Предтечей новой фантастики стал роман Ефремова «Туманность Андромеды» (журнальный вариант — 1957 год, отдельное издание — 1958-й).
Я назвал Ефремова последним коммунистом, хотя и по сей день ходит по улицам и выступает в думах множество людей, которые истово крестятся перед коммунистическими иконами. Но у них нет стратегических перспектив, а значит, нет и будущего. Ефремов был последним коммунистом, не только верившим до конца своих дней в великую мечту, которая сумела объединить под красными знаменами миллионы людей, но и попытавшимся спасти эту веру в отчаянном призыве.
Нынче стало модно видеть главного врага наших несчастий в утопии. Подогреваемое парадоксом Бердяева, началось поголовное пересматривание всех утопий, начиная с шумерских мифов. Утопия стала обозначать нечто противоположное первоначальному смыслу, ее антоним даже не антиутопия, нет, что-то еще более страшное. Что же — теперь нельзя мечтать о будущем? А писать о нем можно только, как о царстве смрада и мрака? Но ведь мечта о будущем всегда была составной частью настоящего, и хотя в этом ее неискоренимая ограниченность, но должно же куда-то двигаться человечество. Или у него нет и никогда не было затаенной мечты? «Учитывая нынешнюю ситуацию, искусство призвано говорить: помогите мне пройти через эту ночь, помогите мне дожить до утра, научите меня любить…» Не коммунист, не социалист, не лагерник Рэй Брэдбери кажется мне куда более правым, чем наша сборная команда могильщиков.
Потребность в мечте, желание представить себе жизнь, которую мы оставляем потомкам, стремление задуматься над более совершенной конструкцией общества — неотъемлемый элемент культуры, без которой общество не может развиваться. Честно говоря, мы снова находимся в застое — отвергнув прежние идеалы, мы не предложили ничего взамен. И как бы ни относиться к утопии Ефремова сегодня, нельзя же быть в претензии к писателю за то, что он — в меру своего разумения — пытался эти идеалы предложить, причем первым.
Думаю, что следующая крупная утопия будет религиозной. Но ведь когда-нибудь придет время синтеза разума, духовности и нравственности. Если не верить в его наступление, то какой смысл имеет борьба за демократию, за права человека, за спасение природы? Однако для поворота спирали нужен новый духовный взлет, должны появиться независимые мыслители, которые освободятся от плоскостности нынешней философии: социализм — капитализм, коммунизм — антикоммунизм, материализм — идеализм, не отбрасывая ничего ценного из духовного опыта, выстраданного человечеством… Действие романа Ефремова отнесено в далекое будущее, он не касался современных передряг, так что истовые приверженцы единственно верного учения должны были бы схватиться за книгу, объявить ее своей Библией, присудить ей Ленинскую премию, ввести в школьные программы. Но наши идеологи пугались любой новизны, необъяснимо и необоснованно, вопреки собственным интересам. Потому-то первые отклики на роман были сродни крикам: «Ату его!» Трибуну охотникам любезно предоставила «Промышленно-экономическая газета». Загонщиками выступили научные работники, не слишком компетентные в литературных и философских материях, но убежденные в своем праве поучать каких-то там писателишек.
Их коллективка содержала такое количество демагогических передержек, что вызвала гневную отповедь академика В. Амбарцумяна. Письмо астрофизика было напечатано в «Литературной газете» и положило конец странной кампании. «Туманность Андромеды» была приписана к золотым страницам советской фантастики. Юрий Гагарин назвал ее в числе любимых произведений.
