неожиданно обнаруживается, что тот тоже «замерз» в своей каюте. «Человек не может жить, если все кругом о нем думают плохо», — тихо проговорил Феврие, и никто из нас не посмел возразить, что это правило справедливо только для жителей Темиры…»
Вот несколько более поздняя повесть О. Ларионовой «Сказка королей». Нежданно-негаданно русский юноша и французская девушка переносятся на иную планету-Представители цивилизации, величественной, но застывшей в своем развитии, потерявшей вкус к жизни, решают посадить, фигурально говоря, под стеклянный колпак двух красивых землян, чтобы, наблюдая за ними, попробовать вновь разгадать тайну молодости, любви. Но живые люди не могут радоваться жизни, будучи посаженными в тюрьму, пусть даже их тюрьма замаскирована под райский сад. Они начинают бунтовать. Особенно сильное впечатление производит финал. Для удовлетворения старческого любопытства жестокие хозяева умерщвляют девушку — им хочется «вникнуть» в переживания юноши. И хотя «Сказка…» описывает далекие от Земли берега, нам нетрудно приложить к этой фантастической модели множество земных ситуаций…
А Михаил Анчаров проделал подобную операцию сам, прочертив рядом с тремя нефантастическими повестями («Теория невероятности», «Золотой дождь», «Этот синий апрель») фантастическую параллель, состоящую тоже из трех названий: («Сода-солнце», «Голубая жилка Афродиты», «Поводырь крокодила», 1966–1968 гг.). И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение, можно ли «Соду-солнце», например, вообще отнести к привычно-обычной научной фантастике. К привычно-обычной безусловно нельзя. Но, может быть, в этом утверждении содержится наивысший комплимент, который можно сделать автору.
Зачем же автору понадобилась такая параллель, если речь идет об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и проблемы одни и те же?
Для ответа надо начать с самих героев: физика Алеши Аносова, художника Кости Якушева и поэта Гошки Панфилова. Во всех троих есть очень много от самого Анчарова. Их поколение характеризуется в повести «Этот синий апрель» такими стихами: «Наш рассвет был попозже,//Чем звон бубенцов,//И пораньше, чем пламя ракеты.//Мы не племя де-тей//И не племя отцов,//Мы цветы//Середины столетья…» Заметим, что именно Анчаров был родоначальником авторской песни, предвосхитив на несколько лет и Окуджаву, и Высоцкого, и Галича, и Кима… Сама авторская песня стала столь же неотъемлемым и столь же неожиданным признаком движения шестидесятников, как и фантастика.
Вот и названо то ключевое в этой статье слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они — шестидесятники, этим сказано все. Шестидесятники вовсе не представляли собой монолит единомышленников. Они (или мы) были разными. Анчаров занимал, так сказать, крайний, радикально-романтический фланг. В более низком «штиле» его можно назвать неисправимым оптимистом. Но он был не одинок. Стругацкие в «Полдне», Аксенов в «Коллегах», даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь, которая их окутывала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой дали «Туманностей», а сейчас, сегодня. Правда, у большинства оптимизм долго не продержался. А вот Анчаров не сдавался. Он продолжал верить в то, что даже самых плохих людей можно перевоспитать в очень хороших. Пожалуй, в его постулатах был избыток прекраснодушия, но если в жизни каждого не было бы ожидания алых парусов, то насколько она была бы унылее. (Недаром Грин оставался любимым писателем Михаила). Возможно, Анчаров и сам чувствовал, что его реалистические повести отражают время не столь правдиво, как, скажем, «городские» повести Ю. Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на выручку. А так как основная тема Анчарова, смысл жизни его и всего человечества — это творчество, и не просто творчество, а творчество по законам красоты, то его герои постоянно творят, творят у нас на глазах. Даже забавные розыгрыши «Сода-солнца» в научно-исследовательском институте — это тоже творчество. И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между прочим, показал иным, так называемым научным фантастам, что такое подлинная выдумка и подлинная эрудиция. Теории, которые выдвигают его герои (то есть, конечно, сам автор) не только оригинальны, но и столь убедительно обоснованны, что мне, дилетанту, трудно даже судить, правда это или все-таки фантазия. Гошка, например, убеждает, что мастера, строившие Кремль, были непосредственно связаны с Леонардо да Винчи. А в более позднем «Самшитовом лесе» герой доказывает знаменитую теорему Ферма. Ученые, правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, однако попробуйте хотя бы предложить новые пути решения загадки, над которой математики бьются триста лет.
Наступил 1968 год. Советские танки ползут по Праге. Но встречают их не так, как в 1945-ом. Еще живы современники и того, и другого марша. Жив и И. Ефремов. Зажмуриться, будто ничего не случилось, и писать новые «Туманности» стало невозможно. И Ефремов, не захотевший поддержать Стругацких в их отчаянной схватке с Системой, предпринимает новую попытку защитить дорогие для него идеалы. Но уже с другого конца. В предпоследнем своем романе «Час Быка» торжество зла он связывает с поражением социализма. Так думали и до сих пор думают многие. Но снова Ефремов не был понят. На этот раз с ним расправились жестоко. Любые изображения тоталитарных диктатур власть принимала на свой счет. Придуманную Ефремовым планету Торманс, погрязшую в застое и моральном распаде, она так и восприняла, несмотря на то, что в книге же показан противовес в виде коммунистической Земли. Бдительные идеологи рассудили, что земной экипаж введен лишь для отвода глаз, а вот все, что происходит на Тормансе, — это очередной антикоммунистический пасквиль.
А впрочем, на этот раз я бы не поручился, что у Ефремова не было намерения хотя бы в «кривом» зеркале фантастики показать, до чего могут довести страну неразумные правители. Трудно не увидеть сходства с оригиналом, который был у писателя перед глазами ежедневно. «…город… встретил их удручающим однообразием домов, школ… мест развлечений и больниц, которое характерно было для поспешного и небрежного строительства эпохи «взрыва» населения…»; «Ваша общественная система не обеспечивает приход к власти умных и порядочных людей, в этом ее основная беда…»; «И… сразу стал вопрос: кто же ответит за израненную, истощенную планету, за миллиарды напрасных жизней? До сих пор всякая неудача прямо или косвенно оплачивалась народными массами. Теперь стали спрашивать с непосредственных виновников этих неудач»… Типично инопланетные проблемки, не так ли?
Несомненно, однако, что Ефремов не собирался заниматься «очернением» нашей действительности. Он хотел всего-навсего исправить ошибки, а потому считал гражданским долгом указать на них. Он все еще надеялся раскрыть глаза власть имущим. Но советским писателям не полагалось делать неподобающих намеков. «Римская империя времени упадка сохраняла видимость крепкого порядка», — пел также гонимый Окуджава.
Напрасно удивляются некоторые доброжелатели: с чего бы «Час Быка» после своего появления в 1969 году вскоре исчез из обихода? В собрании сочинений 1975 года о нем не осмелились напомнить даже авторы послесловия. Удивляться следует тому, что в конце 60-х годов роман пробился в свет. Почему это произошло и почему не полетела ни одна голова, для меня до сих пор остается загадкой. Ефремов был не из тех, которые кидались грудью на амбразуры и, скорее всего, не ожидал кампании травли и замалчивания, которая сопровождала его до смерти в 1972 году и даже после смерти, когда в его квартире был произведен загадочный обыск, породивший множество слухов.
Если сравнивать ценность произведений Ефремова, то я бы отдал предпочтение «Туманности Андромеды». В свое время она была нужнее. В «Часе Быка» автору не удалось внести что-нибудь принципиально новое в мировую библиотеку антиутопий, хотя безобидным роман не назовешь, а термин «инферно», то есть та дьявольская дыра, в которую периодически проваливаются страны и народы, великолепная авторская находка.
