- Одни?
- Одни...
- Сейчас. - Раздался звук чего-то отодвигаемого, потом погас свет, повернулся ключ, и в небольшую щель полуоткрытой двери мы протиснулись в жилище. А жилище "Эдельвейса", надо сказать, было удивительно роскошно-уютным... Огромная зала с ковром, камином и телевизором, низкие кресла около лакированного стола, направо - глубокий альков с неимовер-но широкой кроватью и вдалеке за дубовой дверью "совмещенный узел" величиной метров в тридцать, с глубокой ванной-бассейном, биде, двухспальным унитазом и т.д. Все это стояло на белом мраморном полу с подсветами... Духота и жара в "Эдельвейсе" стояла невозможная, ибо были закрыты все окна, спущены металлические жалюзи и задернуты темные шторы. Сам гастролер, босой, в длинных семейных трусах и больше ни в чем, радушно сказал: "Ну, что... проголодались? А я предупреждал! Пошли!.."
Вдали, в центре санузла, горел костер... На мраморном полу лежал кусок асбеста (для изоляции), стояла костровая тренога, висел котел, и горящий экономно сухой спирт подогревал булькающее варево... Рядом стоял открытый большой чемодан с исходящим продуктом. Там было все, включая можайское молоко... В данный момент варилась уха из сайры. Хозяин раздал складные ложки и пригласил к котлу. Готовил Спартак незамысловато, но очень сытно. Беда заключалась в том, что оголодавшие коллеги и сам хозяин никогда не могли дождаться окончательной готовности пищи и начинали хлебать полуфабрикат. По мере сжирания содержимого котла возникала опасность недоедания, и по ходу трапезы в котел бросался тот или иной продукт из чемодана.
Так, я никогда не забуду удивительного вкусового ощущения, когда в ту же уху (это фирменное гастрольное блюдо Мишулина) влили банку сладкой сгущенки... Спартак со своим костром прошел многие подмостки мира. Он варил за кулисами Гамбурга, в гримерной Будапешта, на обочине автобана Берлин Цюрих...
Его кухню обожали все - от Плучека до рабочего сцены. Помню, заходили на огонек его закулисного костра и немецкие актеры хвалили!
Прогастролировав в Италии и точно рассчитав дружеские заходы на подкормку к коллегам до последнего дня пребывания, прославленный коллектив вылетел из Милана на гастроли в Чехословакию. Зная, что в самолете будут кормить, прославленный коллектив перед вылетом дожирал последние крохи, а некоторые наиболее прижимистые даже пытались дарить оставшу-юся тушенку горничным отеля, очевидно, боясь, что кто-нибудь из обслуги случайно обнаружит в актерских чемоданах россыпи мыла и шампуней, собранных со всех отелей Италии. Итак, Милан - Прага! С посадкой в Цюрихе! Звучит грандиозно и мощно...
Но эта посадка в Цюрихе и оказалась роковой для окончательного подрыва и без того расшатанной нервной системы труппы. Ну, во-первых, эта посадка длилась всего несколько часов, так как прилетели мы из Милана в Цюрих утром, а рейс на Прагу был вечерний. Во-вторых, большой прославленный коллектив, как выяснилось, не влезал целиком в самолет, и десяти гастролерам надо было перекантоваться до утра в ожидании следующего рейса. Возникла тихая паника в рядах руководства и труппы. В уголке под пальмой расположился "треугольник", расширенный сопровождающими коллектив лицами, и шепотом обсуждал сложившуюся нелегкую ситуацию. По какому принципу оставлять на произвол судьбы и ночной свободы в стране пересадки эти десять человек? Если по партийной принадлежности, то внешне эта команда выглядела не слишком респектабельно для международного аэродрома; если по значимости, то неуправляемость актерских темпераментов на свободе тоже представляла опасность. Пока шло совещание, сам коллектив тоже безмолвно бушевал. В нем кипели две страсти: что предпочесть - проситься остаться на ночь в неизвестной Швейцарии или, поддавшись стадному страху, лететь сразу?.. После часовых мучений расширенный "треугольник" вынес соломоново решение: создать некую символическую сборную из этих десяти транзитников. Так, в ней оказались директор театра, главный дирижер, главный осветитель Намиот, легендарный театральный художник по свету, всегда ходивший по театру с таким видом, будто он придумал лампочку Ильича. Кроме того, кто-то про него сказал, что Намиот знает какой-то язык, может быть даже и немецкий. Оставлялись пара членов партбюро из рабочих сцены, один из сопровождающих гастроли "искусствоведов" и три артиста - Миронов, Мишулин и Ширвиндт, - на всякий случай, если спросят, к какой профессии относятся десять оставшихся и придется чего-нибудь изобразить.
