— Право же, леди Кэролин, столь влиятельная и состоятельная особа, как вы, могла бы позволить себе слугу наилучшей выучки и внешности.
— Мои вкусы при найме прислуги, как и мое личное состояние, не касаются никого, кроме меня самой, — приятно улыбнулась леди. — Но в случае Джека Кинга, должна признаться, я поддалась неискоренимой женской сентиментальности. Я просто не могу прогнать бедного старика! К тому же лошади его очень любят.
— Ага! — При слове «лошади» дряблая физиономия лорда осветилась до самого кончика алкоголического носа. — Стало быть, вы уже угадали цель моего визита?
— Разумеется. — Леди подала знак одному из многочисленных грумов, который помчался к главной конюшне бегом и вскоре вернулся, ведя в поводу прекрасного гнедого жеребца.
— Перед вами гордость Ньюгейта от Турпи и Молл Флендерс! — с триумфом объявила его аристократическая хозяйка. Она оглядела лорда Пенроуза с цепким вниманием мясника, готового приступить к разделке туши, и добавила: — Условленную плату вы, конечно, готовы выдать немедленно?
Лорд Пенроуз мог только кивнуть, утратив дар речи от восхищения при виде великолепного животного, сына знаменитого не только в Англии, но и далеко за ее пределами скакуна, который выиграл для своей владелицы вдесятеро больше, чем составило бы ее законное наследство, беспечно промотанное покойными родственниками.
— И вы согласны на дополнительные условия? — вкрадчиво осведомилась леди Кэролин.
Вместо ответа лорд Пенроуз вложил в руку ее светлости увесистый бархатный мешочек с золотыми гинеями и произнес:
— Клянусь заботиться об этом благородном жеребце так, как если бы он был моим собственным сыном. Клянусь, что никогда не покажусь вам на глаза, буде с ним произойдет какое угодно несчастье по моему недосмотру или прямой вине.
— Ты слышал, Брукс? — обернулась леди Кэролин к одному из своих грумов.
— О да, миледи, разумеется, и я готов незамедлительно засвидетельствовать эту клятву, — бойко ответствовал грум с изысканым произношением, намекающем скорее на Оксфорд[7], чем на деревенскую упряжку быков.
— Брукс всегда был сообразительным парнишкой, — небрежно пояснила ее светлость огорошенному лорду Пенроузу. — Я решила оплатить его обучение в университете, и теперь Брукс — наш местный магистат[8]. Прекрасное положение для такого молодого человека, не правда ли, которое полностью оправдало мои первоначальные инвестиции. — Леди Кэролин и ее грум обменялись понимающими улыбками.
Лицо лорда Пенроуза потемнело.
— Мадам, у вас не было никакой нужды обращаться к закону, чтобы заставить меня сдержать данное мною обещание. Я уже сказал, что принимаю все ваши условия, и уплатил за это животное обусловленную цену, сразу и целиком. Пересчитайте, если хотите.
— Нет-нет, милорд, что вы, я полностью вам доверяю, — очаровательно смутилась леди. — Но когда речь идет о продаже одного из отпрысков Турпи, деньги для меня не самое главное.
— Никто бы не подумал, глядя на цену, — мрачно буркнул его светлость.
Леди Кэролин предпочла не услышать этих слов.
— Видите ли, милорд, всем, что я теперь имею, я обязана исключительно благородному Турпи. Турпи не был чистокровным, это правда, но он был истинным чемпионом. Я считала его членом семьи и не могу относиться иначе к его сыновьям. А теперь, милорд, не угодно ли вам подписать этот пустячный документ, составленный Бруксом?
Пока лорд Пенроуз с грозовым челом неохотно выводил свою подпись под контрактом, где его добровольная клятва холить и лелеять гордость Ньюгейта была намертво пришпилена к гербовой бумаге, один из настоящих грумов оседлал гнедого жеребца. Последняя чернильная закорючка еще не просохла, когда его светлость взгромоздился в седло и, гордо приосанившись, поскакал на великолепном сыне прославленого чемпиона навстречу светлому будущему конюшен Пенроуза, купленному столь дорогой ценой.
Леди Кэролин находилась в главной конюшне, проверяя, по всей видимости, состояние своих питомцев и качество ухода за ними, когда туда ворвался, спустя какой-то час после отбытия, хромающий лорд Пенроуз в сопровождении десятка решительно настроенных слуг. Его светлость был весь в синяках, царапинах, грязи и размахивал хлыстом, как безумный.
— Какого дьявола ты продала мне, ведьма?! — взревел он. — Это гнусное отродье Старого Ника проскакало полмили, а затем закусило Удила, рвануло в буераки и вышвырнуло меня в кусты терновника!
Леди Кэролин холодно оглядела его с ног до головы.
— Где же сейчас несчастное животное, милорд?
— Будь я проклят, если знаю! Надеюсь, на дне оврага со сломанной шеей. Я требую свои деньги обратно, и немедленно!
— Я поняла. — Леди ласково похлопала по лоснящейся шее белого жеребца, возле которого стояла. — Я буду крайне признательна, милорд, если вы немедленно покинете мои владения согласно условиям подписанного нами контракта.
— То есть как?.. — пролепетал опешивший Пенроуз.
— Я сказала — вон! — возвысила голос леди Кэролин. — Вы не способны даже довести коня до дома, а значит, не в состоянии заботиться о нем так, как обещали. Я не должна вам ровно ничего, кроме молитвы за успех ваших поисков. Не так ли, Брукс?
Брукс подтвердил правоту хозяйки, и его дружно поддержала компания здоровенных лбов из соседней деревни, незаметно материализовавшихся под сенью конюшни леди Кэролин. Лорд Пенроуз быстро перемножил их число на примерную живую мощь, сравнил полученный результат с соответствующим показателем собственного воинства и пришел к выводу, что сила никогда ничего не решала.
— Настоящая леди не станет прикрываться законом! — запальчиво выкрикнул он, вскарабкавшись на лошадь, которая доставила его в поместье ее светлости.
— Настоящую ты бы слопал на завтрак, не поморщившись, — спокойно заметила леди Кэролин. — Истинная леди извлекает пользу из всего, что дает ей жизнь, даже если такой подарок губит на корню ее первоначальные планы. Могу пообещать, если это утешит вас, милорд, что использую деньги, полученные за мое бедное потерянное дитя, на покупку новых дубовых саженцев для его любимой лужайки. По какой-то причине я никак не могу добиться, чтобы в моем поместье росли дубы.
Леди тяжело вздохнула и велела груму, чистящему белого жеребца, приложить побольше энергии.
Лорд Пенроуз, окутанный плащом раненого достоинства, злобно взглянул на нее с высоты седла.
— Я тоже могу кое-что пообещать вам, миледи. Я обращусь к правосудию!
— Как это мило с вашей стороны, — рассеянно сказала ведьма. Она забрала скребок у нерадивого грума и принялась собственноручно оттирать упрямое пятно грязи гнедого колера на левом боку белого коня.
— Правосудие! Да, я потребую правосудия! — загрохотал лорд Пенроуз, выезжая из конюшни. — Отнять у человека деньги подобным образом, да это же… Это же самый настоящий разбой на большой дороге!
Белый жеребец нежно положил свою красивую голову на плечо леди Кэролин и насмешливо расхохотался. □
Дракон, гигантская крылатая огнедышащая рептилия, похититель принцесс и сторож сокровищ, извечное воплощение Зла, которое нужно победить, препятствие, которое надо преодолеть… Видели ли его хоть раз глаза человеческие? В XX веке такой вопрос потерял смысл, ибо появился кинематограф, сделавший самые фантастические человеческие выдумки наглядными. По одной из легенд, чтобы победить дракона, нужно назвать его имя. Однако имен этих множество (как и голов у дракона, как и самих драконов). Попробуем перечислить хотя бы основные — в наступившем году Дракона это будет весьма своевременно.
Одним из первых кинодраконов был обитатель мифа о «Нибелунгах» в фильме великого Фрица Ланга 1924 года. Созданный по последнему слову тогдашней кино-техники на солиднешней европейской студии УФА, он служил главной задаче: возвеличить рыцаря Зигфрида победой над собой и обессмертить его омовением в крови (точно так же, как и Ахиллеса обессмертили воды Стикса; и у германского героя оказалась своя «зигфридова пята»). Фильм, как известно, очень понравился молодому Гитлеру, для которого экранный дракон, видимо, стал олицетворением всех тех врагов, победить которых казалось ему так же просто, как и в кино.
Первый отечественный кино-дракон появился в довоенной экранизации «Руслана и Людмилы» (1939). Точнее, в сценарии — ведь у Пушкина, как известно, никого подобного не было. Авторы решили сделать легкий «оживляж» и создали монстра, совершенно нежизнеспособного со всех точек зрения — снабженного насекомоподобными лапами типа «коленками назад». Следующая особь была более традиционно — сказочный Змей Горыныч в первой работе классика жанра Александра Роу, вольной адаптации «Царевны-лягушки» — картине «Василиса Прекрасная» (1940). Но и в нем присутствовал отход от традиции — на сей раз вполне удачный. Трехглавый Змей был триединым символом стихий — каждая голова изрыгала свое: одна — огонь, другая — воду, третья — ветер. Иванушка здесь выступал как типичный представитель трудового класса, предок сталеваров, строителей плотин и авиаторов, подчинивших себе три стихии уже не сказочными, а промышленными методами.
После войны появился наш своеобразный «ответ «Нибелунгам» — кинобылина второго классика-сказочника Александра Птушко «Илья Муромец» (1956). Фильм оказался переполнен аллюзиями недавней истории — нашествие вражьих полчищ, возвращение воина-победителя из немилости правителей и т. д. В этом же контексте предстал и новый Змей Горыныч. На сей раз он был не воплощением Зла, а всего лишь инструментом (читай: оружием) в руках захватчиков Руси — «тугар». Метод съемки удивительным образом был тождественным этому символу: в каждой голове сидел солдат с огнеметом, закрепленным в ноздрях твари. Технический уровень съемки сказок после этого, к сожалению, начал снижаться, и драконы в советском кино стали «вымирать».
В отличие от советского, в западном кино как раз наступал расцвет, связанный с творчеством мастера спецэффектов Рэя Харрихаузена, который еще юношей влюбился в динозавров и снял 16-миллиметровый мультфильм «Эволюция». После этого талант аниматора в полной мере востребовал послевоенный бум американской кинофантастики о гигантских монстрах — начиная с первого фильма, «Зверь с глубины 20 тысяч саженей» (1953), и кончая известнейшим «Миллионом лет до нашей эры» (1966). В не менее культовом «Седьмом путешествии Синдбада» (1958) он придумал дракона с рогами, а в «Язоне и аргонавтах» (1963) анимировал многоглавую Гидру, охраняющую Золотое Руно. Он же «создал» и воинов-скелетов, выросших, как известно, из посеянных зубов дракона.
Мультсоздания Рэя Харрихаузе-на всегда обладали душой («anima», отсюда — «анимация»). Любого, самого ужасного монстра мастер старался сделать хотя бы отчасти трогательным, чтобы, когда в финале человек неизбежно побеждал, чудовище вызывало чувство жалости.
«Эйбом», если помните, это лемовская шутка из «Йона Тихого», искаженное американское «A-Bomb», «атомная бомба». Этот «рукотворный дракон» напугал все человечество и заставил вспомнить все те древние страхи, которые и воплощались в образе огромных огнедышащих чудовищ.
Американцы, не испытавшие на своей территории ужаса второй мировой, трепетали, сидя в креслах кинозала. Но для Японии этот ужас был невыдуманным. Однако пословица «клин клином» применима и к массовой психологии. Поэтому реальная атомная бомба на киноэкране «выродилась» сначала в огнедышащего ящера Годзиллу (с 1953 года прописавшегося на экране), затем в сверхзвукового гигантского птеродактиля Родана (которому, кстати, в фильме «Уничтожить всех чудовищ» (1968) досталась на растерзание Москва), потом в трехглавую Гидору (искаженное «гидра»), и прочее, и прочее. Каждый японский монстр обладал не только собственным именем, но и неповторимой индивидуальностью и самобытной внешностью. Вот только характер у всех был одинаково скверный — все бы им ломать да крушить. Научно-фантастические ящеры стали прямыми потомками национальных драконов, воплощая чисто японский консерватизм, чисто буддийский фатализм и чисто имперский реваншизм. Стыд за поражение в войне подсознательно изживался с помощью лицезрения актера в резиновом костюме чудовища, сначала крушащего макеты домов, а затем тяжело падающего, сраженного доблестными военными игрушками.
А вот в европейском кино долгое время была принята традиция деперсонификации монстров. Драконы чаще всего были безликим, тупым, разрушительным началом. В лучшем случае они умели разговаривать, но, как правило, «загробным» голосом, так же пугающим, как и все остальное. «Одушевить» дракона впервые попытались в мультипликации — там это было и проще технически и более соответствовало возрастной адресации. Особенно нравилось аниматорам наделять каждую из трех голов своим характером, иногда даже заставляя конфликтовать или хотя бы просто вести диалог — для стопроцентного юмористического эффекта. «Съеди-и-им?» — вопрошала первая голова. «Съе-е-еди-и-имм» — хором вторили две другие. В советских мультиках, всегда старавшихся максимально осмеять зло, сделать его нестрашным, примеров было полно — от «Последней невесты Змея Горыныча» до совсем уже положительного «Доверчивого дракона».
За рубежом жанр сохранялся в более чистом виде, особенно в добротных мультэкранизациях: например, дракон Смог из толкиновского «Хоббита» (1978) был даже нарисован в стиле иллюстраций самого Дж. Р.Р.
Но в игровом кино, к сожалению, уроки Рэя Харрихаузена были усвоены чисто формально. Кинодраконы становились все более страшными и эффектными, но все менее одушевленными. Они по-прежнему были в основном безликим испытанием на пути героев (например, «Победитель драконов», 1981). Новаторский перелом произошел в знаменитой «Бесконечной истории» (1984) по Михаэлю Энде. Дракон Фалькор был не просто добрым, он происходил уже не от класса рептилий, всегда вызывавших в людях брезгливость, а от родственных нам млекопитающих и явно из семейства друзей человека — собак. Он был во всех смыслах «белый и пушистый» — вместо чешуи его покрывала шерсть. Такой хитрый прием заставил зрителя пересмотреть стереотипы — и «потомок» Фалькора из фильма «Сердце дракона», (1995), несмотря на свою традиционную «пресмыкаемость», был наделен характером и мимикой не менее живыми, чем человек (конечно, благодаря компьютерной графике и озвучанию Шона Коннери).
Кстати, вышеупомянутый дракон Драко был непосредственным родственником людей: ведь по сюжету, половина его сердца (причем, злая половина) принадлежала принцу.
Так и в американском кино возникла тема «дракон — в нас самих».