Самой ситуацией Ефремов еще раз вернул нас к вопросу о праве цивилизации, считающей себя высшей, на вмешательство в дела чужих планет, чужих народов. Но осталось до конца неразъясненным — каким все же образом планета Торманс стряхнула власть жестоких правителей и влилась в Великое Кольцо свободных человечеств? Скорее всего, автор и сам не знал ответа, но, видимо, надеялся, что, прочитав его роман, компетентные лица поймут: так жить нельзя. Увы, они не поняли и продолжали жить так. А страна все более погружалась в бездонную пропасть инферно…
Существование альтернативных миров, в которые свято верил Клиффорд Саймак, пожалуй, одна из самых ярких идей, подаренных фантастикой.
Отряд исследователей параллельных вселенных насчитывает немало славных имен.
Сегодня мы хотим познакомить наших читателей со статьей английского писателя-фантаста, посвященной этой теме.
Параллельный мир представляет собой иную вселенную, расположенную «бок о бок» с нашей, в другом пространственном измерении (в НФ наряду с термином «параллельный мир» нередко используется термин «иное измерение»). Хотя под это понятие можно подвести едва не любую из вселенных, большинство авторов, пишущих о параллельных мирах, остается на параллельной Земле. На гипотезе параллельных миров основывается немало повествований о мирах альтернативных, иными словами — о Земле, в истории которой произошло то или иное кардинальное изменение; многие «вторичные миры» современной фэнтези являются самыми настоящими параллельными мирами. Начало теме параллельных миров в НФ положили бельгийский писатель Жозеф-Анри Рони (повесть «Другой мир») и Герберт Уэллс (рассказы «Странный случай с глазами Дэвидсона» и «История Плэттнера»).
Представление о том, что существуют миры, параллельные нашему, которые, вдобавок, иногда с ним соприкасаются, вдохновляло человечество с давних пор. Следы этого представления обнаруживаются в сказках и легендах, а диапазон примеров весьма широк — от Волшебной страны до «астральной плоскости» спиритуалистов и мистиков. С идеей параллельности миров тесно связаны два фольклорных мотива. Первый таков: человек попадает в сказочную страну, где с ним происходят невероятные события и он обретает то, чего не мог никоим образом достичь в действительности. Второй: общение с иным миром изменяет жизнь человека в мире реальном, «здешнем», нередко ломает судьбу, а то и вовсе губит. Оба мотива отчетливо проявлены в современной художественной литературе и уже успели породить целые жанры. Для большинства произведений, в которых накладываются друг на друга научная фантастика, фэнтези и хоррор, идея параллельных миров является, по сути дела, стержневой.
Первому мотиву отдавали предпочтение Эдгар Р. Берроуз, Абрахам Меррит и прочие авторы, публиковавшиеся в журналах того периода, когда еще не начал выходить «Эмей-зинг»; как правило, они «модернизировали» мотив при помощи псевдонаучного жаргона. В качестве примера можно привести «Зону молчания» Гомера Флинта и Остина Халла, а также написанные в духе Меррита романы Генри Каттнера и Кэтрин Мур, в особенности «Темный мир» и «За земными вратами». Одними из первых чисто научно-фантастическую мелодраму с гипотезой параллельных миров объединили Эдмонд Гамильтон («Соединение миров») и Мюррей Лейнстер («Катапульта пятого измерения»). Та же идея нередко использовалась юмористически — Л. Спрэг де Кампом и другими авторами журнала «Unknown Worlds».
Что касается второго мотива — наложения параллельного мира на «здешний», — его в научную фантастику ввел Уильям Хоуп Ходжсон («Пираты-призраки»). В повести Ходжсона «Дом на рубеже» ландшафты параллельного мира символически отображают психику героя произведения. Последователем Ходжсона в этом отношении является Говард Ф. Лавкрафт и многочисленные эпигоны последнего, прежде всего Фрэнк Б. Лонг и Доналд Вэндрай.
