«Камилл» взглянул на Зоранну, и его лицо дрогнуло, на миг превратившись в черты ее матери. Зоранна увидела мать совсем молодой, лет двадцати — столько ей было, когда родилась Зоранна. Ошарашенная дочь чуть не подпрыгнула, когда мать улыбнулась ей благоговейной улыбкой — так, наверное, миллиарды матерей улыбались своему первому ребенку. Встряхнув головой, Зоранна отвернулась, чувствуя себя в ловушке.
Зато Нэнси, увидев реакцию Зоранны, с интересом обернулась к святому. Что предстало перед ее глазами, Зоранна так и не узнала — но только Нэнси, тихо вскрикнув, сползла с кресла, чтобы встать на колени. Неземной свет окутал Нэнси, в то время как в комнате заметно стемнело. Святой и Нэнси, казалось, вступили в молчаливый диалог. Спустя долгое время «Камилл» указал на свой лоб. Нэнси в ужасе обернулась к Зоранне, а видение, съеживаясь, вознеслось и точно впиталось в потолок. Свечи одна за другой погасли, а затем и вовсе исчезли из подсвечников.
Поднявшись на ноги, Нэнси заботливо отвела Зоранну к шезлонгу и заставила прилечь.
— Не двигайся, — шептала она. — Вот я тебе подушечку подложу…
— она осторожно приподняла голову Зоранны и подсунула ей под спину подушку. — Зо, ну почему ты мне не сказала? — Нэнси пощупала лоб сестры. — А я-то думала, что ты вылечилась.
Зоранна взяла руку сестры и приложила ее к своей щеке. Теплая. Более того, лицо Нэнси теперь было румяным, точно «чудо» вдохнуло в нее второе дыхание.
— Я знаю, что вела себя глупо, — произнесла Зоранна. — Понимаешь, как-то закрутилась, перестала о себе заботиться… Пожалуйста, отвези меня поскорее в клинику.
— Конечно, — заявила Нэнси, распрямившись, и подтянула к себе «ходунки»: — Я мигом — только соберу вещи!
Нэнси поспешила в спальню. «Ходунки» она начала было толкать перед собой, но, обнаружив, что они лишь мешают, отшвырнула — те со звоном укатились на кухню.
Прикрыв глаза, Зоранна закрыла лицо руками.
— Должна признать, Жучок… Ник, ты молодец. Почему мне самой это в голову не пришло?
— Действительно, почему? — раздался приятный бас Николаса. — Вы ведь не знаете себе равных в искусстве манипуляций людьми.
— Как я должна это понимать? — открыв глаза, Зоранна увидела миниатюрную голопроекцию: красавец в элегантной домашней куртке, сидящий под сенью могучего, живописно искривленного дуба. Он показался Зоранне до боли знакомым: его точно смонтировали из черт тех мужчин, которых она находила привлекательными.
— Понимайте это так: вы сами не знали, действительно ли хотите, чтобы Нэнси выжила, — заявил микромужчина.
— Ты лжешь! Она моя сестра. Я ее люблю!
— И потому навещаете ее часто-часто — дай Бог, раз в десять лет.
— Какой же ты наглец!.. — протянула Зоранна. — Так вот почему Тед сказал, что после созревания ты будешь настоящей сволочью.
— Вероятно, — отозвался Николас с рассеянной сочувствующей улыбкой. — Я не могу себя изменить. Меня запрограммировали на то, чтобы я узнал вас и стал вашим слугой. Я только что спас вашу сестру тем способом, которому научился именно от вас. Когда она омолодится, я устрою ее в какой-нибудь госпиталь. Это даст вам некоторую передышку, пока она не выкинет очередной фортель.
— Передышку?
— Через несколько лет все люди доклонического периода просто-напросто вымрут. Останутся лишь самые преуспевающие, — пояснил Николас. — Госпитали уйдут в прошлое — вслед за начальными школами. У вашей сестры просто дар выбирать обреченные профессии.
«Прямо в точку», — подумалось Зоранне.
— Полагаю, Виктора можно было бы вернуть, — продолжал Николас. — Он сам не пропадет и ей пропасть не даст: ведь он ее любит.
— Какая там любовь! — вскричала Зоранна. — Он к ней просто присосался!
— Ау! Проснитесь! — насмешливо позвал Николас. — Виктор аферист, но он ее любит, и вы это знаете. Однако вами руководила самая настоящая ревность. Вам невыносимо было видеть их вместе. Ведь вы одиноки. У вас даже друзей нет, Зо — я говорю о близких друзьях. И так длится уже много лет.
— Чушь!
Микромужчина встал, отряхнул с брюк виртуальную пыль.
— Зо, не пытайтесь лгать мне. Я знаю вас лучше, чем все семь ваших последних мужей, вместе взятых. Кстати, Жучок с ними связался. Они охотно поведали ему все подробности.
Зоранна привстала в кресле:
— Что?! Что ты сделал?
— Жучок был прекрасным следователем, — отозвался Николас. — Он расспросил ваших бывших друзей, работодателей, любовников и даже врагов.
Зоранна расстегнула пояс, чтобы добраться до пульта управления сервом.
— Что вы делаете? — поинтересовался Николас. Зоранне пришлось снять пояс — иначе надписи под кнопками было не прочесть. — Хотите — отключайте, — заявил Николас, — но имейте в виду: Я ВАС ЗНАЮ.