С тех пор прошло почти четыре десятилетия, и нынешнее поколение относится к роману без прежней почтительности. Язвительный В. Рыбаков написал две пародии под общим названием «Прощание славянки с мечтой» и внешне уважительным посвящением Ивану Антоновичу, который еще верил «в возможность качественно нового будущего», из чего можно сделать вывод, что уж «композитора» «траурного марша» на мякине не проведешь. Но по существу пародии к Ефремову отношения не имеют. У него просто позаимствован эпизод для злых памфлетов на сегодняшние отношения между людьми. В «Тибетском опыте в условиях реального коммунизма» хирург, пользующий искалеченного при взрыве математика, требует от женщины, которая любит ученого, чтобы она «дала» ему в «благодарность» за операцию, а в «Тибетском опыте в условиях конвоируемого рынка» тоже бы дала, но уже без кавычек, — крупную сумму денег, что для наших условий даже не фельетонное преувеличение, просто зарисовка с натуры. Но если один из фантастов следующего за шестидесятниками поколения хотел сказать, что товарищеские отношения между людьми невозможны в принципе, что взаимопомощь — не более чем красивая выдумка, значит, он, как ныне многие, поражен тяжелым недугом — бесплодным скепсисом, и мне жаль и его, и несчастную страну, несмотря на то, что наши дни дают более чем достаточное количество примеров дикого падения нравов, а поэтому спорить с Рыбаковым трудно, зато нетрудно прослыть в этом споре ретроградом. Как же оценивать «Туманность Андромеды» с сегодняшней точки зрения? Может быть, ее стоит сбросить с ушей как образец казенной лапши, как мы отбрасываем сегодня значительную часть творческого наследия писателей, созданного в условиях спелого и неспелого социализма. Но, может, повременим со сбрасыванием? Я отмечу только одно отличие ефремовской утопии, но оно перевешивает многие недостатки. Разговор коснется отношения ее героев к труду. Большинство утопистов открыто или подсознательно рассматривало труд как Божье наказание. Так думали не только утописты, но и социальные практики. «По общему правилу, человек стремится уклониться от труда. Трудолюбие вовсе не прирожденная черта: оно создается экономическим давлением и общественным воспитанием. Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное…» — изрек Л. Троцкий, увлеченно доказывавший необходимость и неизбежность военного коммунизма в стране.
В жизни ефремовского общества много места занимают путешествия, спорт, занятия искусством, различные празднества, но на первом плане — работа, дело, в которое люди самозабвенно погружены. Они расхохотались бы в лицо тому, кто сказал им, что рабочий день должен ограничиваться 2–3 часами. Они готовы просиживать за любимым делом ночи, рискуя своим несокрушимым здоровьем. Нам, приученным работать с прохладцей, они могут показаться фанатиками. И если искать главную привлекательность ефремовского общества, то она прежде всего не в разумной экономической структуре, не во всеобщем благополучии, даже не в гарантированной здоровой и долголетней жизни, а в гарантированной возможности осмысляющего жизнь труда. Чему помогает, но только помогает, то обстоятельство, что каждый человек владеет несколькими профессиями. Не в том соль, что начальник внешних станций Дар Ветер становится оператором подводного рудника, суть этих людей как раз в готовности до конца погружаться в одно дело — дело жизни. Трудно предположить, что физик Мвен Мас и математик Рен Боз, увлеченные грандиозным замыслом по уничтожению пространства, вдруг отправились бы пасти китов.
Мне уже приходилось писать в «Если» о поразительных совпадениях взглядов на гармоничное общество, которое пытался представить себе Ефремов и которое описал Г. Уэллс в статье 1903 года «Современная утопия». Эти совпадения говорят о том, что Ефремову во многом удалось выйти за догматические рамки и приблизиться к общечеловеческим ценностям, которые в 1957 году еще предавались анафеме. Но небезынтересно упомянуть и о разногласиях знаменитых фантастов, потому что это не споры на литературной кухне, а принципиальный мировоззренческий диспут, пусть и разделенный полувеком. Уэллс оказался дальновиднее Ефремова во взглядах на отношения человека и природы: «Сбросившая с себя гнет искусственности природа пышно расцветет и сделается величественнее, прекраснее, чем когда-либо. И с ней сольется человек, созданный ею, живущий ею…» Ефремовское же общество во весь размах своих могучих сил занято не столько слиянием с природой, сколько ее переделкой, «облагораживанием» так, как они его понимают. Пройдет немного времени после выхода «Туманности…»,
о берега прогресса тяжело разобьются первые волны экологического кризиса, и человечество схватится за голову. Одна за другой появятся книги с отчаянными, как крик о помощи, заголовками: «Безмолвная весна», «До того, как умрет природа», «Для диких животных места нет»… Но Ефремов еще спокоен: «Океан — прозрачный, сияющий, не загрязняемый более отбросами, очищен от хищных акул, ядовитых рыб, моллюсков и опасных медуз, как очищена жизнь современного человека от злобы и страха прежних веков». Неясно, почему он взялся только за океан, почему бы не очистить заодно и сушу от гадюк
и москитов? Какое счастье, что у людей до сих пор не было такой возможности, а то бы и вправду «очистили», совершенно не отдавая себе отчета в непоправимых последствиях, к которым привело бы нарушение экологического баланса. На сегодняшний глаз, ефремовская планета слишком ухожена, словно парк в Версале. Изящно, конечно, но грустно, что на ней не осталось диких, манящих, неподстриженных уголков, а живого тигра, и то сбежавшего из заповедника, можно повстречать разве что на заброшенном острове Забвения.
