Заплети лесу в беседочный узел. Добавь небольшое количество земли с кладбища. Заверни все в лоскут фланели, обязательно против солнца. Вели ему остановить меня. Вели привести меня к тебе.
Магическая формула, весьма типичная для негритянского колдовства. А игла проигрывателя, узлы и прочие «современности» явно привнесены белыми.
Часы в коридоре прозвонили половину двенадцатого.
Норман рассматривал предметы на столе. Он не мог найти в себе сил, чтобы приступить к делу. Наконец он взял первую бечевку и связал «бабий узел».
Дойдя до «кошачьих лапок», Норман вынужден был взглянуть на иллюстрацию, которую вырвал из словаря. После пары неудачных попыток он добился желаемого.
Но вот «плоский штык» упорно сопротивлялся. Норман вертел бечевку в руках, завязывал ее то так, то сяк, однако упрямый узел никак не хотел соответствовать изображению. Норман отер со лба пот.
— Как душно, — пробормотал он. — Задохнуться можно.
Одиннадцать сорок одна. Игла проигрывателя покатилась к краю стола. Норман бросил бечевку, поймал иглу и придавил ее авторучкой, чтобы она не укатилась снова. Потом вновь взялся за узел.
Наконец, не сводя глаз с картинки и повторяя ее шаг за шагом, он ухитрился завязать «плоский штык». Ощущение того, что он пропускает меж пальцев вовсе не бечевку, а что-то гораздо более неподатливое, не покидало его ни на секунду. Вывязав узел, он почувствовал легкий озноб, этакий предвестник лихорадки; свет лампочки словно потускнел. Должно быть, глаза устали.
Игла проигрывателя выкатилась из-под ручки и устремилась к противоположному краю стола. Норман прихлопнул ее ладонью, промахнулся, хлопнул второй раз. Ага, есть!
Ни дать ни взять, спиритический сеанс, хмыкнул он про себя. Кладешь Руки на планшетку, пытаясь удержать их в неподвижности. Естественно, Накапливается мышечное напряжение, которое постепенно возрастает до Критической величины. Неожиданно, как бы отнюдь не по твоей воле, Планшетка начинает кружиться на трех своих ножках, подпрыгивать и метаться от буквы к букве. То же самое и здесь. Причина непонятного онемения пальцев заключается в нервном и мышечном напряжении. А он приписал возникшие затруднения злонамеренности бечевки. С иглой и того проще: то надавливая на стол локтем, то упираясь в него коленкой, он наклонял его, а игла катилась по наклонной плоскости.
Игла завибрировала, словно была частичкой некоего устройства. По пальцам Нормана как будто пробежал ток. Вдруг ему послышались лязгающие звуки Девятой сонаты. Черт! Покалывание в кончиках пальцев — верный признак повышенной нервной возбудимости. Однако в горле было сухо: попытка посмеяться над собой не удалась.
Для подстраховки он завернул иглу по фланель.
Одиннадцать сорок семь. Норман потянулся за лесой. Руки его дрожали, словно он влез по длинному канату на крышу дома. Обычная на вид, леса оказалась такой скользкой, будто ее только что выделали из кишки животного. Соленый аромат бухты куда-то улетучился, уступил место едкому металлическому запаху. Приехали, сказал себе Норман, осязательные и обонятельные галлюцинации вдобавок к зрительным и слуховым. В ушах его по-прежнему отдавалась Девятая соната.
Одиннадцать пятьдесят две… Леса сплетена.
Комната погрузилась в полумрак. Истерическое помутнение зрения, поставил диагноз Норман; к тому же системы энергообеспечения в маленьких городках вечно выкидывают всякие фортели. Почему-то стало очень холодно, так холодно, что ему почудилось, будто он видит пар, который вырывается у него изо рта. И тишина, полная, мертвая тишина. В этой тишине отчетливо разносился стук сердца Нормана, которое лакейски подстраивалось под грохочущую бесовскую музыку.
И тут, в миг дьявольского, парализующего душу озарения, он понял, что это и есть истинное колдовство. Не вздорная болтовня о нелепых средневековых ухищрениях, не изящное мановение руки, но изнурительная борьба за то, чтобы удержать в повиновении призванную мощь, символами которой служили те предметы, что лежали перед ним на столе. Норман ощутил, как за стенами номера, снаружи его черепа, за непроницаемыми стенами рассудка собирается и разбухает нечто, грозное и смертельно опасное, ожидающее одной-единственной ошибки, чтобы сокрушить его.
Он не мог поверить. Он не верил. И все же вынужден был поверить.
Но устоит ли он? Вот вопрос.
Одиннадцать пятьдесят семь. Норман принялся складывать принадлежности своего колдовства на лоскут фланели. Игла прильнула к магнетиту. Ну и ну! Они ведь находились в футе друг от друга! Норман посыпал предметы кладбищенской землей: песчинки шевелились под его пальцами, словно личинки насекомого. Чего-то не хватает. Он порылся в памяти, но та подвела. Он хотел перечитать текст, но порыв неизвестно откуда взявшегося ветерка разбросал кусочки бумаги по столу. Неведомые силы возликовали, Норман уставал тягаться с ними. Схватив наудачу одну бумажку, он различил слова «платины или иридия». Норман взял авторучку, отломил перо и добавил его в груду предметов на фланели.
