В 1958 году у меня родился сын. Разочарование мое было безграничным: я хотел дочь! Я мечтал о дочери. Родители, жена, друзья, коллеги наперебой уговаривали меня, что я идиот, что все прогрессивные отцы во все времена и у всех самых отсталых народов мечтали о сыновьях - продолжателях рода, дела, фамилии и т.д. Я вяло кивал и убивался. Наконец слух о моих терзаниях дошел до Леонида Васильевича, и он призвал меня для разговора.
- Малыш, - сказал он, мягко полуобняв меня за плечи. - Я слышал, что у тебя там что-то родилось?
- Да! Вот!.. - и я поведал ему о своих терзаниях.
- Дурашка! Сколько тебе лет?
- Двадцать четыре.
- Мило! Представь себе, что у тебя дочурка. Проходит каких-нибудь семнадцать лет, ты сидишь дома, уже несвежий, лысеющий Шурик, и ждешь с Таточкой свою красавицу Фиру. А Фиры нет. Она пошла пройтись. Ее нет в двенадцать, в час, в два. Ты то надеваешь, то снимаешь халатик, чтобы куда-нибудь бежать, и вдруг звонок в дверь. Вы с Таточкой бросаетесь открывать. На пороге стоит лучезарная, счастливая Фира, а за ней стою Я! "Па-па, - говорит она, - познакомься, это Леня". Ты втаскиваешь ее в дом и в истерике визжишь все, что ты обо мне знаешь и думаешь! "Папочка, говорит она, - ты ничего не понимаешь: я его люблю". И я вхожу в твой дом. Малыш! Тебе это надо?
С тех пор я хочу только сыновей.
Боря, хватит отмалчиваться - подключайся!
АНТИЮБИЛЕЙ УТЕСОВА
Иосиф Леонидович Прут, которого люди разного возраста вовсе не из амикошонства зовут Оня Прутик, любит повторять, что из всех форм-деятельности только общественная работа почему-то материально не поощряется, хотя именно ей отдаются лучшие силы и помыслы.
Говорю об этом потому, что юный Ширвиндт вполне мог бы расписаться под этими словами. Господи, на скольких юбилеях он выступал, в скольких вечерах актерской самодеятельности принимал участие! Но... крови и нервов при этом он попортил изрядно, особенно близким.
На следующий день после антиюбилея Плятта состоялось заседание Совета Дома актера. В него входили самые известные актеры, режиссеры, критики, близкие к Дому. Эскин собирал нас не так уж часто, всего пару раз в году, чтобы напомнить о днях прожитых, а главное - подумать о будущем. Обычно заседания эти устраивались в гостиной, между репетициями и спектаклями, за чашкой чая. Все приходили с удовольствием, ибо помимо любви к Дому и Эскину постоянно испытывали потребность в общении друг с другом.
У входа меня встретил Леонид Осипович Утесов, поздравил, расцеловал за Плятта и сказал буквально следующее: "Я понимаю, дать мне это, - он выразительно указал на грудь, намекая на Звезду Героя, о которой мечтал, как ребенок, вы не можете. Но сделать старику приятное под занавес и устроить антиюбилей вполне в ваших силах". Тут же подошел Эскин и заявил, что еще вчера подумал о том же. А раз Леонид Осипович сам изъявил желание, мы сделаем это немедленно. Так что моего согласия фактически и не требовалось.
Я очень любил Утесова. Но, честно признаюсь, мне и в голову не пришло бы устраивать его антиюбилей. Для этого нужны как минимум три обстоятельства: всеобщая любовь, знание предмета и способность героя отнестись к самому себе иронически. Наличие первых двух не вызывало никаких сомнений. А вот третье нуждалось в прояснении.
Да, Леонид Осипович - настоящий одессит. Он любит шутку, юмор, умеет разыграть анекдот - все верно. Но далеко не каждый, даже самый остроумный человек готов посмеяться на самим собой. Тем не менее отступать было некуда, и я стал мучительно думать прежде всего о форме будущего спектакля. Повторять ход с выпуском кинопанорамы, который был использован на антиюбилее Плятта, бессмысленно.
Помогло мне чтение книги Утесова "Спасибо, сердце!". Ну, конечно же, антиюбилей лучше всего устроить в знаменитом когда-то "Музыкальном магазине", пригласив туда в качестве директора... Остапа Бендера. На эту роль я сразу же выбрал Ширвиндта и без особого труда заручился его принципиальным согласием. Теперь дело было за малым: придумать номера, договориться с исполнителями и, конечно же, определить дату.
