— В общем, — в тетиных бесцветных глазах не было никакого выражения, что свидетельствовало о новом приступе рассеянности, — это будет не жизнь, а мука — без новых-то вещей…
— Не говори так! — произнесла мать, вся дрожа. — Тише, Эми!
— Все в порядке, — заверил обеих отец нарочито громко. — Прекрасный разговор! Все хорошо, дорогая, — разве ты не понимаешь? Что бы Эми ни говорила — все хорошо. Если ей что-то не нравится — это тоже хорошо. Все хорошо. Все должно быть только хорошо…
Мать Энтони дрожала от ужаса. Тетя Эми побледнела, осознав, несмотря на мутную пелену в голове, всю опасность ситуации. Иногда ей бывало трудно подбирать безопасные слова. Мало ли, что может произойти! Лучше ничего не произносить, даже не думать, потому что последствия могли оказаться ужасными — вдруг Энтони подслушает и решит что-то предпринять? Его действия были непредсказуемы.
Все должно быть хорошо. Даже если все плохо — все равно все хорошо. Все и всегда. Ибо любая перемена — только к худшему.
— Конечно, конечно, все хорошо! — пролепетала мать. — Говори, что тебе вздумается, Эми. Все понимают: что-то просто хорошо, а что-то еще лучше…
Тетя Эми в ужасе размешивала горох.
— Вот-вот… — проговорила она. — Только сейчас мне не хочется разговаривать. Это просто отлично, что у меня нет настроения болтать.
— Пойду умоюсь, — заключил отец с усталой улыбкой.
Гости стали собираться к восьми часам вечера. К этому времени мать и тетя Эми накрыли в столовой большой стол и приставили к нему два стола поменьше. Свечи горели, кресла ждали гостей, отец разжег камин.
Первыми прибыли Джон и Мэри Сипик. Джон явился в своем лучшем костюме, тщательно выбритый, с розовым лицом после целого дня, проведенного на пастбище Макинтайра. Костюм был тщательно отутюжен, однако локти и края рукавов протерлись почти до дыр. Старик Макинтайр конструировал ткацкий станок, пользуясь картинками в школьных учебниках, но пока что дело продвигалось туго. Макинтайр был способным человеком по части обработки древесины и обращения с инструментами, однако собрать ткацкий станок без железа оказалось непросто.
Макинтайр был одним из тех, кто в первое время пытался заставить Энтони делать вещи, необходимые деревне, например, одежду, консервы, медикаменты и бензин. Но это кончилось несчастьем. Макинтайр винил одного себя в печальной участи всего семейства Терренсов и Джо Кинни и изо всех сил старался искупить вину, помогая остальным. Никто с тех пор даже не пытался заставить Энтони что-то сотворить.
Мэри Сипик была маленькой жизнерадостной женщиной. Пришла она в простом платье. И тут же принялась помогать матери Энтони и тете Эми собирать на стол.
Потом вошли Смиты и Данны, жившие по соседству друг от друга дальше по дороге, всего в нескольких ярдах от разверзшейся пустоты. Все четверо приехали в фургоне Смитов, влекомом дряхлой лошадью.
После прихода четы Рейли, обитавшей за темным пшеничным полем, началось веселье. Пэт Рейли уселся в гостиной за пианино и принялся играть, глядя в ноты с популярными песенками. Он играл негромко, выразительно, однако никто ему не подпевал. Энтони любил фортепьянную музыку, но ни в коем случае не пение; он часто поднимался из подвала, спускался с чердака или просто появлялся ниоткуда и, встав рядом с пианино, кивал головой, слушая мелодии из «Бульвара несбывшихся грез» или «Ночи и дня». Судя по всему, он отдавал предпочтение балладам и нежным песням, но в тот единственный раз, когда кто-то вздумал запеть, он оглянулся и совершил нечто такое, после чего никто уже не осмеливался заниматься вокалом.
Итак, каждый вечер начинался с игры на пианино. Где бы Энтони ни находился, музыка делала его счастливым, улучшала настроение; он знал, что люди собрались у телевизора и ждут его.
К половине девятого пришли почти все жители городка, за исключением семнадцати детей и миссис Соме, которая приглядывала за ними в здании школы на дальнем конце улицы. Пиксвиллских детей ни за что на свете не подпускали к дому Фремонтов с тех пор, как с Энтони рискнул поиграть бедняга Фрэд Смит. Остальные либо забыли про него, либо слышали от взрослых, что это чрезвычайно милый гоблин, к которому им тем не менее категорически запрещено приближаться.
Дэн и Этел Холлис припозднились; Дэн вошел, ни о чем не подозревая. Пэт Рейли играл на пианино до тех пор, пока не заболели натруженные за день руки. Наконец он встал, и все сгрудились вокруг Дэна Холлиса, чтобы поздравить его с днем рождения.
— Будь я неладен! — с усмешкой проговорил Дэн. — Настоящее чудо! Я ничего подобного не ожидал. Потрясающе!
Все стали вручать имениннику подарки — в основном, собственные изделия, а также свое имущество, которое отныне будет принадлежать ему. Джон Сипик преподнес ему брелок в виде часов, вырезанный из древесины пекана. Часы Дэна сломались год назад, и никто в деревне не мог их починить, однако он по-прежнему носил их при себе, твердя, что это еще дедовский сплав золота и серебра. Теперь он прицепил брелок на цепочку от часов; все со смехом признали, что Джон превзошел себя. Мэри Сипик подарила Дэну вязаный галстук, которым он тотчас заменил тот, в котором пришел.