Он стал напротив метки на столешнице, означавшей восток; руки его тряслись, как у пьяницы, зубы громко стучали. В комнате было совсем темно, если не считать лучика голубоватого света, который выбивался из-под шторы.
Внезапно фланелевый лоскут начал загибаться наподобие нагретого желатина и сворачиваться с востока на запад, по ходу солнца.
Норман успел, прежде чем он свернулся до конца, ухватить его за край, а потом — пальцы онемели настолько, что фланель для них словно превратилась в металл, — скатал против солнца.
Тишина сделалась оглушительной, поглотила даже стук сердца. Норман сознавал: нечто настороженно дожидается его приказа, пребывая почти в полной уверенности, что он не сможет ничего приказать.
Послышался бой часов. Или то были не часы, а звучало само время? Девять… десять… одиннадцать… двенадцать…
Язык Нормана как будто прилип к пересохшему небу. Слова толпились в горле, будучи не в силах выбраться наружу. Потолок комнаты словно слегка опустился.
— Останови Тэнси, — выдавил Норман. — Приведи ее сюда.
Впечатление было такое, будто в Нью-Джерси произошло землетрясение: комната закачалась, пол ушел из-под ног, мрак стал совершенно непроглядным. Стол — или то, что поднялось со стола, — ударило Нормана, и он повалился на что-то мягкое.
Затем все вдруг успокоилось. Так уж заведено: напряжение сменяется вялостью. Свет и звук возвратились. Норман лежал поперек кровати, а посреди стола валялся крошечный фланелевый сверток.
Норман чувствовал себя так, словно перепил на вечеринке: полная апатия, никаких эмоций. Внешне все осталось прежним. Его приученный к порядку мозг уже взвалил на себя неблагодарный труд — объяснить случившееся с научной точки зрения; он сплетал паутину из психозов, галлюцинаций и невозможных совпадений.
Однако внутри что-то изменилось, сразу и навсегда.
Прошло какое-то время.
В коридоре за дверью послышались шаги. Их сопровождал хлюпающий звук, как будто кто-то шел в промокшей обуви.
Шаги замерли у двери номера, который занимал Норман.
Он поднялся, пересек комнату и повернул ключ в дверном замке.
К серебряной брошке прицепилась бурая водоросль. Серое платье было насквозь мокрым; небольшое подсохшее пятно успело покрыться корочкой соли. Сильно запахло морской водой. На лодыжке, обвив перекрученный чулок, висела еще одна водоросль.
На полу, вокруг туфель, образовалась маленькая лужица.
Норман бросил взгляд на цепочку следов на ковре, которая тянулась до самой лестницы, и увидел пожилого портье. Тот словно обратился в камень: нога его была занесена над верхней ступенькой, а в руках он держал саквояж из свиной кожи.
— Что происходит? — пробормотал он, заметив, что Норман смотрит на него. — Вы не сказали мне, что ждете жену. А она выглядит так, словно одетая искупалась в бухте. Мы не хотим, чтобы про нашу гостиницу пошла дурная слава…
— Все в порядке, — проговорил Норман, сознательно отдаляя тот миг, когда ему придется взглянуть в лицо Тэнси. — Извините, что забыл предупредить вас. Давайте мне сумку.
— В прошлом году у нас случилось самоубийство, — портье, похоже, не сознавал, что размышляет вслух, — с нас вполне хватит.
Наконец он стряхнул с себя оцепенение, попятился, спустившись на несколько ступенек, поставил саквояж, повернулся и чуть ли не бегом спустился по лестнице. Норман неохотно перевел взгляд на Тэнси.
Лицо ее было бледным, очень бледным и лишенным какого-либо выражения. Губы имели синеватый оттенок, волосы прилипли к щекам, густая прядь, ниспадая на лоб, полностью скрывала один глаз, а другой взирал тускло и безжизненно. Руки безвольно свисали вдоль тела.
С подола платья капала на пол вода.
Губы разошлись. Голос напоминал монотонное журчание воды.
— Ты опоздал. Опоздал на минуту.
Они возвращались к этому вопросу уже в третий раз. Норман начал раздражаться.
— Но как ты можешь потерять сознание и одновременно понимать, что ты его потеряла? — спросил он. — Если твой мозг пуст, каким образом ты догадываешься о его пустоте?
Стрелки на его часах подползали к трем утра. В сумрачном гостиничном номере как-то по-особенному остро ощущалась ночная промозглость. Тэнси в купальном халате Нормана и меховых тапочках сидела в кресле; голова ее была обернута полотенцем, а на коленях лежало одеяло. Раньше в подобном наряде она выглядела бы маленькой, но чрезвычайно привлекательной девочкой, но это раньше. Если размотать полотенце, под ним окажется череп с дыркой, через которую извлекли мозг, — именно такое чувство испытывал Норман, когда ему за разговором случалось взглянуть в глаза жены.