В 30-е — 40-е годы писатели продолжали идти проторенным путем; единственным исключением стал Кларк Эштон Смит с повестью «Измерения возможного», где описывается параллельный мир, физические законы которого значительно отличаются от привычных нам. Впоследствии к той же теме, но куда более осторожно и вдумчиво, обратился Айзек Азимов (роман «Сами боги»). «Возрождение» Реймонда Ф. Джоунса представляет собой художественное изложение гипотезы параллельных миров, тогда как у Фрица Лейбера в «Судьбе номер три» на эту гипотезу накладываются известные количественные ограничения. И лишь в 50-60-х годах авторы начинают, если можно так выразиться, изучать параллельные миры. Клиффорд Саймак в «Кольце вокруг Солнца» описывает вереницу Земель — свободных от человечества, а потому пригодных для колонизации. Рассказы Саймака «Пыльная зебра» и «Необъятный двор», как и повесть Алана Нурса «Тигра за хвост» посвящены опасностям путешествия между параллельными мирами. В «Городе наваждений» Гордона Диксона присутствует город, население которого состоит из двух частей, существующих в разных измерениях.
Типичный вариант идеи — множество незначительно различающихся между собой миров, которые существуют параллельно друг другу: это альтернативные миры, в коих история подверглась не преобразованию, а всего-навсего косметическому ремонту. Примерами могут служить «Заговор на небесах» Адольфо Бьой Касареса и «За соседней дверью новый мир» Роберта Д. Локка. В «Путешествиях» Роберта Силверберга туристы-«межмирники» странствуют по вселенным, в чем-то похожим и в чем-то отличающимся одна от другой.
Фантазия писателей нередко населяет параллельные миры весьма эксцентричными личностями (подобные произведения зачастую представляют собой откровенную сатиру), эволюция в таких мирах движется невероятным путем: скажем, в «Архитекторе снов» Стивена Бойетта доминирующим биологическим видом становятся еноты… Удивительную изобретательность продемонстрировал в разработке этой темы Боб Шоу. В его романе «Живущие в двух временах» герой теряет жену, а затем, чисто случайно, создает мир, в котором она продолжает жить; в «Венке из звезд» миры, состоящие из двух разновидностей материи, сосуществуют в пространстве, пока антинейтронная звезда не изменяет орбиту одного из них.
Иное представление о параллелизме вселенных демонстрирует целая группа произведений, в которых «временной сдвиг «приводит к перемещению в сегодняшний день ранних геологических эпох; тут можно упомянуть «Сквозь время окольными путями» Мюррея Лейнстера и «Первого октября слишком поздно» Фреда Хойла. Роберт Хайнлайн «Числом Зверя» как бы утверждал, что параллельный мир может быть не только альтернативно-историческим, но и вымышленным от начала до конца. Эту идею подхватил в «Освобожденном Франкенштейне» Брайан Олдисс. Психологический аспект представления о множественности вселенных попытался изучить в «Мириадах путей» Ларри Нивен. В «Прорыве» Ричарда Каупера, равно как и в цикле Кристофера Приста об Архипелаге Снов, в частности, в «Подтверждении», делается попытка понять, чем же привлекает человека этот самый параллельный мир. Сегодня среди фантастов принято считать, что существует бесконечное множество параллельных миров, образующих нечто вроде системы; эти миры моделируют все возможные варианты истории Земли и, может быть, все вероятные физические условия на этих Землях. Представление о том, что наша Вселенная — только часть «мультивселенной», проникло в научную фантастику благодаря специалистам по квантовой механике — таким, например, как Джон Уилер — и популяризаторам науки, в частности, Полу Дэвису и Джону Гриббину.
В сериале «Миры Империума» Кита Лаумера описывается подобная череда параллельных миров, в которых творится альтернативная история; то же происходит у Ричарда Мередита в романе «Узкий проход» и у Фредерика Пола в «Пришествии квантовых котов». Философские аспекты гипотезы о множественности вселенных пытались исследовать такие авторы, как Брайан Олдисс («Доклад о вероятности А»), Грэм Данстен Мартин («Сдвиг во времени»), Грег Иган («Карантин») и Фредерик Пол с Джеком Уильямсоном («Певцы времени»).
