Стражники согнулись в низком поклоне, обратив взгляды на полированный мрамор пола. Кондом, никогда не утруждавший себя такими мелочами, как вежливость, уставился, разинув рот, на гору плоти, с колыханием проследовавшую мимо него. Замария переваливалась с боку на бок, словно хромая утка, и хрипло дышала. Огромные свисающие валики жира вздрагивали на каждом шагу, словно желе вокруг куска холодной ветчины. Ее великанская туша (назвать ее телом не поворачивается язык, о принц), втиснутая в шитое золотом платье, нещадно сдавливающее каждую выпуклость, напоминала пятифунтовую колбасу, непонятно как оказавшуюся в оболочке для трехфунтового куска.
— Мой дорогой! — воскликнула она голосом, весьма похожим на воронье карканье. Кондом тут же повернулся к принцу и с грубой откровенностью, присущей варварам, поведал ему:
— Клянусь Крамбом, приятель, тебе очень повезло, что ты слеп. Будь ты зрячим, ты уже успел бы умчаться отсюда на несколько миль, и я не шучу.
Головы всех придворных тут же резко повернулись к нему, потом, словно не в силах совладать с искушением, обратились на принцессу Замарию. Ее палец тут же уткнулся в троянца.
— Убейте его! — завизжала она. — Убейте, убейте, УБЕЙТЕ!
— Вот дерьмо! — только и успел процедить Кондом, прежде чем Фэкс ткнул в него копьем. Троянец, чьи рефлексы не замедлялись мыслями, тут же увернулся и разом опустил оба сжатых кулака на затылок капитана. Фэкс рухнул, как подкошенный, из его ослабевших пальцев выпало копье. А Кондом, все еще действуя на уровне инстинкта, сгреб служанку Замарии, перебросил ее через плечо и помчался прочь, преследуемый сразу сотней стражников.
Будь у них с собой луки, Кондом очень быстро превратился бы в подушечку, утыканную булавками, но чтобы ткнуть человека копьем или мечом, к нему сперва следует приблизиться. Тяжело дыша и различая возле уха не менее шумное дыхание похищенной служанки, варвар свернул за угол. Стражники, изрыгая проклятия, уже наступали ему на пятки, но тут троянец, что-то испуганно рявкнув, резко развернулся и помчался туда, откуда только что убежал — прямо на изумленных стражников. Но и у них не оказалось нескольких мгновений, чтобы преградить Кондому путь, потому что следом за варваром на них мчалась толпа дьявольских отродий, вызванных колдовством Слот-Амока.
Столкнувшись лоб в лоб, и те и другие тут же позабыли о Кондоме, из-за которого, собственно, и разгорелся весь этот сыр-бор.
— Демоны, дьяволы, призраки! — заорал кто-то из солдат. Он наверняка процитировал бы весь каталог до последней строчки, но тут его прикончил дев. Другой стражник, посообразительнее, уничтожил целый эскадрон джиннов, воспользовавшись бутылкой вермута[15]. Трое флиббертигиббетов заплясали безумный танец вокруг другого стражника. Как от бойцов толку от них почти не было, зато хаос и неразбериху они сеяли вокруг изрядные.
Еще один стражник, отчаянно ругаясь, ударил мечом подскочившего монстра.
— А э_т_о еще кто такой? — изумленно выдохнул его товарищ, только что стряхнувший с себя гарпию.
— Баргест, — ответил первый. Как видишь, о принц, баргеста все-таки можно узнать, даже если видишь его впервые.
— Коли так, угости его чем-нибудь покрепче, — посоветовал второй[16]. Секунду спустя ламия разорвала ему горло, и некому оказалось сказать, что он этого вовсе не заслуживал.
Очутившись в самом центре свалки, Кондом, пинаясь и лягаясь, начал прокладывать себе дорогу наружу. Все вокруг него дрались насмерть, и каждому было совсем не до него. Кондом уже ощущал сладость свободы, когда над ним нависла туша великана. Живая гора протянула к варвару корявую, измазанную кровью лапу, и служанка принцессы тут же лишилась чувств.
— Слушай, — проревел людоед, — уж больно ты смахиваешь на мою двоюродную сестрицу. Ты не из Дарфададарбеда родом?
— Не-а. Мои предки не забредали так далеко по эту сторону Стикса, — ответил Кондом.
— Жаль. Ну, извини. Но все равно ты на нее здорово похож.
И великан, злобно взревев, снова кинулся в гущу свалки.
Кондом вскочил на жеребца, привязанного неподалеку (чтобы сюжет сдуру не оборвался на самом интересном месте), вонзил пятки ему в бока и пустил его галопом к городским воротам. Ему вслед донеслось несколько гневных возгласов, но стражники и монстры уже слишком крепко сцепились в смертельных объятиях (за исключением, пожалуй, тех, кого обняли суккубы[17]). Вскоре шум битвы стих за его спиной.
Стражники у городских ворот не стали задерживать Кондома. В те далекие дни, если стоит верить дошедшим до нас историям, варвары-культуристы, умыкающие переброшенных через седло полуобнаженных пышных красоток, стоили пятачок за пару.
Когда Кондом натянул поводья, останавливая взмыленного жеребца, служанка очнулась и зашевелилась. Город остался далеко позади. Дорога тянулась дальше через местность со спокойной, почти сказочной красотой. Высокие сосны вырисовывались стройными силуэтами на фоне пылающего заката, дрозды и прочие птички распевали перед сном сладкие песенки. А рядом расстилался широкий луг, заросший мягкой изумрудной травой.
Медленно улыбнувшись, Кондом слез с могучего жеребца. Помогая девушке спуститься, он ощутил под ладонью ее гибкий стан. Троянец опустил руку ей на плечо и нежно направил в сторону призывно манящего луга. Теплая кожа девушки была нежна, словно шелк.
И тут она лягнула его в пах.
Кондом еще корчился на дороге, когда она вскарабкалась на жеребца, развернула его и поскакала обратно в Заморазамарию. Через некоторое время он сумел сесть. Троянец попытался было понимающе рассмеяться и предаться мыслям, полным примитивного благородства, размышлениям о том, что неудачи следует встречать со стоической невозмутимостью, и о переменчивости удачи, но в паху у него все еще болело, да и мыслителем он, как ни крути, был никудышным. И тогда он вместо этого на карачках уполз в лес. Там его, наконец, и вытошнило.
Видимо, героическая фэнтези надоела автору до зубовного скрежета.
А вам, уважаемые читатели?
Впрочем, этот вопрос уже выходит за рамки темы, предложенной Г. Тартлдавом: пародия в современной литературе.
Раскрыть секреты жанра для наших читателей согласился известный пародист, литературовед, автор замечательной «Книги о пародиях».
Закономерно, что журнал «Если» заинтересовался пародией. Потому что пародия принадлежит к числу жанров, целиком и полностью построенных на условности. Это, впрочем, касается и научной фантастики, и утопии — антиутопии, и детектива… Человеку, не способному понять условность, увидеть все под знаком «если», просто нечего там делать. В пародии нам предложена интеллектуальная игра, загадка…
Греческое слово «parodia» буквально означает «пение наизнанку», шуточное подражание, уподобление кому-то или чему-то. Как ясно из самого названия, жанр появился еще до возникновения письменности. Греческая «Война мышей и лягушек» сочинена неким Гиппонактом либо Пигретом, а, возможно, самим Гомером как пародия на «Илиаду». Троянцы и ахейцы — в образах мышей и лягушек; тогда это было ново и, вероятно, очень забавно. Но самое смешное, что тема насекомых и грызунов продолжает активно эксплуатироваться писателями до сего дня. И когда я открываю новый роман Виктора Пелевина «Жизнь насекомых» или читаю «Крысобой» Терехова, становится и смешно, и скучно — прием использовался столько раз…
Античная пародия не только дала начало жанру, но и как будто заранее спародировала штампы будущей, то есть сегодняшней нашей литературы.