Рейли вручили ему шкатулку собственного изготовления для разных мелочей. Они не уточнили, для каких именно, и Дэн сказал, что станет хранить в ней личные драгоценности. Рейли смастерили шкатулку из ящичка для сигар, аккуратно вынув из него бумагу и выстелив дно бархатом. Снаружи она была отполирована, и Пэт покрыл ее резьбой, которая тоже заслужила похвалы. Дэн Холлис получил много других подарков, в частности: трубку, пару ботиночных шнурков, булавку для галстука, пару носков, сливочную помадку и старые подтяжки.
Каждый подарок он с огромным наслаждением разворачивал и цеплял на себя все, что только мог, даже подтяжки. Раскурив трубку, он заявил, что никогда так не блаженствовал, хотя это вряд ли соответствовало действительности, так как трубка еще не была обкурена. Она хранилась у Пита Маннерса без применения с тех пор, как он четыре года назад получил ее в подарок от родственника из дальних краев, не знавшего, что Пит бро-? сил курить.
Дэн с великой осторожностью набил трубку табаком. Табак представлял собой невероятную ценность. Пэт Рейли по чистой случайности посадил у себя на заднем дворе немного табаку незадолго до того, как в Пик-свилле родился Энтони.
Последней преподнесла свой дар — пластинку — Телма Данн. Взгляд Дэна затуманился еще до того, как он открыл конверт: он догадался, что в нем пластинка.
— Надо же! — тихо произнес он. — Что же на ней? Я даже боюсь смотреть…
— У тебя такой нет, дорогой, — с улыбкой сказала Этел Холлис. — Помнишь, я спрашивала у тебя насчет песни «Ты — мое солнышко»?
— Надо же!.. — повторил Дэн. Он медленно снял бумагу и стал вертеть в больших руках пластинку с испиленными бороздками и поперечными царапинами. Потом с сияющим видом обвел глазами комнату. Все улыбнулись в ответ, зная, какой восторг он испытывает.
— С днем рождения, дорогой! — воскликнула Этел, обнимая и целуя мужа.
Он бережно придерживал пластинку, чтобы жена не повредила ее, прижимаясь к нему.
— Полегче! — взмолился он, отстраняясь. — У меня в руках сокровище!
Он огляделся. В глазах горело нетерпение.
— А мы могли бы прямо сейчас ее проиграть? Я бы все отдал, чтобы послушать что-нибудь новенькое. Только начало, оркестр, до того, как вступит вокал Комо.
Все помрачнели. Молчание затянулось. Наконец Джон Сипик сказал:
— Лучше не надо, Дэн. Ведь мы не знаем, когда начинается пение. Риск слишком велик. Потерпи.
Дэн Холлис нехотя положил пластинку на буфет вместе с остальными подарками и машинально проговорил:
— Очень хорошо. — Его тон был разочарованным. — Очень хорошо, что я не могу услышать ее прямо здесь.
— Да, да, — заторопился Сипик, — отлично! — Торопясь загладить оплошность Дэна, не скрывшего своего разочарования, он повторил: — Хорошо, отлично!
Все сели ужинать. Свечи освещали улыбающиеся лица. Угощение было съедено до последней крошки. Мать Энтони и тетю Эми засыпали комплиментами: удалось и жаркое, и горох с морковью, и нежная кукуруза.
Кукуруза была собрана, разумеется, не на поле Фремонтов — все знали, чем оно стало.
С равным энтузиазмом был проглочен десерт — домашнее мороженое и печенье. Гости переговаривались в колеблющемся свете свечей и ждали телевидения.
В такие вечера им не приходилось бормотать себе под нос: у Фремонтов вкусно кормили, потом наступал черед телевизора, поэтому на размышления не оставалось времени. А следить за своей речью все давно привыкли. Если кому-нибудь в голову приходила опасная мысль, человек принимался бессвязно восклицать, прервав свою речь на полуслове. Остальные оставляли его в покое, пока он не отгонял невеселые мысли и не умолкал.
Энтони любил посиделки у телевизора. За истекший год он совершил в такие вечера всего два-три ужасных поступка.
Мать выставила бутылку бренди, и каждый выпил по крохотной рюмочке. Крепкие напитки представляли собой даже большую ценность, чем табак. Жители пытались делать вино, однако виноград никуда не годился, да и виноделы были аховые, так что вино получалось неважное. Оставшееся в деревне спиртное из прежних времен было наперечет: четыре бутылки ржаного виски, три скотча, три бренди, девять бутылок хорошего вина и полбутылки настоящего «брамбуйе» — собственность Макинтайра, припасенная на случай чьей-нибудь свадьбы. Не хотелось думать, что будет, когда эти запасы иссякнут.
Потом все сокрушались, что на столе появилось бренди: Дэн Холлис выпил больше, чем следовало, да еще усугубил эффект домашним винцом. Никто вовремя не спохватился, к тому же это был его день рождения, а
Энтони любил такие встречи и не возражал против шума. Однако Дэн Холлис сильно набрался и сделал страшную глупость.
Первый тревожный сигнал прозвучал неожиданно: Дэн перестал смеяться посреди рассказа Тел мы Данн о том, как она нашла пластинку Перри Комо, уронила ее, но подхватила, не дав разбиться, потому что никогда в жизни не двигалась с такой стремительностью. Он опять вертел в руках пластинку и вожделенно поглядывал на проигрыватель в углу. На его лице появилось дерзкое выражение.
— Господи! — воскликнул он.
В комнате сразу воцарилась тишина. Было слышно, как на стене тикают дедовские ходики. Пэт Рейли наигрывал перед этим на пианино; теперь музыка смолкла, пальцы пианиста повисли над желтыми клавишами. Пламя свечей на обеденном столе задрожало.
— Играй, Пэт; — тихо сказал отец Энтони.