В современных фэнтезийных романах, включая и большинство тех, которые относятся к категории «science fantasy», нередко используются научно-фантастические ходы, что позволяет «оживить» параллельные миры фэнтези. Наиболее характерные примеры — Эмберский цикл Роджера Желязны и многие произведения Майкла Муркока; последний, кстати, создал свою собственную гипотетическую мультивселенную.
*****
Александр ТЮРИН
ПАДЕНИЕ С ЗЕМЛИ
Нижний Новгород: Параллель, 1995. - 638 с. — (Серия «Хрустальный Шар»). -20000 экз. (п.)
=============================================================================================
Из четырех произведений цикла «Космика», вошедших в сборник, роман «Каменный век» — единственный, прежде издававшийся. И именно он выглядит, пожалуй, самым неровным. Хотя, безусловно, написан роман изобретательно, с размахом, и в совершенно не возможной еще лет десять назад языковой стилистике — стилистике настолько насыщенной, что это делает ее одновременно главным достоинством и главным недостатком романа. Достоинством — потому что небанальный язык сам по себе интересен и придает любому произведению, как минимум, своеобразие. Недостатком — потому что вжиться в этот стиль практически невозможно, он остается вне читателя, воспринимается им как нечто неродное. Возможно, это неотъемлемая черта тюринского творчества, которое сам автор решительно именует «русским киберпанком».
Впрочем, последующие романы цикла написаны в заметно более мягкой манере.
В романе «Конечная остановка: Меркурий» киберпанковская атрибутика привязана к поселению на Меркурии — промышленном и сырьевом придатке Космики, империи планет Солнечной системы. Все это поселение — сплошное «дно», хотя и компьютеризировано оно до крайности (кстати, описание подобных социумов и есть один из родовых признаков киберпанка). На этом фоне разворачивается расследование странного происшествия, которое ведет главный герой. Противостояние разнообразных меркурианских криминальных и государственных мафий, количество и взаимосвязи которых запутали бы и самого Тельмана Гдляна, для Терентия К123 (он — клон, а посему фамилии не имеет, только номер) простое дело. Он находит себе противника посерьезнее: разумного нитеплазменного хищника, вознамерившегося, ни много ни мало, просто сожрать Меркурий.
В романе «Сверхнедочеловек» действие происходит на Земле, очищенной от власти кибероболочек, но впавшей после этого в варварство. Русское государство Темения (бывшая Сибирь) отбивается одновременно от нашествия татар и проникновения квибсеров — квазибиологических киберорганизмов, которые могут принимать человеческий облик и, естественно, желают захватить Землю.
Повесть «Подвиг разведчика» — остроумная пародия на тему роботов-трансформеров. Оказывается, это следующий шаг в социальном и технологическом развитии земного человечества. Разумные роботы на определенной стадии ну никак не могли избежать влияния злобных гениев и кое-кто из этих роботов вздумал уничтожить остатки человечества. Повесть имеет внешние признаки более или менее серьезного произведения, но пародийность то и дело дает о себе знать забавными деталями: например, особо «продвинутые» роботы размножаются половым путем.
Значимость этой книги не исчерпывается занимательностью сюжетов и искрометной литературной и языковой игрой, в которую втягивается читатель. Непостижимым образом Тюрину удается создавать реалистичные характеры персонажей. Казалось бы, в такой неестественной (я бы даже сказал — противоестественной) для читателя (но не для автора!) социальной среде нормальные проявления психологии невозможны… Но Тюрин снова доказал маловерам, что для фантастики границ не существует.
*****
Александр МИРЕР
ОБСИДИАНОВЫЙ НОЖ
Нижний Новгород: Параллель, 1995. - 672 с. — (Серия <Хрустальный Шар»). -20000 экз. (п.)