Зоранна щелкнула выключателем, и голограмма исчезла. Затем отвинтила крышку нужного отсека, выдрала махонькую, размером в пуговицу мнемоплату, зажала двумя пальцами.
— Раз ты меня так хорошо знаешь… — сказала она; сдавив плату и чуть ли не задыхаясь от гнева.
Плата согнулась, едва не разломившись надвое.
Итак, Зоранна сидела, обложенная кисло пахнущими подушками, на глубине сорока этажей под землей — и в припадке ярости убивала Машину. Ей пришло в голову, что, возможно, у «Дженерал-Гениус» большое будущее и надо покупать их акции. Положив плату на ладонь, она разгладила ее. Жалкий, безобидный квадратик — но при взгляде на него у Зоранны вновь начинали дрожать руки. Давненько она не встречала никого и ничего, что вгоняло бы ее в дрожь… Зоранна осторожно вставила плату назад и завинтила крышку.
Если теперь пояс все-таки заработает… это будет чудо.
Правильнее — хотя и обиднее для «самого важного из искусств» — было бы написать так: кино в поисках интеллекта вообще. Любого, какого придется. Поскольку налицо явный дефицит и собственного, естественного. Образность, зрелищность, поэтика, психологизм, в лучшем (худшем) случае псевдо-интеллектуальная заумь — всем этим мировой кинематограф похвастать может. Но никак не полетом собственно интеллекта. Если понимать под ним развитое и организованное сознание, глубину, ясность и нетривиальное» мысли.
Может быть, и не киношное это дело — заниматься философскими построениями, выдвигать дерзкие гипотезы и логически доводить самую невероятную мысль до конца. Все это довольно трудно сделать невербально, иначе говоря, без помощи слов. А с ними-то, со словами (если опустить бытовой словесный мусор) в мировом кино отношения особые.
Дело дошло до того, что сгоряча в киноинтеллектуалы записали и покойного Тарковского. Согласен — гениальный художник, уникальный визионер, может быть, даже религиозный пророк. Но когда его герои, особенно в двух картинах, поставленных как бы на материале безусловно интеллектуальных произведений научной фантастики («Солярис» и «Сталкер»), открывают рот, испытываешь чувство неловкости.
Но то интеллект — наш, собственный (если он, конечно, присутствует). А что говорить об искусственном — априорно и принципиально нечеловеческом, не нашем. Настолько чуждом, что на нем сломалась даже мнившая себя суперинтеллектуальной литературная science fiction! Роботов и киборгов она успешно переварила и даже познакомила с этой идеей весь мир. А вот с «умными машинами» вышло далеко не так просто.
Впрочем, иначе и быть не могло. Литературу неслучайно называют человековедением: писателей интересуют люди, их психология, драматические конфликты, эмоции, страсти, судьбы.
Человекоподобные роботы (которых правильнее называть андроидами) как раз и были такими людьми, только замаскированными по законам научной фантастики. В определенном смысле — зеркалом, в которое предлагалось посмотреть человеку, чтобы лучше понять себя.
А безликие «электронные мозги»? Что за эмоции могли распространяться по их цепям и схемам и что за страсти обуревали эмалированные ящики, в которых, однако, теплилось пусть нечеловеческое, но сознание? А насчет возможной судьбы этих нежданных чад человеческой цивилизации? Мысли приходят в голову все больше мрачные…
Поэтому тема роботов в научной фантастике не иссякает и вряд ли иссякнет. Хотя и сегодня уже ясно, как Божий день, что никаких человекоподобных разумных роботов люди строить не будут — нефункционально, не нужно… А вот «разумные компьютеры» (чаще всего под искусственным интеллектом (ИИ) понимают все-таки именно высокотехнологичные эволюционирующие кибернетические устройства) в литературной фантастике все никак не могут прижиться. Как декорации — да, в отдельных случаях им может достаться эпизодическая роль. Но главная — почти никогда. Редкие исключения (взять хотя бы того же Станислава Лема) не в счет.
Ситуация еще более усугубилась в кино. По причинам, изложенным выше.
Насколько быстро мировое фантастическое кино освоило антропоморфных роботов, настолько же долго, нехотя оно раскачивалось с ИИ. Хотя первые, если можно так выразиться, проблески искусственного (в смысле нечеловеческого) интеллекта отыскиваются на самой заре мирового кино.[2]
Ведь и первое из экранных чудовищ Франкенштейна, рожденное на студии Томаса Алвы Эдисона в 1910 году, было не только демонической маской литературной готики (к которой, собственно, относится литературный первоисточник), но и драмой самой что ни на есть интеллектуальной. Драмой столкновения человеческих разума, сознания, психологии с нечеловеческими, но человеком порожденными.
Но уже в 1950-е годы были сделаны первые попытки отойти от традиционной франкенштейновой схемы. Например, в американской картине «Мозг Донована» (1953), снятой по мотивам одноименного романа немецкого фантаста Курта Сиодмака (в 1937 году он переселился в Голливуд), человеческий мозг, живущий отдельно от тела в лаборатории ученого, с помощью телепатии устанавливает контроль над своим хранителем. Причем, в данном случае цели и намерения мозга — явно не наши, не людские!