Она вдруг повернулась ко мне лицом, порывисто обняла и привлекла к себе. В ее глазах полыхали озорные огни. Ее губы нашли мои. Тихонько шипя, она клонила меня назад, пока я не уперся лопатками в стену. Она прижималась ко мне изо всех сил, и потоки энергии, способные изжарить целый континент, кочевали по нашим телам. Наверное, никто, будь он человеком или богом, не отказался бы в ту минуту поменяться со мной местами.
— Быстро! — прошептала она. — В гостиницу!
— В гостиницу!
Пешком? Еще чего! Вспышка — и нас нет в лабиринте портовых улочек, мы уже в гостиничном номере. И до рассвета мы генерировали энергию такой мощности, что весь островок гудел, и дрожал, и тонул в сладостной буре. Мы извивались, бились, стонали и рычали, с нас текли реки пота, сердца стучали, точно молот Гефеста, а глаза закатывались от упоительного изнурения. Мы позволили себе такую роскошь, как границы возможностей, чтобы наши смертные тела переступили эти границы. Зато мы вновь и вновь пополняли их силы и много раз испытали наивысшее блаженство, прежде чем на востоке, над высоким частоколом стен, заря взялась розовыми пальцами за краешек неба.
Обнаженные, но невидимые для чужих любопытных глаз, мы с Афродитой рука об руку бродили по залитому утренним солнцем берегу кишащего рыбой моря, и она шепотом рассказывала о том, где нам предстоит побывать, и о том, что нам предстоит испытать.
— Тадж-Махал, — говорила она. — Летний дворец махараджи в Удайпуре. Персеполь, весенний Исфахан. Баальбек. И, конечно, Париж. Водопад на реке Игуасу. Синяя мечеть, Фонтаны Голубого Нила. Мы будем любить друг друга в вилле Тиберия на Капри, и между лапами Сфинкса, и в снегах на вершине Эвереста…
— Да, — говорил я. — Да. Да. Да.
И думал при этом: «Зевс. Зевс. Зевс».
И мы с Афродитой странствовали по всему миру и видели все его красоты и чудеса, и было их не счесть. Словом, она заставила меня не думать о моем предназначении. Путешествовать с Афродитой, скажу я вам, это настоящая сказка. Поэтому я позволил себе отвлечься.
Но не забыл, для чего рожден на свет.
Я — воплощенное беспокойство и всесокрушающая сила. Таким я родился. Того, с кем я должен поквитаться, поблизости нет. Но он жив, я знаю! Он прячется под чужой личиной. Притворяется смертным — может, потому, что ему это нравится, а может, у него просто нет выбора. Как ни крути, в этом лучшем из миров бродит тот, кого Зевсу надо бояться, от кого надо скрываться. Тот, кто сильнее Зевса, как Зевс был сильнее Кроноса, как Кронос был сильнее Урана.
Но я его разыщу. И когда это случится, я сброшу маску и явлюсь таким, каков есть. Ростом с высоченную гору. И вы увидите сотню моих голов, и ярость моя вырвется на свободу. И снова мы с Зевсом сойдемся в рукопашной, и на этот раз победа будет за мной.
Это я вам обещаю, милые смертные малыши. Можете считать мои слова предостережением.
Когда грянет битва, погибнут многие из вас. Как это ни печально. Да, человеческий разум в моем нынешнем теле мало-мальски научил меня состраданию, а потому хочу заранее попросить прощения за ущерб, который неизбежно вам нанесу. Мне очень жаль, честное слово, но ничто не заставит меня отказаться от возмездия.
Зевс! Ты слышишь? Это Тифон, последний титан, вызывает тебя на бой!
Зевс, где же ты?!
В рассказе Р. Силверберга, последнем из опубликованных автором на данный момент, звучит неожиданная для современной цивилизации тема языческого возмездия, безграничного и беспощадного. О трансформации этого понятия, движении от возмездия к воздаянию, размышляют культуролог, специалист по религиям Востока М. Салганик и журналист-политолог В. Губарев.
Один из авторов этой статьи, побывав год назад в горах Чечни, взял интервью у местного жителя, казнившего по приговору «шариатского» суда односельчанина — убийцу своей жены и детей. «Ну, теперь-то вы чувствуете себя удовлетворенным?» — спросил корреспондент. — «Нет, у меня троих убили, а я только одного. Еще двух родственников убить надо», — последовал ответ. — «А кого?» — «Не знаю. Мы над этим думаем. Может, отца, может, мать».
Понятия возмездия, мести появились, видимо, еще в ту пору, когда человек еще не совсем выделился из звериного царства. Изначально это было продолжением никогда не прекращавшейся борьбы за сохранение своего вида, позднее — семьи, рода, племени. Не случайно осуществление кровной мести чем-то напоминает то, как разъяренная медведица или тигрица идет по следу охотника, лишившего ее детеныша.