Будем надеяться, что когда-нибудь человечество опомнится и постарается возродить первозданность нашей прекрасной планеты или хотя бы того, что от первозданности останется. Современные фантасты, конечно, спохватились, но просчет, допущенный Ефремовым, это не его личный недосмотр, экологическую угрозу проглядела вся мировая фантастика. Хотя если на проблему взглянуть пошире и выйти за пределы фантастики, то, может быть, со старушкой литературой дело обстоит не так уж скверно. Спасение природы зависит не только от законодательных или технических мер, но в первую очередь от успехов в воспитании гармонически развитой личности, для которой природа перестанет быть мастерской, а снова станет храмом, ведь без природы недолго продлится человеческое существование — человек умрет духовно. Но разве не эта мысль пронизывает огромное число произведений мировой литературы, разве в них уже давно не звучит постоянная нотка тревоги по поводу отрыва человека от взрастившей его среды, разве не они учат восхищаться этим эталоном красоты? Я бы расценил ефремовскую картину подметенной планеты, по которой можно пройти босиком, не поранив ног, как антиутопию-предупреждение, что бы об этом ни думал автор. Получилось даже сильнее оттого, что он, по российскому обыкновению, старался придумать как лучше, а получилось, как всегда, — не в дугу.
Со вторым расхождением я буду спорить еще непримиримее, потому что с природой, чего уж, — явное недомыслие, а тут автор защищает позиции продуманно, даже агрессивно. Речь идет о казарменном воспитании подрастающего поколения, начиная с «коллективизации» младенцев в грудном возрасте. Правда, еще не до конца перевелись бедняжки, не сумевшие справиться с материнским инстинктом. Общество, чуждое всякому насилию, не настаивает, для удовлетворения атавистических наклонностей выделена резервация — остров Матерей, бывший Ява. Но не кажется ли вам, что установленный порядок выглядит обыкновенной ссылкой? Что за преступление они совершили? Почему бы не разрешить им жить среди всех? Чтобы остальных мамаш не вводить в соблазн?
Уэллс был непреклонен: если будет подавлен природный инстинкт, если женщины (а почему только женщины?) будут лишены родительских радостей, то не испарится ли заодно и значительная часть того неуловимого, эфемерного состояния, которое называется человеческим счастьем. Зачем нам (нам!) такое общество, которое превращается в бесчеловечный сугубо функциональный механизм? Не случайно мы смотрим с сочувственной жалостью на ребят, которых судьба приговорила провести детство в детдоме.
Автор «Туманности…» напирает на то, как интересно и образцово будет поставлена работа по воспитанию и образованию молодого поколения. Что ж, среди его программ есть вполне здравые. В нашей школе и вправду мало романтики. Уж больно заунывна ежедневная обязанность: десять лет просидеть за одной партой, на одном месте, в одни и те же часы. Словно прикованные галерники. Нечто духоподъемное, подобное Двенадцати подвигам Геракла, дающее юношеству возможности испытать силы перед вступлением в жизнь, было бы неплохо придумать и сейчас. Разумеется, придумывать что-нибудь станет возможным тогда, когда образование станет более приоритетной общественной задачей, чем, например, приведение кого-либо к соблюдению конституционного порядка.
«Вы знаете, что туда, где труднее всего, охотнее стремится молодежь», — говорит у Ефремова местный начальник отдела кадров. Все-таки в «стройках коммунизма» была своя притягательность. Была. Я сам видел, с каким энтузиазмом строили Братскую ГЭС. А сейчас нам нечем увлечь молодых людей. Уверен, если бы можно было призвать их, допустим, к созданию космической станции, преступность и наркомания в стране резко бы упали.
В статье Уэллса есть принципиальная установка, о которой у Ефремова даже не упоминается, — религия. Соблазнительно дать этому расхождению беглое объяснение: непредставимо, чтобы советский писатель сохранил религиозные предрассудки при зрелом-то коммунизме. Да автора растерзали бы, несмотря ни на какие оттепели. Однако же религия в романе Ефремова есть, во всяком случае то место, которое ей отводил Уэллс, занято. Как известно, свято место пусто не бывает.
В уэллсовском проекте религия (разумеется, свободно избираемая) — это высокое озарение, духовное совершенство, которое цементирует общество. (Под религией вовсе не обязательно понимать соблюдение церковных ритуалов.)
Место религии у Ефремова занимает Наука. В его обществе это — почти божественное предначертание. Наукой на Земле занимаются чуть ли не все население планеты, перед наукой преклоняются, на нее смотрят как на панацею, ей приносят жертвы. Но, может быть, так и нужно: идти вперед, не оглядываясь. Трупы? Перешагнем! Правда, предполагается, что Бог должен быть всесильным, а вот наука, увы, не всесильна. «Гордые мечты человечества о безграничном познании природы привели к познанию границ познания, к бессилию науки постигнуть тайну бытия» (Н. Бердяев). Не следует ли пересмотреть слишком уж подобострастное отношение к науке? И если уж выбирать неперсонифицированного Бога, то пусть это будет возведенная на пьедестал Нравственность. Я уверен, что многие атеисты согласятся приносить такому богу молитвы и покаяние.
«Туманность Андромеды» могла бы занять более почетную полку в библиотеках планеты, если бы обладала более весомыми художественными достоинствами. Не случайно Стругацкие, высоко оценив в свое время роман, говорили о том, что стали писать свой «Полдень», потому что у Ефремова им не хватало живых людей…
«Лезвие бритвы» (1963 г.) автор назвал экспериментальным романом. Научные, научно-популярные и научно-фантастические размышления заключены в приключенческую рамку «в хаггардовском вкусе», ничем с философскими экзерсисами несвязанную. Во второй ипостаси романа мы встречаемся с кладоискателями, похищениями, убийствами, побегами… Для чего же нужен этот эксперимент? Ефремов отвечал откровенно: для того чтобы привлечь к серьезному чтению особей, не склонных к штудированию философских трактатов. И что же — эксперимент удался?
Да, утверждают Е. Брандис и В. Дмитревский в сопроводительной статье к собранию сочинений. «Ожидания оправдались! Публикация «Лезвия бритвы»… вызвала поток читательских писем. И что характерно — как раз не приключенческая канва, а именно научные идеи и размышления автора побудили людей разных профессий и разного возраста, но преимущественно молодых, делиться своими впечатлениями с Ефремовым. Эта книга заставила многих поверить в свои силы, найти жизненное призвание, выбрать соответствующую склонностям работу»…
«Нет, — заявил А. Лебедев в «Новом мире». — Дело в том, что в новом своем романе Ефремов попытался объединить несоединяемое, попытался слить воедино два взаимоисключающих начала — культуру современного интеллекта, современной мысли и антикультуру беллетристических трафаретов пинкертоновщины. Никакого синтеза тут заведомо не могло произойти… Сам тон болтливой несерьезности, банальной «беллетристики» как бы снимает глубокомыслие авторских теоретизирований. Роман оказывается эстетическим кентавром — ученый дополняется шансонеткой».
Боюсь, Лебедев ближе к истине, чем уважаемые ленинградские фантастоведы. Но — прежде всего — не было никакого эксперимента, а была все та же традиционная, пожалуй, ее можно назвать беляевской, схема: научно-популярные монологи и диалоги вставляются в произвольный сюжетный каркас. У Беляева научные выкладки хотя бы впрямую связаны с сюжетом. Главному же герою романа психологу Гирину все равно где, когда, перед какой аудиторией и на какую тему изрекать свои откровения. Хотя, конечно, Ефремов — это не Беляев. Ефремов — своеобразный мыслитель, и мысли у него свои, незаемные. И как бы к ним ни относиться, они, конечно, гораздо интереснее банальных «приключений». У Беляева обычно пропускаешь наукообразные страницы, здесь надо бы поступать наоборот. И вот тут-то комментатор и читатель попадают в ловушку. Над чем размышлять и с кем вести полемику? С Ефремовым или с Гириным? Если рассуждения авторские, то хочется вступить с ними в спор. Ну, например. Ефремов утверждает, что красот^ — это высшая степень целесообразности. Устами его героя он излагает свои теории так, как будто первым обратил внимание на эту самую красоту, как будто не было более чем двухтысячелетней истории эстетики, как будто мудрейшие не ломали головы над загадкой красоты и, как утверждал Л. Толстой в очерке «Что такое искусство?», так ее и не разгадали. А решение — по Ефремову — оказывается, лежит на поверхности, и не только красоты, но и напрямую связанной с ней нравственности, сводясь к народной мудрости: «В здоровом теле — здоровый дух». Если же это мысли героя, то стоит ли кипятиться? От автора, берущегося рассуждать о высоких материях, мы вправе потребовать знакомства с Аристотелем. А с героя взятки гладки, он может только притворяться эрудитом. (Впрочем, будем справедливы: чаще всего Гирин говорит и умно, и дельно.) Гирин считает, что высший эталон красоты природа преподнесла нам в формах женского тела, и пусть себе считает. Но более чем очевидно, что это пристрастия автора, и критик попал бы в смешное положение, если бы стал разбирать недостатки эстетического образования литературного персонажа. Е. Геллер углядел в мелькании грудей и бедер вызов, брошенный писателем официальному ханжеству. К сожалению, ефремовские ню исполнены не в традициях высокого искусства. Когда писатель не справляется с духовным обликом героини, он начинает выписывать форму и объем ее бюста. А если к стриптизам прибавить погони, драки и рауты, то приходится еще раз согласиться с Лебедевым: «Подделывающийся под искусство «беллетристический» трафарет не пригоден для утверждения гуманистических принципов: у него нет человеческого содержания; он не пригоден для распространения истины, ибо по самой сущности своей способен лишь мистифицировать». Эти ипостаси рассчитаны на разные категории читателей. Одни, как их не завлекай Берегом Скелетов, не поймут первую, других будет раздражать вторая.
Есть в книге и фантастические элементы. Только они, пожалуй, еще больше оторваны от общего замысла, чем приключения итальянцев на Берегу Скелетов. Во-первых, это опыты Гирина над одним сибиряком, у которого с помощью галлюциногенных средств удается вытащить из глубин генетической памяти картины далекого прошлого. Он видит сны, в которых представляет себя пещерным человеком, вступающим в схватки с различной саблезубой фауной. Картинки возражений не вызывают и могли бы составить отличный детский рассказ, вроде «Борьбы за огонь». Но к чему они здесь?
Второй фантастический слой связан с некими серыми кристаллами. Если их поднести к вискам, наблюдается выпадение памяти. Снова остается непонятным — зачем понадобилось сообщать сведения, не получающие никакого развития? И наконец третье — необыкновенные гипнотические способности Гирина, который может с помощью заговора вылечить рак, взором заставить убийцу бросить оружие и стать на колени. Подобные эпизоды опять-таки вызывают недоверие к серьезности писательских замыслов, как, например, и беседа Гирина с высшими иерархами йогов, которых, тот, словно на школьном уроке, убеждает в преимуществах коллективизма и правильности выбранного его страной пути к светлому будущему. И, знаете, он почти убедил почтенных аксакалов.
«Цель романа, — писал Ефремов в предисловии, — показать особенное значение познания психологической сущности человека в настоящее время для подготовки научной базы воспитания людей коммунистического общества». Не скажу, что достигнута противоположная цель, но, во всяком случае, не эта. Быть может, сюжетная мешанина и возникла из-за невыполнимости цели. В 1963 году уже было невозможно говорить о воспитании коммунистического человека, делая вид, что идея коммунизма не подверглась эрозии.
После выхода «Лезвия бритвы» проходит пять лет — и каких лет! Разворот движения шестидесятников и мощные атаки на него, появление произведений Солженицына и трактатов Сахарова, диссиденты, самиздат, суд над Синявским и Даниэлем, свержение Хрущева, танки на улицах Праги… Десятой доли хватило бы, чтобы разрушить иллюзии у колеблющихся. Нам, искренне верившим в правильность избранного пути, отречение от коммунизма давалось с большим трудом. Однако делать вид, что ничего не случилось и писать новые «Туманности» было невозможно. Но Ефремов предпринимает еще одну попытку защитить дорогие для него идеи, на сей раз с другого конца. В «Часе Быка» торжество зла он связывает не с победой социализма, а с его поражением. И снова Ефремов был не понят. Бдительные охранители рассудили, что земной экипаж введен лишь для отвода глаз, а изображение того, что происходит на погрязшем в застое и моральном распаде Тормансе, — очередной антикоммунистический пасквиль. Честно сказать, поводы для такого прочтения книга давала, не столько в силу намерений автора, сколько из-за ситуации, сложившейся в стране.
