— Один из твоих почитателей, как мне кажется.
— Роджер?
— Добрый вечер, — отозвался мальчик.
Со сладким стоном Мастер поднялся со скамьи, бросил недокурен-ную сигару на каменную дорожку и раздавил ее каблуком. А потом взял бокал и почти опустевшую бутылку вина. Уже совсем привыкший к темноте Роджер увидел, что старик самым серьезным образом кланяется ему.
— Прошу прощения, однако, как ты понимаешь, долг требует. Наш разговор оказался весьма занимательным. Мы непременно продолжим его. Быть может, завтра?
— Спасибо, сэр. Удачи вам.
— Удачи? — Мастер, похоже, какое-то время обдумывал пожелание. И вдруг улыбнулся. — Роджер, мне так давно никто не желал удачи. Спасибо.
Благословенная тьма скрыла яркий румянец стыда, окрасивший щеки мальчика.
Мастер и претендент, Джулио Романо Амато, сидели лицом друг к другу на приподнятом помосте в одном конце турнирного зала, отделенные от других игроков широким пологом красной ковровой ткани и символическим барьером — толстым золотым шнуром. На стене над их головами огромное электронное табло фиксировало ходы, сделанные в очередной, третьей сессии тридцать третьего чемпионата мира по калире.
Кроме двух соперников на помосте находились еще семеро человек: Верховный арбитр, два секунданта Мастера, секунданты Амато и два официальных судьи-секретаря, одним из которых являлась Анна. Все они сидели, скрестив ноги на подушках, чуть поодаль от главных действующих лиц. Если они и осознавали, что каждое их движение, каждая перемена выражения лица передается спутником в миллион храмов калире, рассеянных по всему миру, то ничем не выдавали этого. Люди эти существовали в одиночестве, не соприкасаясь друг с другом, покоренные не знающим времени чудом Игры Игр, даром звезд.
И в эти безмолвные, неизмеримые межзвездные просторы, одна мысль о которых некогда повергла в ужас Паскаля, человек посмел запустить свою руку. Через два полных столетия, когда Гендерсона давно уже считали покойником, он возвратился на Землю, доставив на родную планету непостижимый Грааль, за которым и отправлялся в космос.
Вернувшись, он обнаружил мир измученным и истощенным, и в этом мире миссия «Икара» сделалась всего лишь неловким воспоминанием о самом чистом и красноречивом из наиболее безрассудных поступков, когда-либо предпринимавшихся человечеством во всей его сумасшедшей истории.
Когда огромный звездолет, обожженный, покрытый шрамами, охваченный пламенем, вывалился из небес и, словно легкое перышко, приземлился на месте своего старта, на берегу озера Окигоби, немногие из присутствовавших при этом событии могли до конца поверить в реальность происходящего. Огромный почерневший серебряный столп, появившийся среди ржавеющих останков и руин стартовых башен, напоминал о временах, давно канувших в прошлое, — в те времена люди еще умели надеяться.
Спешно собранный комитет вышел приветствовать возвратившихся путешественников. Собравшись живым полукругом на растрескавшемся и поросшем растительностью бетоне древней стартовой площадки, делегация ожидала, когда раскроется люк и аргонавты выйдут наружу.
Люк приоткрылся и медленно пополз назад, являя собравшимся одинокую фигуру, замершую в портале и смотрящую на них сверху вниз.
— Кто это? — шептались встречающие. — Далглиш? Мартин? Нет, клянусь, это сам Гендерсон!.. Боже, да он и на день не стал старше, чем на портрете, правда?.. А вы уверены, что это действительно он?.. Ага, точно, Гендерсон. Христе Боже, да это же невозможно!
Кто-то зааплодировал. И через мгновение все последовали его примеру, ударяя ладонями в сухом, безразличном воздухе.
В тридцати футах над ними Питер Гендерсон, командир «Икара», услыхав странные рукоплескания, медленно поднял левую руку в знак приветствия. И тут какой-то остроглазый наблюдатель отметил, что в правой руке прибывший держит нечто вроде продолговатой деревянной коробки.
Поначалу Гендерсона не принимали всерьез, и чему здесь удивляться? Тем не менее банк памяти «Икара», похоже, подтвердил многие из его слов. Однако главное заключалось в том, что там, позади Эридана, на планете, которую назвали Дектир III, люди наконец обнаружили именно то, что и отправлялись искать. Объект этот имел облик сказочного города, получившего имя Эйдотея; город этот, если верить Ген-дерсону, воплощал собой все мечты человечества. Его населял кроткий, словно олени, народ, отличавшийся от людей только андрогенной природой и лишним пальцем на каждой руке. Еще, с человеческой точки зрения, их можно было считать бессмертными. Эйдотейцы пылко поклонялись гермафродической богине по имени Калиринос, которая властвовала над половиной существующей Вселенной. Другая половина принадлежала ее сопернику (а некоторые утверждали — близнецу) Ариманосу. Калиринос и Ариманос были заняты бесконечной игрой в калире, где фигурами служили галактики, звезды и планеты всего космоса. Достигнув Эйдотеи, человечество в лице экипажа «Икара» засвидетельствовало тем самым, что готово вступить в Игру, совершив новый шаг по пути эволюции.