Антиюбилей Утесова назначили на 12 мая 1980 года. Но твердо договорились все держать в строжайшей тайне, дабы избежать столпотворения. Ни в календаре, ни в сводной афише - ни слова. Оставались считанные дни, пора уже было рассылать приглашения. Вдруг звонит Эскин и просит немедленно прибыть к нему.
- В чем дело?
- Это не телефонный разговор, - голосом висельника отвечает Александр Моисеевич.
К моему приходу в кабинете Эскина уже находился Зиновий Ефимович Гердт, один из участников нашей затеи. Дверь немедленно закрывается, телефоны отключаются.
- Ко мне только что приходили "оттуда", - тоном заговорщика сообщает нам Эскин и выразительно показывает на потолок.
- От Царева? - наивно спрашиваю я.
- Если бы!.. Приходили из той организации, с которой не дай Бог никому иметь дело. И просили триста лучших мест для самых-самых, с детьми, женами и внуками.
- Кто же их уведомил? - допытывался я.
Но Эскин и Гердт многозначительно переглянулись, и я осознал всю нелепость собственного вопроса...
Что же делать? Триста мест - это почти весь зал. Куда девать актеров, не говоря уже о самом Утесове? И кто вообще станет смеяться при таком составе зрителей? Недолго думая, мы единодушно приходим к выводу отменить антиюбилей. Но как объявить об этом старику?
И тут мы придумываем следующую версию: с завтрашнего дня в связи с предстоящими летними Олимпийскими играми въезд в Москву строго ограничивается, что соответствует действительности. А в антиюбилее якобы задействованы представители почти всех городов страны, включая, разумеется, и город-герой Одессу. Учитывая все вышеизложенное, антиюбилейная комиссия в лице Гердта, Эскина и меня предлагает перенести вечер на другое, более благоприятное для съезда гостей время. Всю эту абракадабру Эскин и Гердт поручили произнести мне, руководствуясь принципом: кто заварил кашу, тот пусть и расхлебывает.
Утесов выслушал мой лепет так, будто я говорил о деле, которое его совершенно не касается. Последнее обстоятельство особо меня насторожило, и, как выяснилось вскоре, не зря. Улучив момент, когда мы остались наедине, Утесов спросил в лоб:
- Так кто же запретил мой антиюбилей? Брежнев? Суслов? Демичев? Гришин?..
- Что вы, что вы!!! Они-то тут при чем?!
- А кто же при чем?
- Ну, мы же вам рассказали...
- Мальчик мой, знаете, что делали с такими врунами у нас на Привозе?
На мое счастье, именно в этот момент вернулся Эскин, и Утесов сменил пластинку. По дороге домой я, конечно, рассказал обо всем Александру Моисеевичу. Но он был уверен в том, что Леонид Осипович просто захотел меня прощупать...
Тридцать первого декабря 1980 года раздается звонок:
- С вами говорят из консульства Одессы. Ответьте, пожалуйста, господину консулу, - слышу в трубке голос Диты Утесовой.
- Господин Поюровский?
- Так точно!
- Скажите, почему вы такой брехун?
- Брехун?
- Вы не понимаете по-одесски?
- Понимаю, понимаю!..
- Так где же мой антиюбилей? Или вы решили дотянуть дело до следующей Олимпиады?
- Что вы, что вы! Мы готовимся вовсю, просто не хотим вас беспокоить.
- Беспокоить?! Дита, Дита, ты слышишь, детка, оказывается, они просто не хотят меня беспокоить! И когда же состоится вечер, если, конечно, это не государственная тайна?
- В марте, - почему-то соврал я. - Но точную дату назвать не могу: Александр Моисеевич не велит никому говорить.
Кладу трубку и понимаю, что "замотать" антиюбилей Утесова нам не удастся...
Снова сотни звонков. На этот раз вечер назначен на 24 марта 1981 года, вскоре после завершения XXVI партийного съезда. Ровно за неделю до назначенного дня, как в плохом сценарии, история повторяется: снова нужно отдать триста билетов, и я чувствую, что вместо праздника начинаю готовить две панихиды - по Эскину и по Утесову. А всему виной мое преступное легкомыслие.
И тут меня осенило: почему бы не перенести антиюбилей в другое, более вместительное помещение? Например, в ЦДРИ. Пусть у них обрывают телефоны, разбивают окна и двери. Тем более что места у них в зале ненумерованные. И организовать охрану "гостей" невозможно. Но предложить подобное Эскину, зная его ревнивое отношение к ЦДРИ, просто безумие. Поэтому я обращаюсь к Утесову, объясняю честно все как есть и прошу незамедлительно переговорить с Эскиным, который к этому моменту находится в своем кабинете в предынфарктном состоянии. Утесов звонит Эскину, и тот впервые в жизни позволяет себе говорить со своим кумиром не так, как обычно: