Гриша по-прежнему существует, — просто кто-то, внутренне очень чуждый, использует его оболочку. Совсем другой человек. Как говорят в таких случаях, даже не однофамилец… Кто исчез без следа, вернувшись из политики к своим прежним занятиям. А кто, быстро сориентировавшись, ушел как бы «вбок»: в правление банка, совет экспортно-импортной фирмы. Иногда неожиданно сталкиваемся, с трудом вспоминаем друг друга. А вот Герчик, как это ни странно, остался. Может быть, потому, что уходить ему было некуда. До прихода ко мне он работал в какой-то неинтересной конторе. После выборов я оформил его своим помощником.
И вот сейчас Герчик прямо-таки рвался освободиться от Мертвеца. Все мучительные раздоры последних месяцев: дрязги в Верховном Совете, предательство, откровенная подлость, демагогия, вздуваемая лидерами коммунистической оппозиции, самомнение, амбиции, слабость демократической фракции — это все, по его мнению, было следствием незримого влияния Мумии, тем воздействием некробиоза, о котором свидетельствовала папка Рабикова. Он считал, что, пока мы не преодолеем ее, все будет по-старому. Я ему возражал, по-моему убедительно, что дело вовсе не в Мумии. Просто многие люди живут исключительно воспоминаниями. Будет Мумия или нет, они всегда в прошлом. И поэтому рабство — в душе, а не в каком-либо внешнем источнике.
Споры у нас были яростные. Причем, по общему уговору, мы ни слова не произносили о Мумии в моем кабинете. Я не знаю, прослушивали меня уже тогда или нет. Рисковать все-таки не хотелось, мы обычно уходили на улицу. И там, в садике или на бульваре, зажатом трамвайными рельсами, Герчик, дико жестикулируя, произносил обличающие монологи, вскакивал от нетерпения со скамейки, садился, опять вскакивал, точно тигр в зоопарке, метался по вытоптанной земле бульвара, сталкивался с прохожими, которые от него шарахались. И, как заведенный, непрерывно говорил, говорил, говорил.
Он в такие минуты похож был на ветряк, вращающий лопастями. Он настаивал, чтобы мы немедленно предприняли экстраординарные меры. Например, передали бы документы из папки в средства массовой информации. Копия — Президенту России, копия — Генеральному прокурору, копия — в Конгресс США, копия — в Верховный Суд России. Он хотел, чтобы я использовал все свои старые связи, чтобы собрал пресс-конференцию, чтобы организовал специальную Комиссию по расследованию, чтобы к делу были привлечены крупнейшие биологи, физики, психиатры, чтобы следствие проходило под жестким международным контролем.
— Хватит быть болванами в стране дураков!.. — кричал он шепотом.
Я прекрасно помню это знойное дымящееся сумасшедшее время. Красный столбик в термометрах доходил до двадцати восьми градусов. Спиртовая полоска в стекле была тонка, как жизнь. Серый воздух Москвы, казалось, не содержал ни одной молекулы кислорода. Люди, как рыбы, ходили с открытыми ртами. Только что открылся очередной Чрезвычайный съезд народных депутатов России. Где-то месяц назад прогрохотал референдум о доверии президенту. И хотя президент, к удивлению многих, на этом референдуме уверенно победил, но непримиримая оппозиция все же требовала отстранения его от власти. Роковое слово «импичмент» змеилось в курилках «Белого дома». Руцкой против Ельцина. Следственная группа президента против Руцкого. «В то время как умирающий Ленин лежит в Кремле». Требование Герчика обнародовать на съезде документы из папки казались смешными. Кто даст мне слово? К микрофону можно было пробиться только локтями. И что я скажу? Я ведь не случайно требовал у Рабикова вещественных доказательств. Содержимое папки, с юридической точки зрения, ничего не стоило. Ну, бумаги, ну, сами напечатали их на машинке. Какие-то фотографии, явная фальсификация. Идиотом даже в глазах депутатов я выглядеть не хотел, и, если Герчик, на мой взгляд, становился совсем уж невыносимым, я просто тускло, как опытный партийный чиновник, секунд двадцать молча смотрел ему прямо в глаза, а потом вяло, уничижительным тоном произносил только одно слово: «Фантастика»…
Как потом выяснилось, я попал в точку. В середине июля Герчик сам приволок мне книгу некоего Лазарчука и, подмигивая от возбуждения, чуть не раздирая страницы, распахнул на рассказе, который так и назывался — «Мумия». Лазарчук повествовал о том, что Ленин дожил якобы до нашего времени — в виде Мумии, которая питается той самой «энергией жизни». Фигурировали в рассказе рогатые колдуны, бродящие по Кремлю, амулеты, знахарство, «черная» магия. Ну, естественно, чего еще ожидать от фантаста? Ни один фантаст не догадывается, что действительность может быть гораздо страшнее. Совпадения, тем не менее, были поразительные, до деталей. Сам рассказ, по-видимому, прошел незамеченным. Разумеется, у кого тогда было время читать фантастику? И еще Герчик откуда-то выкопал статью В. Пелевина «Зомбификация», напечатанную в самодеятельном журнале тиражом в 100 экземпляров. В. Пелевин, оказывается, тоже был весьма популярный фантаст, и в статье проводилась очень любопытная страшноватая аналогия между методами воспитания в СССР «строителей коммунизма» и довольно-таки экзотическими обрядами в гаитянской религии вуду. Автор полагал, что оба метода по сути едины и что оба они приводят к зомбификации человека. Логика для неискушенного читателя была безупречна. Но, во-первых, определенным зомбифицирующим воздействием обладает любая религия, потому что любая религия требует отказа от личности, а во-вторых, тоталитарное воспитание — это та же религия, и естественно, что обе они стремятся манипулировать психикой. Ничего принципиально нового для меня в этом не было. Герчика же слово «фантастика» просто бесило, и, мотаясь из стороны в сторону по бульвару, пританцовывая от нетерпения, пережидая скрежет трамвая, понижая, как конспиратор, голос при виде прохожих, он твердил, что обнародовать факты — наша прямая обязанность, что сейчас самое время для акции подобного рода, что потом будет поздно, нас безусловно вычислят и остановят, и что лично ему просто противно быть зомби и что как бы там ни было, он будет заниматься этим расследованием.
Кое-что ему действительно удалось выяснить. Правда, с автором «Зомбификации» встреча явно не получилась: дверь в квартиру не открывали, по телефону отвечал исключительно автоответчик. Да и с автором знаменитой «Мумии» тоже произошла осечка. Когда Герчик, полный надежд, в августе прилетел к нему в Красноярск (эту дикую командировку я подписал скрепя сердце), оказалось, что Лазарчук почти не помнит своего рассказа трехлетней давности: написал и написал, какие еще могут быть разговоры? В общем, полный тупик, пустой номер. Зато Герчик раскопал накладную, связанную с ремонтом сталинской надгробной плиты. Ремонт в самом деле был. Плита треснула, ее пришлось заменять на новую. («Ну и что? — сказал я. — Обычные реставрационные работы»).
А еще он установил, что «Тибетская операция» НКВД действительно проводилась. Как ни странно, в этом ему помогло участие в нашей Комиссии. Инцидент, которым мы занимались, произошел на окраине одной южной республики (извините, независимого дружественного государства, как сейчас принято говорить). До Тибета и прочих дел оттуда было рукой подать. Мы имели полное право заниматься историческими изысканиями. Я написал заявку. Допуск в архивы был получен на Удивление быстро.
Главным же результатом розысков, красных от бессонницы глаз, часов, проведенных в бумажной пыли архивов, бесконечного уламывания Несговорчивых сотрудниц спецхрана было то, что у нас, наконец, появился живой свидетель.
Хорошо помню утро, когда Герчик ворвался ко мне с этим известием. Я как раз приехал из Лобни и, преодолевая зевоту, потирая налитые чугуном виски, листал протоколы вчерашнего заседания. Ночью у меня было одно странное происшествие. Сплю я, вообще-то, прилично, проваливаюсь до звонка будильника, но как раз в тот день, наверное, где-то часа в три утра, я проснулся, как будто меня сильно толкнули, и сквозь открытую форточку услышал мерный тугой скрип гравия на дорожке. В саду кто-то двигался. Это была не собака, хотя бродячих собак в поселке расплодилось великое множество. Это, безусловно, был человек — прошел вдоль клумбы, и застонали на крыльце прогибающиеся половицы.
Больше всего я боялся, что проснется Галя. Женщины в таких ситуациях либо хватают за руки, мешая действовать, либо требуют вызвать милицию. К счастью, Галя сегодня спала на втором этаже. Я тихо спустился вниз и взял с полки у двери легкий топорик. По другую же сторону двери кто-то стоял. И не просто стоял, а тяжело, как медведь, перетаптывался. Терлись друг о друга края досок, шаркал половичок, видимо, сминаемый каблуками, а сама дверь подрагивала, точно ее ощупывали: отходил дерматиновый валик, побрякивал неплотно прижатый засов.
— Кто там? — негромко спросил я.
Звуки на мгновение прекратились. Человек замер. Так мы и стояли некоторое время, разделенные дверью. Он снаружи, а я внутри, сжимая топорик. Страха у меня совсем не было, но я слышал сопение, будто прорывающееся сквозь воспаленное горло — хрипловатое, мокрое, побулькивающее дифтерийными пленочками, и я чувствовал душный холодный запах, исходящий от ночного пришельца. Я тогда еще не знал, что это за запах, но когда рано утром, чтобы опередить Галю, открыл наружную дверь, то увидел комья влажной земли, рассыпанные по крыльцу, полусгнившие корешки, ошметки рыхлого дерна и в одном из них след, как будто от босой пятки.
Землю с крыльца я смахнул и Гале ничего не сказал. Настроение У меня испортилось совершенно. Я зверски не выспался, просидев до утра на кухне с топориком. И поэтому — к разочарованию Герчика — восторгов его насчет свидетеля не разделял, даже не сразу сообразил, о чем, собственно, речь, а когда сообразил, спросил довольно уныло:
— Ты в этом уверен?
— Абсолютно, — прошептал Герчик мне на ухо. — Селиванов Василий Григорьевич, помните подчеркнутую фамилию?
— Кажется, помню…
— Так вот, он жив, — сказал Герчик. — Персональный пенсионер, поселок Лыко Ростовской области, от Ростова на электричке, потом местным автобусом. — Он прищелкнул пальцами и деловито спросил:
— Ну что, я еду?
— Только без фанфар, — сказал я после некоторого раздумья.
Честно говоря, мне не хотелось его отпускать. Не то чтобы я действительно всерьез чего-то боялся, но, по-видимому, сказывалась политическая обстановка тех дней: я все время пребывал в состоянии некоторой настороженности — когда ждешь, что на тебя вот-вот что-то обрушится. И обрушиваться, вроде бы, нечему, а все равно плечи сутулятся. Добавляло тревоги и неприятное происшествие в Лобне. Я тогда еще не увязывал его с нашим неофициальным расследованием, но осадок в душе оставался, спокойствия не было, и я дергался по пустякам, предчувствуя неприятности.
Разумеется, некоторые меры предосторожности мы приняли. Как уже говорилось, о Мумии в моем кабинете не произносилось ни звука. Уходили на шумный бульвар, где прослушивание, по-видимому, исключалось. Или — шепотом, как сейчас, на ухо друг другу. Одно время Герчик пытался писать мне записки, которые тут же сжигал. У нас целый день в комнате стоял запах паленой бумаги. И в конце концов я запретил ему это делать: подозрительно, и к тому же не хватает нам пожара! Вот будет скандал — пожар в «Белом доме»! Возникал и вопрос, а где, собственно, держать папку? Оставлять ее дальше в архиве Комиссии было рискованно. Архив открытый, наткнуться на нее может кто угодно. Спрятать в камере хранения на вокзале, зарыть в землю? Или, может быть, временно схоронить у какого-нибудь надежного человека? Ерунда, это все отдавало страстями дешевых шпионских романов. Я чувствовал, что не следует пользоваться никакими книжными ухищрениями. В прошлый раз (когда были первые обыски) нас спасла именно святая наивность. Попытайся Мы тогда специально спрятать папку, ее бы непременно нашли. Ну и в Данном случае, вероятно, следует сделать то же самое.
Я неоднократно пытался втолковать это Герчику: с профессионалами можно бороться только непрофессиональными методами. Наша сила лишь в том, что мы становимся непредсказуемыми. К сожалению, Герчик, по молодости, никак не соглашался со мной. Он считал, что Именно настоящего профессионализма нам и не хватает. Можно все Просчитать, аккуратно продумать, предусмотреть все опасности. В общем, есть одно место, вы только доверьтесь мне, Александр Михайлович! Глаза у него блестели. В итоге, я просто махнул рукой. Делай, что Хочешь. Пусть я даже не буду знать, где она спрятана. Может быть, он прав, так будет надежнее.
— Не волнуйтесь, шеф, все будет в порядке, — твердо сказал он.
Тут же запихал папку в портфель и уехал с ней на вывернувшем трамвае.
Больше я никогда этих документов не видел. Если бы я тогда знал, чем все это закончится, если бы я хоть в малейшей степени прозревал трагическую суть предстоящего, я бы, наверное, своими руками отдал эту папку Грише Рогожину. Нате, жрите, делайте с ней, что хотите, шантажируйте, устраивайте себе карьеры, продавайте, обменивайте на сиюминутные политические победы. Об одном только прошу: не трогайте человека!
Ничего подобного я, конечно, предвидеть не мог.
Первые признаки, что у нас что-то не так, появились еще до его возвращения из той роковой поездки. Связаны они были все с тем же Гришей Рогожиным. Я не устаю удивляться этому человеку. Гриша политик до мозга костей. Когда нужно было на первых выборах опрокинуть стену партаппаратчиков, он метался по митингам и доказывал, что коммунисты погубили Россию. Но когда, уже после выборов, обнаружилось, что коммунисты никуда не ушли, что они по-прежнему сидят в кабинетах, правда, под другими табличками, что правление крупных банков составлено исключительно из функционеров ЦК, оказалось, что Гриша с этими людьми вовсе не ссорился, он давно их приятель, коллега, до некоторой степени собутыльник, они вместе заседают в каких-то полуофициальных структурах, а все прежние друзья (из демократов, естественно) где-то на периферии. На упреки в двуличии он недоуменно поднимал брови. Какое двуличие, просто ситуация принципиальным образом изменилась. Мне казалось, что он придерживается старого английского правила: у нас нет постоянных друзей и постоянных врагов, у нас есть только постоянные интересы. Впрочем, до англичан это использовали римляне. Мало помогло, рухнула Римская и скукожилась Британская империя…
Интересы у Гриши были. В коридорах власти он чувствовал себя как рыба в воде. Новые веяния ощущал по каким-то невидимым колебаниям эфира, и я нисколько не удивился, когда в в августе он якобы случайно столкнулся со мной при выходе из «Белого дома» и, пройдя как приятель с приятелем метров сто, вдруг, без связи с предыдущим, заявил, что нам следовало бы поговорить.
Вероятно, он, как и я, сомневался в звукоизоляции кабинетов парламента (а быть может, как раз уже не сомневался, а знал все точно), но повел он меня не в свои тогда еще довольно скромные апартаменты, а свернул дважды за угол, пересек трамвайную линию, протащил меня по проспекту, пренебрег светофором, и мы оказались на том самом месте, где обсуждали свои проблемы с Герчиком. Только не в начале бульвара, а в дальнем его конце. Здесь Гриша чуть ли не силой усадил меня на скамейку, сел рядом, достал роскошную папку с тиснением «Верховный Совет РФ», вынул из нее какие-то якобы деловые бумаги, положил на колени, подровнял, прижал, чтобы не сдуло и, не обращая больше на них внимания, канцелярским, без эмоций, голосом произнес:
— Верните папку.
— Какую папку? — спросил я.
Гриша сразу же сморщился, как будто раскусил что-то кислое, обеими руками провел по гладким, зачесанным назад волосам, сдул что-то с ладоней, потер их одна о другую, точно в ознобе, и все тем же канцелярским голосом сообщил, глядя в сторону:
— Меня тут недавно спросили, может ли она находиться у вас. Понимаете? И я был вынужден ответить утвердительно. Имейте в виду: задействованы очень серьезные силы. Понимаете?
Он опять потер руки, точно в ознобе.
— А что в этой папке? — невинно спросил я.
— Если бы я знал, — тоскливо ответил Гриша. — Честное слово, все будто с ума посходили. Рыщут по Москве, обшаривают, вынюхивают что-то. — Не поворачивая головы, он скосил на меня чуткие глаза. И внезапно в них, будто тень, что-то мелькнуло. — Вы хотите быть членом Совета безопасности при Президенте?
— Ого-о!… — протянул я. — Такова, значит, цена?
— Цена, по-моему, выше, — сказал Гриша. — Но ведь настоящую цену вы все равно взять не сумеете. И я вообще не уверен, что вы понимаете, о чем идет речь. Или все-таки понимаете?
— Нет, — сказал я.
Пару секунд мы сидели в напряженном молчании. А потом Гриша вздохнул и, точно чертик, вскочил на ноги.
— Нет так нет, — сказал он, улыбаясь несколько кривовато. — Только вы уж и дальше держитесь этой версии. То есть — слыхом не слыхивали, понятия не имеете. Потому что в противном случае, вы можете очень крупно меня подвести. Между прочим, Галина Сергеевна в отпуске?
— Нет.
— Отправьте ее отдыхать. На Восток, на Запад — значения не имеет. Все равно. Главное, чтобы не в ведомственный санаторий. — Он вдруг наклонился и осторожно тронул меня рукой. — Прошу вас, не откладывайте…
Это был чертовски хороший совет. Правда, всю практическую ценность его я понял значительно позже. А тогда я только смотрел, как он уходит от меня по бульвару — вот остановился на перекрестке, закурил, обернулся зачем-то, небрежно помахал мне рукой и, не дожидаясь зеленого, побежал на ту сторону.
В эти же дни я начал чувствовать Мумию. Мне пришлось несколько раз пересекать Красную площадь в сторону проходной у Боровицких ворот. И вот, двигаясь как-то по брусчатке от Исторического музея, безразлично поглядывая на грозные пороховые зубья кремлевских стен, на торец Лобного места, на пряничную глазурь собора, я внезапно почуял, что как бы нечто холодное просовывается мне под сердце, осторожно обволакивает его, мягко, но подробно ощупывает, изучает, примеривается, будто взвешивает, а потом берет поудобнее и сжимает костяной ладонью.
Вероятно, я даже на долю секунды потерял сознание — пошатнулся, едва не рухнул на антрацитовый просверк брусчатки. Во всяком случае, передо мной вырос сержант с рацией на ремешке и, недоброжелательно смерив взглядом, потребовал документы.
Он, наверное, принял меня за пьяного. Но провал в мозговую судорогу уже миновал, невидимые ледяные пальцы разжались, сердце дико заколотилось, будто освобожденное, я поспешно предъявил удостоверение депутата Верховного Совета, сержант, подтянувшись, откозырял, и лишь кровь, обжегшая сердце, напоминала о том, что было.