На этот раз я бы не поручился, что и у самого Ефремова не было намерения иносказательно продемонстрировать, до чего довели страну неразумные правители, хотя, несомненно, Ефремов не собирался заниматься «очернением» нашей действительности, как подобные действия квалифицировались в партийных документах. Он хотел всего-навсего исправить допущенные ошибки, потому считал гражданским, а может быть, и партийным долгом указать на них. Но воспитание в обстановке культа личности ни для кого не прошло даром. Автор пугается собственной смелости и старается обложить удары ватой. Поэтому земные герои «Часа Быка» гораздо чаще, чем персонажи «Туманности Андромеды», рассуждают о том, какой прекрасный образ жизни у них на Земле, хотя и нет необходимости каждую минуту вспоминать об этом. Но Ефремов все еще надеется раскрыть глаза членам Политбюро. Сам Ефремов отводил обвинения в свой адрес, говоря о «муравьином социализме», признаки которого он находил в китайской «культурной революции». Но независимо от намерений автора все, что творилось на Тормансе, с неотвратимостью проецировалось на нашу страну. Пожалуй, Ефремов даже заглянул вперед — в книге просматриваются ассоциации с временами застоя и — как его следствия — нынешнего беспредела. Надсмотрщики беспокоились не зря, хотя, если говорить положа руку на сердце, скрывать наши прорехи было уже невозможно. Тем не менее советским писателям не полагалось делать неподобающих намеков. «Римская империя времени упадка сохраняла видимость крепкого порядка», — пел также гонимый Окуджава.
Напрасно удивляются доброжелатели: с чего бы «Час Быка» после своего появления исчез из обихода. В собрании сочинений 1975 года о нем не осмелились напомнить даже авторы послесловия. Удивляться следует тому, что в 1969 году роман появился на свет. Ефремов был не из тех людей, которые кидались грудью на амбразуры, и не ожидал кампании травли и замалчивания, которая сопровождала его до смерти в 1972 году и даже после смерти, когда в его квартире был произведен загадочный обыск…
Если сравнивать ценность произведений Ефремова, я бы отдал предпочтение «Туманности Андромеды». В свое время она была нужнее. В «Часе Быка» автору не удалось внести что-нибудь принципиально новое в уже существующую мировую библиотеку антиутопий, хотя безобидным роман не назовешь.
Самой ситуацией Ефремов обязал себя задаться вопросом о праве цивилизации, считающей себя высшей, на вмешательство в дела чужих планет или — если спуститься на Землю — чужих народов. Он произносит много правильных слов о крайней осторожности и предельной ответственности, с которой надо действовать в таких случаях. Но осталось все же неразъясненным, каким образом планета Торманс стряхнула власть жестоких правителей и влилась в Великое Кольцо свободного человечества. Скорее всего автор и сам не знал ответа, но, видимо, надеялся, что, прочитав его роман, компетентные лица поймут, что так жить нельзя.
Увы, выбираться из инферно сложней, чем представляется автору. В «Туманности Андромеды» он упростил себе задачу, показав готовый результат. Там не было противопоставления. И в «Часе Быка» для Ефремова слово «коммунизм» продолжало оставаться магическим, он простодушно полагал, что коммунистическая мораль — высшая ступень общественных норм, забывая о том, что для многих слово «коммунист» звучит в унисон со словом Антихрист.