Долгие тысячелетия институт кровной мести помогал нашим предкам удерживать внутренний мир в своих сообществах, столь уязвимых перед лицом могущественных внешних сил. Не случайно языческие боги, возьмем ли мы пантеон древних греков, славян или германцев, не склонны были отказываться от сладкого чувства мести. Однако по мере усложнения форм человеческого общежития из своего рода регулятора месть превратилась в угрозу развитию. И становление любой цивилизации, как правило, начиналось с введения табу на кровную месть. В одних случаях ответственность переводилась в материальную плоскость — родичам убитого выплачивался выкуп, в других — виновного просто изгоняли «с поражением в правах». Но постепенно право на месть становится атрибутом либо государственной власти (в той части, которую сейчас мы бы отнесли к сфере уголовного права), либо, все более четко приобретая характер понятия «воздаяние», отходит к сфере Божественного провидения.
Что же такое воздаяние?
С самого начала времен люди подозревали, что некая Иная Сила имеет власть над миром и всем сущим в нем, не исключая и человека с его — предположительно осознанными — действиями.
Стремление к гармонии в форме социальной справедливости всегда и повсеместно укладывается в формулу столь же простую, сколь и непосильную для человека: зло должно быть наказано, добро — вознаграждено. По справедливости.
Говоря о справедливости, мы неизменно имеем в виду людское — кто же станет попрекать за несправедливость ураган или землетрясение? Слепые силы природы, говорит человек, тем самым неявно приписывая людскому поведению и взаимоотношениям между людьми некую зрячесть, осознанность, регулируемость. И ответственность.
Конечно, даже самая примитивная организация человеческих сообществ зиждется на законе, начинается с закона, вводящего в некие рамки наказание за проступки. Заметьте — все начинается с попыток регулировать наказание за дурное, но отнюдь не вознаграждение за добро.
Почитать Конрада Лоренца, так это даже не с человеческих сообществ начинается, а с организации жизни стаи. Но человек лишь отчасти животное. Во-первых, ему с самого начала жизни объявлен смертный приговор, а животное не знает своей смертности. Но главное в том, что стремясь к гармонии, человек распознает во Вселенной Бога.
В Ригведе — одной из древнейших священных книг мира — сказано:
«Бог один, но мудрые зовут его разными именами…» И идут к нему разными путями.
Считается, что на свете есть шесть мировых религий, и все они зародились на Востоке. Это три авраамические религии — иудаизм, христианство и ислам, а также индуизм, зороастризм и буддизм.
Авраамические религии и зороастризм строго дуалистичны, в том смысле, что ими признаются как средоточие абсолютного добра, так и средоточие абсолютного зла, пребывающие в извечном противостоянии; буддизм, по сути, отрицает бога, утверждая, что Вселенной правит высший Закон; индуизм с его неисчислимым сонмом богов, провозглашает высшей Реальностью всеобъемлющий Брахман (Абсолют).
Махатма Ганди совершенно справедливо говорил, что перегородки между религиями и верованиями все равно не достают до неба. Пожалуй, лучшее тому доказательство — поразительное сходство в описаниях духовного опыта, мистических прозрений и переживаний, которые испытывали последователи различных религий, будь то христианские святые, великие мусульманские суфии или индусские и буддистские подвижники. Почитайте «Цветы» Франциска Ассизского или «Евангелие от Рамакришны», и вы убедитесь в этом.
Вместе с тем различия между религиями несомненно сказываются на представлениях их последователей, в частности, на представлениях о том, как вершится воздаяние. Похоже, что человек одновременно осознал и свою смертность, и то, что конец его земной жизни не означает конца счетов за его деяния.
Уже в языческой Древней Греции начинается трансформация идеи возмездия в понятие воздаяния. Богини мести Эринии, преследующие Ореста, превращаются в Эвменид, что в переводе означает «благостные». Наказывается уже не конкретная личность — наказывается проступок.
Геродот рассказывает историю некоего царя Гигеса, который взошел на престол, убив своего предшественника, да еще по наущению супруги. Приверженцы убиенного царя взялись было за оружие, но их утихомирил оракул: Пифия изрекла признание Гигеса, но добавила еще, что в пятом потомке Гигеса придет возмездие за содеянное.
Древние греки верили в рок, мусульмане верят в предначертания судьбы, индусы и буддисты — в карму, но даже крепкая вера далеко не всегда останавливает человека — ибо не дано ему понять, что хорошо, что дурно из совершаемого им.
Есть дзэн-буддистская притча о старухе, которая пожелала проверить истинность веры монаха и подослала к нему юную красавицу. Монах не поддался соблазну и красавицу прогнал, после чего старуха прогнала его со словами: «Если нет у тебя чувства к ней, то должно быть сочувствие к ее чувству, и должен был ты, не поддаваясь соблазну, деликатно обойтись с ней».
Суровый бог пастушеских иудейских племен дал им Ветхий завет. «Око за око, зуб за зуб» есть его заповедь. Но не человеку определять меру возмездия; милосердный бог христиан сделал первой заповедью любовь, бог мусульман призвал своих последователей к смирению — слово «ислам» и означает смирение, но при этом во всех трех религиях, из единого корня, очень важна концепция единого и всевластного Бога, а также концепция греха, который неизбежно влечет за собой кару — если не в земной жизни, то в загробном мире. При этом самый страшный грех можно замолить, искупить его искренним покаянием и делами добрыми, способными перевесить дела дурные.