Примерно шесть месяцев ушло на обучение земного экипажа основам калире, после чего лишь Гендерсон получил самый низший эйдотеанский ранг, примерно равный первому году начального отделения. После этой победы он предстал перед Верховным Советом, получил одеяние посвященного, доску, разделенную на сто сорок четыре квадрата, в каждом из которых были выгравированы его имя и идеограмма, и коробочку со ста сорока четырьмя священными фишками, синими с одной стороны и красными с другой — нотами, из которых составляются божественные гармонии Игры Игр. А после ему сказали:
— Теперь возвращайся на родную планету, чтобы стать учителем собственного народа. Вскоре, если мы не ошиблись в суждении, твой мир будет готов занять место в не знающей времени федерации, и Калиринос улыбнется тебе.
Гендерсон принялся с жаром возражать, утверждая, что недостоин подобной чести, однако правда заключалась в том, что он и помыслить не мог о расставании с роскошью здешних чудес, которые — подобно знаменитому лотосу — навсегда забирали душу вкусившего их. Однако эйдотеанцы были вполне готовы к подобной реакции. Командира погрузили в неглубокий гипнотический транс, доставили на борт «Икара», и компьютер корабля получил приказ доставить его на родную планету. Остальным членам экипажа любезно позволили остаться в Раю.
В терминах вечной символической борьбы между Калиринос и Ариманосом (и безусловно, вопреки всем ожиданиям) обращение Земли произошло с быстротой, необходимой, чтобы перевернуть одну-единственную фишку на доске. Через двадцать четыре часа после того, как нога его ступила на родную почву, командир Гендерсон дал интервью по Со-Ви. И там перед изумленным взором целого миллиарда скептиков раскрыл свою доску, выставил на ней в предписанном порядке четыре начальные фишки и дал озадаченному миру первый урок калире.
Японцы с их долгой традицией зен и го первыми увлеклись бесконечными тонкостями игры, так что уже через несколько недель огромные фабрики игрушек начали штамповать наборы для калире. За японцами скоро последовали русские и китайцы. А потом — едва ли не за одну ночь — весь мир свихнулся на калире. Игра перешагивала через все политические и языковые барьеры; ничего не требуя, она предлагала все. Перед ней были бессильны армии, бесполезными стали освященные временем и корыстью ценности, древние предрассудки, окостеневшие логические схемы — все оказалось тенью, а калире сделалась всем. Но была ли эта игра религией, философией или непрерывным развлечением? Наверное, и тем, и другим, и третьим, и еще многим и многим. Чем глубже погружался в нее игрок, тем более тонкой и сложной оказывалась калире. Посвященного ожидали все новые откровения, но каждый понимал: в какие глубины ни погружайся, дна не достигнуть никогда.
Вскоре начали организовывать международные турниры, появились и первые чемпионы. Они сражались между собой за право бросить вызов Питеру Гендерсону. Первым претендентом стал мастер го Катумо. Он сыграл с Гендерсоном шесть игр и все проиграл. Начиная с этого мгновения, Гендерсона стали звать коротко — Мастер. Он путешествовал по всему миру, давая демонстрационные сеансы и читая лекции восхищенной аудитории. Кроме того, он основал в Пасадене академию
Калиринос, где наставлял своих учеников в фундаментальных духовных дисциплинах, жизненно важных для овладения искусством калире. Гендерсон написал книгу под названием «Игра Игр», предварив ее эпиграфом, взятым из «Парадоксов отрицательного пути» Св. Иоанна от Креста[3]: «Чтобы стать тем, кем ты не являешься, нужно пройти путем, которого не знаешь…»
«Игра Игр» сделалась бестселлером еще до того, как попала в книжные магазины, и за шесть месяцев была переведена на все языки Земли.
Но Гендерсон старел. И теперь, на тридцать четвертом году после возвращения, физически находясь в возрасте семидесяти восьми лет, он снова защищал свой титул. Претендент Джулио Амато, двадцативосьмилетний неаполитанец, считался лучшим выпускником Академии Калиринос. В игре своего ученика Мастер впервые заметил намек на тот внутренний блеск, который остальные приписывали гениальности, однако сам он рациональным образом счел высочайшим «качеством». А заметив его, позволил себе роскошь надежды на то, что долгое бдение наконец приближается к концу.
Пока они сыграли две игры из шести — одну в Москве, другую в Риме. Мастер выиграл обе. Но в каждой, чтобы добиться победы, ему приходилось глубже, чем когда-либо прежде, обращаться к своим внутренним ресурсам в поисках ключа к стратегии собственного ученика. Теперь третья игра близилась к критической последней четверти. В случае победы Мастера (а кто сомневался в ней?) титул останется за ним. Даже если каким-нибудь чудом Амато сумеет выиграть остальные три партии, ничья оставит титул за обладателем. И прибегая к терминам, полностью чуждым духу состязания, — чтобы сохранить шансы, Амато должен был победить в третьей игре.
Вот в такой ситуации войдя в зал, Мастер поклонился Верховному арбитру, сел, протянул над доской руку претенденту и принял запечатанный конверт с ходом Амато. Вскрыв его, он пробежал взглядом бумажку, кивнул ученику и позволил себе, быть может, самую призрачную улыбку. Мастер рассчитывал увидеть именно этот ход. Наклонившись вперед, он поставил синюю фишку на заранее выбранный квадрат. На демонстрационной доске над ними моргнул и отключился голубой огонек. Тихий вздох пробежал по залу. Борьба возобновилась.
Сразу после завтрака Роджер отнес свой микомикон в мастерскую — вниз, в город. Получив уверения в том, что забрать исправный аппарат можно будет уже через час, он решил повторить маршрут вчерашнего дня — вдоль мощенной камнем пристани к молу, перекрывавшему вход в гавань.
Утреннее солнце проливало столь же ослепительные лучи на склоны вулканических гор; на беспокойных волнах в заливе трепетали такие же отражения; стоя на тех же вычурных балконах, женщины в ярких накидках перекрикивались друг с другом на той же самой тарабарщине; чайки с прежними воплями кружили и ныряли за отбросами… на первый взгляд все было в точности как вчера. И тем не менее мальчик сознавал, что каким-то не вполне определенным образом все вокруг слегка изменилось. Что-то стало иным. Хмурясь, он поискал на горизонте клипперы, следующие тем же самым торговым маршрутом, но ничего не заметил. А потом, поддавшись порыву, перепрыгнул через парапет и спустился по камням к карнизу, на котором вчера видел двух юных рыбаков.
Кусочками слюды на камнях поблескивали присохшие рыбьи чешуйки, и мальчик сковырнул ногтем одну или две из них. Бегло глянув на них, он бросил чешуйки в зеленую воду внизу. А потом присел на корточки, подпер подбородок руками, разглядывая тени мальков, сразу засуетившихся вокруг блестящих пластинок.
Ему представилась Анна, золотой рыбкой скользящая по глади напоенного солнцем бассейна, затем память мальчика перепорхнула к разговору со стариком. Начиная вспоминать беседу, Роджер внезапно понял, что как раз этот ночной разговор вносит раздор между ним и солнечным миром вокруг. «Все есть то, что есть, а не то, что о нем говорят». Что должна означать эта фраза? И как красное может оказаться синим? Пусть все зовут огонь синим, он все равно останется красным. Или нет?.. Острый лучик солнечного света, отразившись от гребешка волны, уколол его прямо в глаза. Мальчик прикрыл их руками, и вдруг яркий отпечаток, оставшийся на сетчатке, превратился в рдеющую искру сигары Мастера. И пока Роджер провожал огонек взглядом, цвет его начал меняться, сделавшись сперва лиловатым, потом пурпурным и, наконец, превратившись в яркий ультрамарин. И все же — вне сомнения — искорка осталась сама собой.
Он открыл глаза пошире, моргнул и огляделся. И тут услышал окликающий его голос. Поглядев вверх, он увидел на фоне высокого синего купола неба чью-то голову. Мальчик прищурил глаза, улыбнулся и качнул головой.
Мужской голос послышался снова, и Роджер решил, что это, должно быть, один из официантов отеля. Беспомощно пожав плечами, он сказал:
— No habba espanol, senor. Scusi. Esloy americano[4].
Человек засмеялся и ответил на идеальном английском.
— Я просто спросил, хорошо ли там внизу.
Роджер пожал плечами.
— По-моему, ничего. Если вы любите сидеть на камнях.
— Прекрасное занятие. Можно присоединиться к тебе?
— Конечно.
Переступив через невысокий парапет, мужчина уверенными шагами спустился вниз. Там он огляделся, выбрал камень поглаже и сел, свесив над водой длинные ноги. Набрав полную грудь воздуха, он глубоко вздохнул и пробормотал:
— Великолепно, просто великолепно.
Краешком глаза Роджер изучал соседа. Под темными волосами на загорелом лице от уголков глаз и рта разбегались веселые светлые морщинки. Роджер решил, что незнакомцу около тридцати.
— Вы здесь на турнире? — спросил он.
— Да.
— Я так и думал.