Можно ли найти равнодействующую между сегодня еще зачастую враждующими мировоззрениями? Не только можно — необходимо для спасения человечества. Ведь этические нормы как всех великих религий, так и не называющего себя религией гуманизма, близки друг к другу, они складывались, как наиболее разумные правила человеческого поведения. «Важно одно, что во всех великих религиях одна и та же мысль: научить людей всеобщему братству. Не смешно ли биться насмерть из-за вопроса о том, как именно произносить слово братство?» — спрашивал Е. Замятин. Но коли так, то из этого должно следовать, что существуют абсолютные Добро и Зло, а значит, можно будет построить действительно Высшую Мораль. Ефремов касается этой сложнейшей мировоззренческой загвоздки, но верность коммунистической присяге мешает ему занять независимую точку зрения. Ефремов и в «Часе Быка» остановился на полпути. Показав страну, погруженную во мрак инферно, он совершил мужественный поступок, но ограничился изображением — а это уже было. Он подтвердил убеждение в том, что могут существовать совершенные общества — и это уже было. А вот как от первых переходят ко вторым — такая книжка им написана не была, хотя всю жизнь Ефремов пытался ее создать.
----------------
Ю. БРАЙДЕР, Н. ЧАДОВИЧ
БАСТИОНЫ ДИТА
Москва: ЭКСМО, 1996. — 464 с.
(Серия «Абсолютная магия»). 20 000 экз. (п)
=============================================================================================
Человек по имени Артем, Вечный странник, продолжает свое бесконечное путешествие по мирам супервселенной. Он перемещается благодаря своим особым способностям находить «тропу», связывающую миры между собой. Путешествие это началось лет пять назад, когда в минском журнале фантастики «Фантакрим-Меда» увидел свет роман Брайдера и Чадовича «Евангелие от Тимофея», — первый роман из цикла о «тропе». Затем были «Клинки максаров», и вот наконец третий роман — «Бастионы Дита».
К этому моменту Артем прошел уже множество миров. Он был «каторжником и воином, знахарем и верховным владыкой, охотником на опасных зверей и механиком при невообразимых машинах, каменотесом и советником иерархов», его «возвеличивали как бога и проклинали как демона смерти». На протяжении всего этого невероятного пути за нашим героем наблюдали, направляли и помогали некие Предвечные — великая древняя раса, которая, собственно, и затеяла это путешествие к неведомой Великой Цели.
В последнее время в моду вошел тип литературы, в котором действие совершенно не связано с окружающей нас мрачной действительностью. Мол, народу осточертело созерцание творящегося вокруг беспредела. А тут открыл книгу, погрузился в выдуманный мир и сиди себе, эскапируй потихоньку. Судя по первым двум романам, цикл о «тропе» обещал стать очередным изделием в ряду такого рода фантастики. Если в «Евангелии от Тимофея» еще присутствует элемент социальной сатиры, то «Клинки максаров» уже воплощают собой литературу эскапизма в чистом виде. Однако появление третьего романа в корне меняет создавшееся впечатление. На мой взгляд, «Бастионы Дита» — ключевой роман цикла. Во-первых, в нем наконец выстраивается концепция супервселенной «как комбинации двух совершенно различных по своей природе стихий — Мировремени и Миропространства» и борьбы хозяев этих стихий, соответственно Предвечных и Иносущных. Во-вторых, становится понятной мотивация радикальных изменений в организме героя, осуществленных максарами. Кстати, в «Бастионах Дита» к практической неуязвимости добавляется еще и способность к перемещению во времени. В-третьих, роман, даже вне рамок цикла, представляет несомненный интерес. Это не просто «приключения тела». В «Бастионах Дйта» авторы, может быть, впервые в своем творчестве вплотную приблизились к рассмотрению вечных тем.
И все-же один вопрос остался открытым: «В чем состоит Великая Цель Вечного странника?» Этот вопрос я имел возможность задать авторам лично, зайдя в их гостиничный номер в один из дней работы конвенции «Странник-96». В очередной раз убедившись в верности расхожего афоризма: «Сон Брайдера рождает Чадовича», я услышал, что ответ на мой вопрос известен лишь Предвечным.
Новый роман Ю. Брайдера и Н. Чадовича вышел в издательстве ЭКСМО в серии «Абсолютная магия», само название которой предполагает наличие в произведении хотя бы элементов фэнтези. Ни в коей мере не являясь фэнтезийным фундаменталистом, тем не менее хочу отметить, что «Бастионы Дита» никакого отношения к фэнтези не имеют. Впрочем, это не умаляет достоинств романа.
Андрей СИНИЦЫН
----------------
Рене ДОМАЛЬ
ГОРА АНАЛОГ