Если за основу пародии берется «высокий» сюжет, например, «Энеида» Вергилия, и пересказывается вульгарным стилем, как это сделал Скаррон о Франции либо Котляревский на Украине, перед нами бурлеск (бурлеска). Бывает наоборот — ничтожнейшие события, воспетые необыкновенно пышно. Такого рода пародия носит название травестия (травести). Обе исторически сложившиеся формы, будучи противопоставлены во времена Средневековья и Возрождения, постепенно стали взаимодействовать. В России возник совершенно особый бурлескногротесковый пародийный тип: перепев. «И скучно, и грустно, и некого в карты надуть в минуту карманной невзгоды»,
— писал Николай Алексеевич Некрасов, вставляя эти строчки в шуточную пьесу «Преферанс и солнце».
Помимо приведенной классификации, есть еще деление пародий на конкретное произведение, на творчество автора в целом. Я здесь согласен с точкой зрения Александра Архангельского, родоначальника советской пародии, замечательного мастера, который говорил: «Пародировать надо не очередное произведение писателя, а его в целом». Именно так он и работал. Вот Пастернак глазами Архангельского.
По такому принципу — брать творчество поэта «в целом» — строил свои пародии Юрий Левитанский.
Интонация Ахмадулиной; чего стоит один этот «ряд от единицы до пяти» вместо «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять»!
Надо сказать, что в Древней Греции не было профессиональных пародистов типа Александра Иванова. Не было таких литераторов и в России XIX века. Пародистом считался человек, время от времени сочинявший пародии, а не тот, кто сделал это занятие единственным. То есть ремесленный фокус — передразнивание нескольких строк, доведение до абсурда (часто действительно остроумное) — это достижение брежневского периода советской эпохи. Тогда передразнивать кого бы то ни было — власть, партию — было запрещено и опасно. И пародисты вполне удовлетворяли стремление осторожных редакторов к остроте, избирая благодатнейший и безопасный материал — отдельные строчки литераторов-современников. Когда впервые по телевидению пародист Михаил Грушевский передразнил Горбачева в программе «Взгляд», еще за кадром, он оказался чуть ли не диверсантом. Теперь же полностью пародийная программа НТВ «Куклы» удостоена ТЭФФИ, высшего приза телеакадемии…
Разговор о «жанрово чистой» пародии во многом лишен смысла, потому что пародия на протяжении веков является спутницей литературы, и «привкус» ее в той или иной степени чувствуется во многих великих произведениях: вспомним хотя бы, что «Дон Кихот» вырос из пародии на рыцарский роман, а истоки гуманистического сочинения «Гаргантюа и Пантагрюэль» соседствуют с малоэстетичным обычаем кидаться калом на массовых гуляньях. Полагаю, лучшие пародии созданы непрофессионалами в жанре. Этот «соус» придает остроту «основному блюду». Например, в романе с детективной интригой Владимира Набокова «Камера обскура» любовники едут в вагоне поезда, а рядом путешествует писатель Циммерман, невероятно наблюдательный господин. Так вот, Набоков изобразил, как Циммерман педантично, дотошно описывает внешность, одежду любовников… наконец он публикует это, и муж из его сочинения узнает об измене жены. Набоков великолепно пародирует манеру Пруста, своего литературного соперника.
Русская литература располагает блистательным образцом научной пародии: в 1925 году вышла книжка «Парнас дыбом» с чрезвычайно яркими стилизациями Гомера и Данте, А. Блока и А. Белого… Три молодых харьковских филолога — Э. Паперная, А. Розенберг, А. Финкель — заставили многих гадать об авторстве. И по сей день эта книжка являет собой образец жанра.
Расскажу «мелкий случай из личной жизни». В апреле 1989 года я сочинил пародию на романы Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» и «35-й и другие годы». Пародию, как мне казалось, весьма и весьма дружескую. Прочел ее друзьям и отдал в «Литгазету», где она и «зависла», поскольку заместители главного редактора, почитав, решили, что неудобно пародировать прогрессивного писателя. Слух тем не менее разошелся, и вскоре до меня дошел отзыв жены писателя, Татьяны Марковны: пасквилянт… Действительно, неудобно, решил я. И попросил свою жену, в устах которой мое произведение должно было выглядеть мягче и невиннее, позвонить А. Н. Рыбакову и озвучить текст. Чтение состоялось; Рыбаковы слушали по параллельным телефонам. Татьяна Марковна от души хохотала. Анатолий же Наумович, дождавшись конца, горестно произнес: «На Толстого не писали пародий»…[18]
На самом деле на Толстого писали, и много, да еще сопровождали в журнале «Искра» оскорбительными карикатурами. «Матерый человечище» относился к этому терпимо, видя в таком внимании пародистов знак успеха. И был прав: невозможно пародировать никому не известного автора.
Модное слово «амбивалентность» как нельзя точнее описывает природу пародии. Это вещь сложная, обоюдоострая. Она бесспорно свидетельствует о популярности, но может и ранить. Сочинение пародий — азартное занятие, оно затягивает: текст можно шлифовать до бесконечности, делать тоньше, смешнее… У этого жанра масса поклонников, есть даже фанаты-собиратели. Например, работая над «Книгой о пародии» (М., «Советский писатель», 1989), я пользовался коллекциями двух инженеров: москвича Михаила Штемлера и нижегородца Алексея Кузнецова.
Пародия — концентрация литературности, говорил киевский литературовед Ю. Ивакин, это «литература в квадрате».
Одна читательница допытывалась у меня, может ли власть использовать этот жанр для борьбы с неугодными ей писателями. Думаю, что нет. Этот жанр критики — благородный способ сведения только литературных счетов. Сражения идут исключительно на поле эстетики. К тому же знаю по себе: пародия не может возникнуть в результате соцзаказа. Пишешь в двух случаях: либо в результате неприятия «первоисточника», либо от восторга. В этом неравнодушие, любовь, хотя любовь колкая, ироничная… Кстати, добрые намерения пародиста не всегда вызывают ответный восторг писателя (поэта). Думаю, я догадываюсь, в чем тут дело. Каждый художник хочет быть неподражаемым. Чем талантливее литератор, тем эффектнее обнажение приема: «Я плавал по Нилу, я видел Ирбит… Верзилу Вавилу бревном придавило, Вавила у виллы лежит». Это, разумеется, не Бальмонт, это блистательный пародист Александр Измайлов.
В начале 80-х я печатал в «Литгазете» серию пародий на наших литературоведов и критиков. В том числе на Игоря Золотусского, с которым мы — как бы помягче сказать? — придерживаемся очень разных позиций. Тема его книги «Тепло добра» у меня прозвучала в последней фразе: «Лично мне от литературы одного надо — добра. И побольше!» Где это потом только не цитировали… Отношения с Игорем Петровичем после этой публикации лучше не стали, взаимопонимание не пришло, но у меня, напротив, совершенно исчезло раздражение от его деятельности. Как говорил дед Каширин Алеше Пешкову перед поркой: «Высеку — прощу».
«Играют волны, ветер свищет, а мачта гнется и скрипит, а по ночам гуляет Сталин, но вреден север для меня». Это не пародия, а цитата из стихотворения поэта-постмодерниста Александра Еременко «Переделкино».
Лермонтов, Пушкин рядом с Пастернаком, Фединым (они и жили там по соседству)…
Центон — была такая игра в Средневековье, когда из строчек разных римских авторов составляли новое произведение. Подобная бытовая игра существовала и в России: «Однажды в студеную зимнюю пору сижу за решеткой в темнице сырой» и т. д.
Современная центонная поэзия (Д. А. Пригов, Тимур Кибиров и другие) просто не оставляет пространства для пародии: она сама сплошной коктейль из разных текстов, авторов, времен… Сфера пародийности, то, что Михаил Бахтин называл «чужим словом» а сегодня именуют «интертекстуальностью» (на мой взгляд, не очень удачно: между всеми текстами есть связь, есть «интер» хотя бы потому, что все написано одними и теми же словами), здесь чрезвычайно велика. Для меня, критика, исследующего современную литературу, такие сочинения значимы настолько, насколько глубокий диалог возникает между двумя планами. Вот «Ночная прогулка» того же Еременко, где он сталкивает Мандельштама и Межирова, рифмуя «Мы поедем с тобою на «А» и на «Б»… со строками из «Коммунисты, вперед!» «Вот уже еле слышно сказал комиссар: мы еще поглядим, кто скорее умрет…» Сквозь чужое слово пробивается новый смысл. Произведение напоминает палимпсест — пергамент, на котором поверх старого, смытого текста написан новый. Но нельзя бесконечно создавать палимпсесты.