Огонь краснеет от шампанского, бегает по поверхности пунша с какой-то тоской и дурным предчувствием. А тут отчаянный голос:
- Да помилуй, братец, ты с ума сходишь: разве не видишь, смола топится прямо в пунш. (164)
- А ты сам подержи бутылку в таком жару, чтоб смола не топилась.
- Ну, так ее прежде обить, - продолжает огорченный голос.
- Чашки, чашки, довольно ли у вас их? сколько нас... девять, десять... четырнадцать, - так, так.
- Где найти четырнадцать чашек?
- Ну, кому чашек не достало - в стакан.
- Стаканы лопнут.
- Никогда, никогда, стоит только ложечку положить.
Свечи поданы, последний зайчик огня выбежал на середину, сделал пируэт, и нет его.
- Жженка удалась!
- Удалась, очень удалась! -говорят со всех сторон. На другой день болит голова, тошно. Это, очевидно,
от жженки - смесь! И тут искреннее решение впредь
жженки никогда не пить, это отрава. Входит Петр Федорович.
- А вы-с сегодня пришли не в своей шляпе: наша шляпа будет получше.
- Черт с ней совсем!
- Не прикажете ли сбегать к Николай Михайловичеву Кузьме?
- Что ты воображаешь, что кто-нибудь пошел без шляпы?
- Не мешает-с на всякий случай.
Тут я догадываюсь, что дело совсем не в шляпе, а в том, что Кузьма звал на поле битвы Петра Федоровича.
- Ты к Кузьме ступай, да только прежде попроси у повара мне кислой капусты.
- Знать, Лександ Иваныч, именинники-то не ударили лицом в грязь?
- -Какой в грязь, эдакого пира во весь курс не было.
- В ниверситет-то уже, должно быть, сегодня отложим попечение?
Меня угрызает совесть, и я молчу.
- Папенька-то ваш меня спрашивал: "Как это, говорит, еще не вставал?" Я, знаете, не промах: голова изволит болеть, с утра-с жаловались, так я так и сторы не подымал-с. "Ну, говорит, и хорошо сделал". (165)
- Да дай ты мне Христа ради уснуть. Хотел идти к С<атину>, ну и ступай.
- Сию минуту-с, только за капустой сбегаю-с.
Тяжелый сон снова смыкает глаза; часа через два просыпаешься гораздо свежее. Что-то они делают там? К<етчер> и Огарев остались ночевать. Досадно, что жженка так на голову действует, надобно признаться, она была очень вкусна. Вольно же пить жженку стаканом; я решительно отныне и до века буду пить небольшую чашку.
Между тем мой отец уже окончил чтение газет и прием повара.
- У тебя голова болит сегодня?
- Очень.
- Может, слишком много занимался? - И при этом вопросе видно, что прежде ответа он усомнился. - Я и забыл, ведь вчера ты, кажется, был у Николаши136 и у Огарева?
- Как же-с.
- Потчевали, что ли, они тебя... именины? Опять суп с мадерой? Ох, не охотник я до всего этого. Николаша-то любит, я знаю, не вовремя вино, и откуда у него это взялось, не понимаю. Покойный Павел Иванович... ну, двадцать девятого июня именины, позовет всех родных, обед, как водится, - все скромно, прилично. А это, по-нынешнему, шампанского да сардинки в масле, - противно смотреть. О несчастном сыне Платона Богдановича я и не говорю, - один, брошен! Москва... деньги есть - кучер Ермей, "пошел за вином"! А кучер рад, ему за это в лавке гривенник.
- Да, я у Николая Павловича завтракал. Впрочем, я не думаю, чтоб от этого болела голова. Я пройдусь немного, это мне всегда помогает.
- С богом, - обедаешь дома, я надеюсь?
- Без сомнения, я только так.
Для пояснения супа с мадерой необходимо сказать, что за год или больше до знаменитого пира четырех именинников мы на святой неделе отправлялись с Огаревым гулять, и, чтоб отделаться от обеда дома, я сказал, что меня пригласил обедать отец Огарева, (166) Отец мой не любил вообще моих знакомых, называл наизнанку их фамилии, ошибаясь постоянно одинаким образом, так С<атина> он безошибочно называл Сакеным, а Сазонова - Сназиным. Огарева он еще меньше других любил и за то, что у него волосы были длинны, и за то, что он курил без его спроса. Но, с другой стороны, он его считал внучатным племянником и, следственно, родственной фамилии искажать не мог. К тому же Платон Богданович принадлежал, и по родству и по богатству, к малому числу признанных моим отцом личностей, и, мое близкое знакомство с его домом ему нравилось. Оно нравилось бы еще больше, если б у Платона Богдановича не было сына.
Итак, отказать ему не считалось приличным.
Вместо почтенной столовой Платона Богдановича мы отправились сначала под Новинское, в балаган Прейса (я потом встретил с восторгом эту семью акробатов в Женеве и Лондоне), там была небольшая девочка, которой мы восхищались и которую назвали Миньоной.
Посмотрев Миньону и решившись еще раз прийти ее посмотреть вечером, мы отправились обедать к "Яру". У меня был золотой, и у Огарева около того же. Мы тогда еще были совершенные новички и потому, долго обдумывая, заказали ouka au champagne137, бутылку рейнвейна и какой-то крошечной дичи, в силу чего мы встали из-за обеда, ужасно дорогого, совершенно голодные и отправились опять смотреть Миньону. .
Отец мой, прощаясь со мной, сказал мне, что ему кажется, будто бы от меня пахнет вином.
- Это, верно, оттого, - сказал я, - что суп был с мадерой.
- Au madere,- это зять Платона Богдановича, верно, так завел; cela sent les casernes de-la garde138.
С тех пор и до моей ссылки, если моему отцу казалось, что я выпил вина, что у меня лицо красно, он непременно говорил мне:
- Ты, верно, ел сегодня суп с мадерой? Итак, я скорым шагом к С<атину>, (167)
Разумеется, Огарев и К<етчер> были на месте. К<Сетчер> с помятым лицом был недоволен некоторыми распоряжениями и строго их критиковал. Огарев гомеопатически вышибал клин клином, допивая какие-то остатки не только после праздника, но и после фуражировки Петра Федоровича, который уже с пением, присвистом и дробью играл на кухне у Сатина,
В роще Марьиной гулянье