Я не мог выставить ее за дверь или заставить умолкнуть; не мог пошевелиться, зная, что от малейшего движения меня вывернет наизнанку. Медленно, очень медленно я поднял руку и закрыл глаза ладонью.
— Джек, не плачь. Пожалуйста, не плачь.
— Я не…
— Не слушай меня, лучше зареви. Почему бы нет, к чертям собачьим? У тебя умер друг. Давай, плачь, если хочется.
И она встала на колени рядом со мной, хоть от меня несло, как от помойки, обвила меня руками, а я плакал, ненавидя себя за это. Потом оттолкнул ее, собрался в кулак, выдрал свое тело из постели и погнал в ванную. Живот пучило, обе комнаты ходили ходуном. К душу я пробрался, упираясь руками в стену.
Вода обрушилась на меня — твердая, холодная, жалящая. Я стоял под душем, пока не началась дрожь, и только тогда понял, что не снял трусы. Согнулся, чтобы их снять, — сущая пытка. Зубная щетка обдирала рот, царапала нервы где-то в голове. Голышом приковылял в комнату; мне было плевать, что Майя еще там. Она вдруг сказала:
— Тело у тебя больше похоже на него, чем лицо.
— Убирайся отсюда.
— Уйду, когда пожелаю. Джек, таких, как мы, больше нет. Во всяком случае, я их не видела. И ты не видел.
Я полез в дорожную сумку, к которой не прикасался четверо суток. За чистым бельем. Майя казалась иной, чем тогда, в столовой: более мягкой, менее колючей… Мне было все равно.
— Мы нужны друг другу, — сказала Майя, и теперь в ее голосе звучала нотка растерянности.
Я не обернулся.
— Джек, ну хоть выслушай меня. Посмотри на меня!
— Вижу я тебя… Вижу. Уходи.
Я натянул одежду; сжав зубы, надел ботинки — завязать не сумел. Заставил себя подойти к Майе.
Она стояла точно в центре комнаты, беспомощно опустив руки, с уродливо перекошенным лицом. За ней грациозно стояла другая Майя, ее поникшее тело выражало глубокую печаль. Но смотрела на меня только одна — реальная.
Я замер.
Раньше они обе смотрели на меня. Со всеми так было: с Дайаной, Майей, Фрэн, деканом, моими студентами. Куда смотрит человек, туда смотрит и его идеальное отражение. Иначе не бывало.
Майя смиренно заговорила; раньше у нее не было такого тона:
— Пожалуйста, не оставляй меня наедине с этим Джеком. Мне… мне нужен ты.
Та, другая, смотрела в сторону, не на меня и не на него. Так на кого же?!
При мало различающихся исходных множествах после повторных итераций получаем резко различающиеся множества. Расхождение, расхождение, хаос… и где-то внутри — странный аттрактор. Способ придать всему этому смысл…
Я увидел пространственные фазовые диаграммы. И уравнения.
— Джек, что с тобой? Джек!
— Погоди, я только… запишу…
Но забыть их я никак не мог. Они были здесь, внятные, отчетливые и совершенные — именно те, что мы с Фрэн отыскивали.
Майя плакала и повторяла:
— Ты не можешь взять и уйти! Нас только двое на всем свете!
Я написал все уравнения и выпрямился. Голова раскалывалась, из желудка поднималась рвота, кишечник сводили спазмы. Глаза так распухли, что я почти ничего не мог рассмотреть. Но видел Майю — она смотрела на меня с испугом и показной отвагой, и видел другую — та на меня вовсе не смотрела. Майя была права: нас только двое на всем свете, соединенных в собственную хаотическую систему. И уравнения, которые я мог видеть, расходились.
— Нет. Не двое, — выдавил я из себя по пути в ванную. — Скоро… из вас двоих останется одна.
Она таращилась на меня, как на сумасшедшего. А что делал другой Джек, один Бог знает. Мне было все равно.
Я пока не публиковал уравнения.
Конечно, в будущем опубликую. Они слишком важны, их нельзя прятать — они подтверждают, что любая физическая система, демонстрирующая весьма сильную зависимость от исходных данных, должна иметь странный аттрактор, скрытый в ее структуре. Эти уравнения позволяют разобраться в хаосе. Но опубликовать такое открытие нелегко, если ты больше не работаешь в приличном университете. Даже если имя Фрэн будет стоять первым.
Можно попросту ввести это в Интернет. Без предисловия коллеги, без охраны авторских прав и комментариев. Ввести в бесструктурную, разбухающую реальность Сети. В конце концов, мне не нужно формального признания. В самом деле, я его не хочу.
Я получил то, чего желал: освобождение. Облики людей, комнат, домов и садов, эти вторые облики оставили меня. Ловлю уголком глаза намеки на них — уменьшенных в размере, на расстоянии, и они постоянно становятся все меньше. Расходятся в направлении своих странных аттракторов.
Майя видит мир по-другому. Когда в мотеле «Утренняя сторона» она говорила, что я, небритый и опухший, больше похож на идеального Джека, это не было комплиментом. Для нее пространственные фазовые диаграммы сходятся. Теперь она едва ли может отличить идеальный образ от реального, так близки эти состояния. И всем улыбается. Людей она притягивает, как магнит, и относится к ним, будто их реальные «я» равны идеальным.
На сегодняшний день.
Ведь ключевая характеристика хаотических систем — то, что они изменяются непредсказуемо. Не так непредсказуемо, как в «уравнениях Шредер», но вполне заметно. Если вы достигаете области над числом Файгенбаума, множества сходятся или расходятся хаотически. Возможно, завтра Майя увидит что-то иное. Или я увижу.
Представления не имею, на что тогда глядела идеальная Майя — в мотеле, когда она смотрела в сторону, не на меня и не на идеального Джека. Если ты не тень на стене пещеры, а подлинный идеал, то каким будет твое следующее состояние?
Не хочу этого знать. Впрочем, неважно, хочу я или нет. Если эта форма жизни обретает бытие, она живет, и мы можем только гнаться за ней по хаосу логовищ, лабиринтов и пещер, пытаясь на миг запечатлеть ее числами, пока наши сегодняшние состояния удаляются от того, что мы знаем, уходят в неизвестность, которой я не могу себе представить — да и не хочу.
Впрочем, конечно, и это может измениться.
На примерах литературной фантастики любят показывать, как научные и технические идеи, рожденные воображением писателя, превращаются в реальность. Лавры провидцев увенчивают не только седые головы Жюля Верна и Уэллса, но и чело наших современников, работающих в жанре «твердой» НФ. Ну а можно ли сказать что-то подобное о деятелях кино? Ведь вспоминая фильмы, посвященные научным открытиям, мы, по сути дела, воздаем должное эвристическим находкам все тех же писателей, чьи идеи были перенесены на экран…
Сюжеты с фантастическими изобретениями и героями-учеными — от потешных чудаков до зловещих маньяков — появились в фильмах еще на заре немого кино. Кстати, журнал эту тему уже рассматривал, делая попытки классификации «безумных профессоров» («Если», № 8, 1997) и изобретенных ими человекоподобных созданий (№ 8, 1999). Посему не будем лишний раз поминать профессоров Ротванга и Франкенштейна, оставим в покое всех роботов и андроидов — от Голема до Робокопа. Не станем касаться и тех «изобретений», порой очень остроумных и оригинальных, которые во все времена и в разных жанрах, от немых комедий Бестера Китона до «бондианы», были разбросаны по периферии сюжета, не являясь главным узлом сюжетной интриги (например, в фильме «Секрет субмарины», 1916 г., герои предлагали создать подлодку, получающую кислород прямо из океанской воды, но на этом все и заканчивалось). Наконец, проведя черту (признаться, очень условную) между «изобретением» и «открытием», вынесем за скобки всякого рода макро- и микромиры, вирусы, полтергейсты, паранормальные явления и катаклизмы, то есть все то, что якобы существует помимо господ ученых и благодаря их открытиям лишь доводится до сведения почтенной публики. В изобретении важен момент трансформации реальности, созидания, моделирования, выдумывания нового. Причем масштабы этих выдумок могут быть очень разными — от регенерации пузырьков в пиве до создания райского благоденствия на целой планете.
Если говорить о последнем, то мне на память приходит разве что таинственное и, конечно, по сути сказочное устройство «Генезис», с помощью которого герои космической миссии из фильма «Звездный путь-2» (1982) собираются сотворить чудеса в заброшенном космическом мире, где обитает суровый и жестокий отшельник Хан.