Улетающий коллектив, увидев в числе оставшихся эту троицу, дико заволновался, поняв, что их в очередной раз обманули, увозя в соцлагерь на ночь раньше, а "этих" интриганов ждет в Цюрихе неслыханный разврат. Но... было поздно, и коллектив ушел на посадку.
Сбившись в привычную кучку, транзитная группа стала обсуждать свою ночную жизь. Мнения разделились. Богемная часть оставшихся умоляла идти к пограничникам и требовать ночной визы для выхода в не менее ночной заманчивый Цюрих. Более осторожная и идеологи-чески подкованная часть транзитных пассажиров умоляла не суетиться, а сразу ложиться на полу в семь часов вечера среди хрустального аэропорта, что было тоже рискованно, и поэтому пошли под руководством якобы немецкоговорящего Намиота требовать ночной визы. Здесь должен честно сказать, что нынешнее огульное пренебрежение к сопровождающим лицам по меньшей мере неинтеллигентно.
Разные люди нас сопровождали, разные у них были обязанности и разные характеры и, главное, неспокойная жизнь. Без чувства юмора такая работа, мне кажется, вообще смертельна. Когда посоветовавшаяся команда решила идти к пограничникам за визами, оказалось, что милый Слава, прикрепленный к оставшимся, от усталости и волнений заснул на кресле рядом с собранием и тем самым перестал бдить. Сволочи артисты моментально нашли кусок картонки и, написав: "Славик! Мы все остались в Швейцарии!" - пошли требовать выхода на панель. Когда через полчаса эта футбольная команда с коллективной бумажкой на право выхода в Цюрих до четырех часов утра победно возвращалась к Славику, предвкушая картину встречи, глазам изумленных шутников предстал спокойно спящий Славик, у которого на груди висел наш плакат, перевернутый на другую сторону, с короткой надписью: "Я с вами!"
Учитывая, что все это происходило за очень много лет до начала шабаша гласности и вседозволенности, ответный юмор Славы выглядел мужественно... Ночной Цюрих оказался довольно постным после Италии, и если не считать часов и бриллиантов в витринах каждого второго магазина (а сосчитать их действительно невозможно), ночной поход несколько разочаровал команду, и мы даже досрочно вернулись в ночной аэровокзал, где движение самолетов приостановилось и шла тихая уборочная жизнь. Бесшумные пылесосы в руках элегантных лордов пытались высосать что-то из мягких ковров, тихо играла неземная музыка, и горсточка прославленного коллектива стыдливо приблизилась к единственному работающему в три часа ночи бару... Решение было такое: при помощи Намиота и Кремера, которые в складчину могли чего-нибудь сказать по-немецки, просить холодной воды со льдом и запить этой водой один кекс, случайно вынесенный кем-то с рейса Милан - Цюрих. Всухую этот группенкекс съесть было невозможно, да и пить хотелось. Переговоры с барменом были долгие не только из-за слабого знания немецкого языка ходоками, но и из-за полного непонимания барменом смысла просьбы. Он начал предлагать любые прохладительные напитки, включая пиво и джин-тоник, но стойкие Намиот и Кремер снисходительно объясняли бармену, что валюты временно нет. Тогда бармен, сообразив, что мы транзитные пассажиры, неспешно сказал, что можно платить любой валютой. На что ходоки снисходительно объяснили, что у господ нет никакой валюты. Бармен опять не понял и спросил, откуда свалился ему на голову этот ночной табор. Ему с гордостью показали советский паспорт. Он вздохнул и сказал, что, учитывая сложность ночной ситуации, он готов из сострадания и для экзотики напоить коллектив сырой водой на советские деньги. На что ходоки, ухмыльнувшись, сказали, что и советских денег ни у кого нет, так как последнюю святую тридцатку, разрешаемую в те годы для вывоза из Страны Советов, все давно обменяли на какую-то итальянскую мелочь. Тут бармен на глазах стал мутиться разумом, так как не мог себе представить, что в конце XX века, ночью, в центре Европы стоят в баре десять взрослых, более или менее прилично одетых мужчин, не имеющих ни одной монеты ни в одной валюте мира, вплоть до монгольских тугриков. Надо оговориться, что вины в этом не было ничьей, ибо посадка в Цюрихе была вынужденная, - лиры кончились, а кроны, естественно, еще не начались. Бармен ошалело оглянулся и принес на подносе десять хрустальных бокалов со льдом. Благодарный и благородный Кремер, подмигнув коллективу, вынул из глубоких штанин заветный металлический рубль с Ильичем на фасаде и торжественно вручил бармену. Бармен осторожно взял монету, взглянул на барельеф и, с восторгом пожав Кремеру руку, воскликнул: "О! Муссолини!"
Оскорбленный коллектив расположился на водопой, одновременно приглядывая места для ночлега. Перед залеганием в кресла состоялась еще одна летучка. На повестке ночи стоял вопрос о проникновении в сортир, где дверь открывалась при помощи опускания какой-то мелкой монеты в щель. Кремер категорически отказался еще раз обращаться к бармену, и пошел один Намиот. Что он говорил бармену, осталось навсегда тайной, ибо Намиота давно нет среди нас, а бармен, очевидно, после этой ночи попал в психушку и у него тоже правды не добьешься, но вернулся Намиот с мелкой монетой. Вторая задача состояла в том, чтобы пропустить через одну монету всех гастролеров. И тут неожиданно ярко и смело повел себя директор театра. Он сказал, что дверь эта, очевидно, на фотоэлементе и если при первом открывании этот элемент обнаружить и перекрыть, то дверь останется открытой на любой срок, а учитывая однополый состав страждущих, стесняться тут нечего. Дверь открыли монетой моментально, обнаружили под верхней фрамугой элемент. Наиболее цепкий партийный рабочий сцены повис на двери и телом перекрыл глазок. В солдатском порядке, быстро и организованно, прошла процедура, и удовлетворенный коллектив расположился на заслуженный отдых, закончив свое путешествие по Швейцарии.
Об этом пока все. А сейчас, Борис Михайлович, я хочу перебросить Вас в сферу, о которой даже ты знаешь меньше, чем я, ибо перестал посещать кинематограф, когда он был еще "великим немым", а я знаю его уже озвученным.
Итак:
ПРОБЫ СТАВИТЬ НЕГДЕ
Год рождения - неразборчиво.
Рост - 185 сантиметров.
Волосы - шатен светлый.
Глаза - карие, в сединку.
Владение языками - английский, немецкий, французский, испанский в совершенстве. Польский - хорошо. Финский - слабо. Турецкий - говорю, но не читаю. Корейский - читаю, но не перевожу. Хинди - слышу, но не понимаю.
Каким видом спорта занимаюсь - мотоцикл, стрельба, травяной хоккей, первый разряд по стоклеточным шашкам, чемпион страны по бобслею...
Танцы - все бытовые танцы.
Музыкальные инструменты - арфа, ксилофон, трехрядка в пределах музыкального училища и т.д.
Это не история болезни и не анкета супермена. Это типичная "учетная карточка" актера из картотеки "Мосфильма". Безнадзорно и самостоятельно заполняя свою "карточку", актер наивно (общеизвестно - актер как ребенок...) верит в свои "показания", верит в магическую силу "учетной карточки", так как актеры в большинстве своем хотят сниматься в кино, и в этом наивном (они ведь что дети...) желании их не стоит переубеждать и презирать - просто актер научен горьким опытом, старается вырасти в своих собственных глазах, сделаться "подходящим" к кино... и его можно понять...
...Тр-р-р-р... (это звонит телефон, как правило, в семь часов утра).
- Здравствуйте! С вами говорят со студии из киногруппы "Пусть всегда будет мама". Антон Андреич (Андрей Александрович - поправляет разбуженный) - ах, извините, здесь в картотеке стоит просто А.А., - так вот, Андрей Антоныч, у нас к вам интереснейшее предложение - сыграть в картине эпизод эпизод сквозной, через всю комедию. Как у вас со временем, сегодня утром?
- У меня репетиция, - отвечает разбуженный.
- Видите ли, обязательно нужно приехать сегодня - на вас хочет посмотреть режиссер!
- А почему возникла моя кандидатура - он меня знает?
- Да, - уклончиво отвечает голос. - Он заинтересовался вами и просил переговорить.
- А кто постановщик?
- Снимает картину молодой режиссер Квадратный - это его первая режиссерская работа, до этого он сорок восемь лет был оператором. Прошу вас, не подведите меня, я вам выписала пропуск, жду ровно в одиннадцать часов.
Порушив репетицию в театре - тяжелый приступ ревматизма, - побрившись, одевшись хорошо, но небрежно, ровно в 11 часов 5 минут, чтобы не подумали, что он уж очень-то торопился, зыркая на ходу во все зеркала и распушая волосы на затылке (затылок - его слабое место, вернее, не столько слабое, сколько плоское), чтобы придать голове максимально округлую форму, "разбуженный" (так условно будем называть нашего героя) входит в группу: "Здравствуйте, мне звонили".
На лицах ассистентов тягостное недоумение и напряжение. Наконец, воровато взглянув на лежащее на столе фотоизображение пришельца образца 1950 года, члены съемочной группы начинают привычный церемониал "смотрин" процедуру, напоминающую помесь следовательского допроса с лошадиным аукционом, где выясняются творческие симпатии "разбуженного" с одновременным зорким и незаметным осмотром состояния челюстей и второго подбородка...
В заключение собеседования, будучи не в силах сразу и честно сказать: "Извините! До новых встреч!" - как же можно, это же элементарно нетактично, даже оскорбительно, - с массой ассистентов и улыбок "разбуженного" отправляют по дантовским кинокругам. Сначала идет фотопроба. Для успокоения молодых или старых, но ранее не охваченных кинематографом, надо признать, что здесь пробуют всех без исключения, без учета стажа, возраста и положения. Такова форма, такова вековая система. "Вы не могли бы приехать к нам на пробу?" - звонят из Киева Михаилу Пуговкину. "На что?" - резонно спрашивает бывалый Пуговкин. "Очень интересная характерная роль... милиционера". - "Что же это такое? - грустно восклицает Пуговкин. - Нет, разве я против? Я - за. Пробуйте. Пробуйте на Гамлета, на короля Лира, пробуйте на Рихтера, я готов пробоваться и гримироваться сутками. Но ехать в Киев, надевать милицейскую фуражку, запудривать свое, мягко говоря, хорошо известное в этом плане лицо... Зачем? Снимайте так. До вас уже пробовали" .
Наверное, это счастье для актера, которого приглашают сниматься "персонально", а не в результате конкурса проб, ибо это гарантия идеальных, единственно возможных режиссерско-актерских взаимоотношений, гарантия творческого равноправия на съемочной площадке и внутренней актерской свободы и уверенности в себе. Но такое бывает редко. А как правило, по студиям страны ходят в гриме и без него вереницей актеры театров и кино с внешне спокойным, независимым видом, иногда даже с несколько иронической античной полуулыбкой на испуган-ном лице. Ходят, пытаясь скрыть под улыбкой ранимое и беззащитное актерское сердце, ходят от фотопробы на кинопробы, от пробы грима на пробы пленки. Создается ощущение, что, кроме артиста, в кино уже некого пробовать.
Но вернемся к "разбуженному". Пройдет худсовет, и первое решение: он утвержден - его достают хоть из-под земли, и начинается новая Одиссея, еще не нашедшая своего Гомера. Или второе: не утвержден - и тогда он перестает существовать вообще, его вычеркивают из памяти и из записной книжки помощника режиссера. Тщетно ждет он звонка, его никогда не последует. Поборов стыд и страх, он сам звонит на студию, где ему нехотя отвечают, что пока ничего не известно, что есть шансы, что вы в числе претендентов, что будем еще надеяться, очевидно, еще будем пробовать При умелых, старых, профессиональных работниках киногруппы можно до самого выхода картины на экран так и не узнать, снимаешься ты в ней или нет.
Но, увы, проходит время, рана от нанесенной обиды зарубцовывается (актеры - ведь это дети), а потом, знаете, привычка, она ведь вторая натура - все это делает свое лечебное дело, и посему, когда в семь часов утра раздается звонок и до боли знакомый голос, отдаленно напоми-нающий о бессонных ночах, о радостном соболезновании друзей по профессии и о горечи незаслуженного человеческого унижения, произносит "Здравствуйте, с вами говорят из киногруппы "Пусть всегда буду я", это вторая серия известной комедии "Пусть всегда будет мама", как у вас со временем? и т п ". - то все повторяется сначала. И "разбуженный" распушает волосы, чтобы придать голове форму шара, так как с затылком у него по-прежнему неблагополучно. И опять в который раз направляется на студию. А в это же время в город Одессу едет молодой артист Иванов из Театра-студии киноактера, едет полный надежд и аналогичных фантазий, едет и не знает, что это едет вовсе не он, что получена в репертуарной конторе телеграмма из киностудии, где точное видение режиссуры на данную роль формулировалось вызовом: "Шлите актера лицом Баталова .." Его и послали.
Может быть, это и выход из положения. Чего там возиться с актерами, думать, искать, действительно пробовать, репетировать, гораздо проще отобрать все в той же картотеке пятнадцать мужских и десять женских стереотипно популярных имен, как образец того или иного режиссерского замысла, и требовать...
"Шлите актрису фигурой Мордюковой, лицом Румянцевой, голосом Гурченко" - и дело с концом. Только если уж договариваться о такой системе, то и артисту надо дать возможность и право пользоваться телеграфом и отвечать: "Снимусь режиссера талантом Эйзенштейна" "Согласна пробоваться оператора кепкой Урусевского" и т. д. и т. п.
Но, увы, это зыбкие мечты, а пока что в скором поезде "Москва Одесса" едет в очередной раз киногибрид... "сердцем Иванова, лицом Баталова".
Письмо А. Ю. Германа:
"Дорогой Шура!
Смонтировав и посмотрев Ваши пробы, я убедился, что Вы лучший артист, с которым мне когда-либо приходилось работать и я был бы счастлив сделать эту картину с Вами. Более того, я собираюсь, да, собственно, чего там собираюсь, мы уже делаем сценарий, где значительная роль пишется на Вас, если, конечно, Вы не откажитесь.
Это 1914 год, Крым, контрразведчик русской армии, история локальная драматическая и остросюжетная. В сценарии должны быть две мужские роли: Ваша и еще одного актера (какого, пока говорить не буду), впрочем, надеюсь, сами прочтете сценарий.
С "Глинским" же, Шура, ничего не вышло потому, что проба окончательно убедила меня, что никаким проводником Вы быть не можете, при Вашей ироничности и интеллигентности стать частью этого народа, раствориться в нем - не выйдет, хоть стригись, хоть не стригись.
Обнимаю Вас, дорогой Шура. Буду искренне рад, если сохраните ко мне десятую часть той любви и уважения, которые я испытываю к Вам.
Искренне Ваш А. Ю. Герман"