В отличие от авраамических религий, ни в индуизме, ни в буддизме этих концепций нет. Всевластен не бог, но карма, непреложная причинно-следственная связь, протянутая через бесконечную череду жизней и смертей, которую немыслимо ни искупить, ни замолить — только изжить, снова и снова рождаясь на свет, ведя праведный образ жизни, и далеко не всякий раз в человеческом облике.
Греху в этой системе просто нет места. Греха нет, есть авидья — неведение, невидение последствий проступка. Человек, совершивший проступок — помыслом, словом или действием, — что бы он ни сделал, самое большое зло причиняет самому себе, ибо расплачиваться за содеянное он будет сам — если не в этой жизни, то в следующих.
Здесь нет Судии и никто не может сказать: мне отмщение, и Аз воздам. И воззвать о милосердии тоже не к кому.
Какая религия как бы ни рассматривала вопрос о воздаянии, суть едина — человек не способен ни проникнуть в глубины души другого человека, чтобы судить о мотивах его поступков, ни понять все далеко идущие их последствия. Но человек вынужден формулировать свои, человеческие законы — без них не может существовать никакая общественная структура. Между Законом и законом всегда будет существовать трагическое несоответствие. Понятно, что человеческие законы, созданные различными цивилизациями, — а основой цивилизации является господствующая религия, — отражают каноны соответствующей религии. Отсюда и возникает взаимонепонимание между людьми, что еще хуже — между целыми народами, и что совсем плохо — между цивилизациями.
Возьмем такую область, как международное право, которое, по определению, должно регулировать глобальные отношения всего человечества. Но базируется оно на римском праве, а подавляющая часть человечества — Китай, Индия, арабский мир — существует совершенно в ином измерении (и культурном, и правовом, и религиозном). И получается, что ценности, которые западная цивилизация провозгласила общечеловеческими, такие, как, например, права человека, на самом деле таковыми не являются. Свобода личности есть основополагающий кирпичик европейского бытия, но для арабов или китайцев с их представлениями о личной ответственности перед социумом, подобный подход просто немыслим и неприемлем.
Оттого, что западная цивилизация, построенная на европейском варианте христианства, чуть ли не четыре века доминировала в мире, другие цивилизации оказались отодвинутыми на некий край культурной ойкумены, откуда зачастую предстают в искаженном виде перед нашими глазами, привыкшими к европейским стереотипам. Понятно, что именно европейская цивилизация дала миру тот технический прогресс, плоды которого мы сегодня пожинаем — все сильнее страшась их вкуса и последствий. Между тем прометейское начало этой цивилизации, стремление вырвать огонь из рук богов, совершенно чуждо цивилизациям другим. Например, ислам строится на строгой гармонии божественного, ангельского и людского уровней; сама мысль посягнуть на божественную власть представляется дикой мусульманину. Индуизм и буддизм, исходя из единства всего сущего, которое представляет собой воплощение Абсолюта в различных формах, не приемлют идею владычества человека над природой — человек есть часть ее и искать должен гармонии с ней и в ней.
В середине XIX века ведущие мировые державы — Великобритания, Франция, США — развязали против Китая серию войн, получивших название Опиумных. Если оставить в стороне политические мотивы, то одной из основных целей этих войн было заставить китайцев производить в промышленных масштабах опиум. Прошло более ста лет, и Западный мир захлестнула волна наркомании, изрядно пошатнувшая устои этого влюбленного в свои ценности общества. Что это? Воздаяние?
Не Прометей ли, вырвав огонь у Высшего начала, положил начало и прогрессу, и одновременно, экологическому кризису наших дней? И не обращение ли к опыту других цивилизаций — не взамен, а в сопряжении с христианской — может быть выходом из положения?
Что бы ни творилось с миром людей, во все времена и среди всех народов появляются одиночки, особо наделенные даром восприятия божественной гармонии, которые обращают свой редкий дар на служение человечеству. Эти люди не судят, но сострадают, в меру сил своих воздавая человеку за страдания, выпадающие на его долю, не задумываясь над тем, заслужил он их или нет — ибо знают, что не им судить об этом.
«Сильнее всех побед — прощенье!»
Нередко приходится слышать: «Когда я простужен, то лучше себя чувствую на работе, чем дома. Останешься в постели — раскиснешь!» Этим интуитивным ощущениям найдено научное обоснование. Психолог Шелдон Кохен из Carnegi Mellon University (Питтсбург) доказал, что бороться с насморком весьма помогают… социальные отношения. Исследования проводились на 276 испытуемых, от 18 до 55 лет, в нос которым был впрыснут препарат, содержащий вирус. По наблюдениям ученого, группа, члены которой поддерживали не менее шести социальных контактов в день, подверглась заболеванию лишь на 35 %. Малообщительные испытуемые (3 контакта) подхватывали насморк в два раза интенсивнее (62 %). Так что на миру и простуда не страшна.