В общем, найти технический рецепт всеобщего благоденствия было непосильной задачей даже для фантастов. Но если этот мир нельзя облагодетельствовать, его можно завоевать или, на худой конец, просто уничтожить. В отношении типов и технологий глобального оружия фантазия изобретателей и в жизни, и в искусстве работала намного продуктивнее. Тут, однако, надо признать, что в своих разработках «чудо-оружия» мировой кинематограф не забегал вперед, а шел по следам научной практики и все той же научно-фантастической литературы. Главную роль в «раскрутке» этой идеи сыграли два открытия — рентгеновских лучей и оружия массового поражения (боевых отравляющих веществ), на основе чего в 1925 году появился наш «Луч смерти» Л. Кулешова, а в 30-е годы — американские «Волшебник Чанду» У.-К. Мензиеса (1932) и «Невидимый луч» Л. Хиллиера (1936). В фильме Мензиеса некий диктатор Роксор похищал изобретение доктора Регента, с помощью которого целые армии можно было превращать в «бездумных скотов». Герой же «Невидимого луча» соединял в себе ученого и злодея. Он находил в джунглях метеорит с суперэлементом «радием-Х» и вводил его себе в организм, после чего его прикосновение и взгляд начинали обладать разрушительными свойствами. Маньяк с рентгеновским взглядом (его сыграл Борис Карлофф), наверное, извел бы все человечество, если бы его старушка-мать не разбила склянку с лекарством-антидотом, которым он пользовался для нейтрализации «проглоченного» суперэлемента. В конце фильма герой выпрыгнул из окна и взорвался, как бомба.
С большей изобретательностью свойства рентгеновского излучения обыгрывались в детективе «Призрачный патруль» (1936), где с его помощью удавалось глушить двигатели внутреннего сгорания (прообраз современных противоугонных систем). В комедии 1937 года «Разъезжая в воздухе» изобретатель использовал направленный с земли луч (но уже радио-волновой природы) для управления летящим самолетом.
Упомянутый выше кулешовский «Луч смерти» во многом опирался на идею опубликованного незадолго до того романа Алексея Толстого. Сильно политизировав сюжет своей приключенческой ленты, Кулешов весьма пренебрежительно отнесся к ее научно-фантастическим компонентам (в отличие, скажем, от Протазанова, экранизировавшего примерно в то же время «Аэлиту»). Снятая в 1965 году экранизация «Гиперболоида инженера Гарина» (режиссер А. Гинцбург) сделала гиперболоид — прообраз лазерного оружия — центральным звеном сюжета, но, к сожалению, картина ставилась на студии имени Горького, была ориентирована на юного зрителя и поэтому утратила многие мотивы серьезного романа А. Толстого. Более поздняя телеверсия «Гиперболоида» с О. Борисовым в главной роли пыталась восполнить этот недостаток, но, во многом пожертвовав проработкой научно-фантастической атрибутики, не слишком преуспела в воссоздании социально-психологических коллизий книги.
В романе А. Толстого идея «сверхоружия» сочеталась с не менее увлекательным проектом разработки оливинового пояса, то есть того слоя земной коры, который целиком и полностью образован «кипящими драгметаллами», прежде всего золотом. В кино идея получения доступа к грандиозным золотым запасам становится особенно популярной после мирового экономического кризиса 1929 года. Так, героем немецкого фильма «Золото» (1934) стал ученый, который в некотором соответствии с законами физики нашел способ превращения свинца в золото. Планам новоявленного алхимика, среди которых (так же, как и у Гарина) была дестабилизация мировой экономики, препятствовал молодой гуманистически (или прокапиталистически) мыслящий ученый-атомщик. Можно добавить, что в разработке декораций подводной лаборатории и комбинированных съемках принимали участие создатели знаменитого «Метрополиса» — О. Хюнте и Г. Риттау, а по своей стоимости «Золото» превзошло шедевр Ф. Ланга.
В послевоенном кино идеи «золотой монополии» и обладания сверхоружием легли в основу доброй сотни фильмов (вспомним опять же «бондиану»), но либо они лежали на периферии сюжета, либо не привязывались к факту эпохального научного изобретения. В основном речь шла об обычных ядерных боеголовках. Если же в каком-нибудь малобюджетном боевике и появлялся очередной «луч смерти» («Смертельное оружие», реж. Майкл Майнер, 1989), то в эпоху лазеров и программы СОИ он выглядел жалким анахронизмом.