Дым перегнулся через край крыши, но ничего не мог разглядеть. Он готов был поклясться, что волки еще не пришли на площадь — но приманка уже молчала. Неподвижное белое пятно. Слабо хлюпнул талый снег. Тишина.
Дым чиркнул спичкой. Руки тряслись.
Он разжигал фонарь только в экстренных случаях — экономил масло. Но сейчас был именно экстренный.
Под чугунной оградой лежало обмякшее, грязное, маленькое тело.
Обвитое веревкой, как мертвый плод пуповиной.
— Это очень важно — понять. Они не стали есть его, потому что их отпугнул препарат?
— Они не могли почуять препарат, — убежденно сказала Лана. — Они… побрезговали трупом, вот что!
— Тихо, — сказал Люк, серый, растрепанный и смертельно усталый. — Это я виноват. Надо было вторую очистку… Я спешил… Я идиот, волчья сыть!
— Успокойся, — сказала Лана. — Мы все равно это сделаем. Мы придумаем, как… Ты только успокойся. Может быть, поспишь?
— А если провести вторую очистку — они, ты думаешь, не почуют? — спросил Дым.
Люк помотал головой:
— Вторую… Если бы… Эх…
Свет едва пробивался сквозь занавешенные окна. Пол был гладким и чистым — ни единой пылинки, ни единой соломинки. Солому давно съели, а пыль и песок ежечасно выметает Ланина мать. У нее прямо психоз какой-то — водит и водит тряпкой по чистому полу.
— Надо поспать, — повторила Лана. — Всем нам.
Все мы, подумал Дым. Мы — все…
Чья-то ошибка. Чудесный дар — разум, — доставшийся жвачному стаду.
Подпевающие на площади, копирующие одежду и прически, тупо ходящие друг за другом. Дорожащие мнением Лидера, одинаковые, обреченные…
Они сидели у самодельного очага — плечом к плечу.
Дым положил правую руку на плечи Люка, а левую — на плечи Ланы. Лана обняла мать, мать обняла сидящего рядом парня, и вот уже плотный круг молчаливых, полузнакомых, обнявшихся сидел перед самодельным очагом и смотрел в огонь.
Лидер говорил: так сложилось, что мы не можем выжить друг без друга; это не проклятье и не благословение.
Лидер говорил: мы можем презирать друг друга. Мы не равны по отношению друг к другу и никогда не были равными. Нас привязывают друг к другу наш страх, наш голод, наша глупость и наша любовь.
Мы — это то, что нас объединяет.
Близилась весна.
Кое-где на поле снег уже сошел, из проталин выползла, как солома из матраса, прошлогодняя бурая трава.
А под ней, если разворошить — зеленые побеги. Бледно-изумрудная новорожденная травка.
Дым шел через поле. Отвыкший от неба над головой, притерпевшийся к низким закопченным потолкам, он шел, преодолевая головокружение, и дышал полной грудью.
Ветер пропах волками. Дым мечтательно улыбался.
Он вспоминал Хозяина, с его непроницаемыми щитками поверх пристальных глаз. «Ты не поймешь», — говорил Хозяин и сочувственно качал тяжелой головой.
Я-то все прекрасно понимаю, молча отвечал Дым, продавливая пяткой оседающий серый снег. Я все понимаю, а если не умею сформулировать — что же… Может быть, я просто не считаю нужным. Зато ты-то, Хозяин, не поймешь меня наверняка.
Вы не ходите стадом? Ваше счастье. Но зато вам никогда не понять одной вещи. Впрочем, я уже зарекся объяснять. Все равно вокруг никого нет, кроме сырой равнины, сладкой травы в проталинах и приближающегося волчьего запаха.
А мне-то казалось — как только я выйду в поле, волки посыплются горохом. Их не так много, волков, им требуется время, чтобы найти добычу. Воистину — у страха глаза велики.
Облака были такие же серые, как снег. И в облаках тоже были проталины, только вместо робкой зелени из них проглядывала синь, а из одной дыры, разъехавшейся прямо посреди неба, вдруг брызнуло солнце. Дым зажмурился.
Вот так, Хозяин. Паси свои стада, стриги, собирай шерсть; через несколько поколений ты вполне можешь отправить их на бойню, они нисколько не огорчатся. Они пойдут покорно, чередой, как ходили всегда, и только за мгновение до смерти позволят себе испугаться.
Нет! Дым тряхнул головой, отгоняя лишние мысли.
Стадо обязано пастись? Под взглядом пастуха либо под взглядом волка? А это вы видели?
И Дым, рассмеявшись, как подросток, показал серо-синему небу широкий непристойный жест.
Небо не смутилось.
Может, мы и скоты, думал Дым, по щиколотку проваливаясь в талую воду. Может быть… Но нашу судьбу не тебе решать, Хозяин. И не волкам. Я понимаю, что тебе плевать на эти мои рассуждения, ты даже никогда о них не узнаешь. Я надеюсь только, что ты удивишься, узнав о возрождении цивилизации. Нашей цивилизации, потому что она возродится, Хозяин, ого, еще как…
Дым прищурился; показалось ему или нет, что на близком и лысом, не прикрытом травой горизонте показались серые тени?
Даже если сейчас показалось — волчий запах все ближе. Ветер северный, и Дым идет на север…
Он остановился. Перевел дух; все-таки он отвык от долгих прогулок, от быстрого шага. Все-таки он постарел, как-то сразу, рывком, это тем более удивительно, что еще несколько месяцев назад ему приходило в голову ухаживать за девушкой.
Сердце колотилось так, что прыгала грудь.
— Идите сюда, — сказал Дым. Набрал побольше воздуха и крикнул так громко, как только мог:
— Эй, вы! Сюда!
Тишина. Шум ветра в ушах, да еще стук сердца.
— Эгей! Все сюда!
От напряжения перед глазами поплыли хвостатые искорки. Дым снова перевел дыхание. Опустился прямо на снег.
Сердце колотилось, разнося по крови изобретение Люка. Его дипломную работу — трижды очищенный, недоступный самому тонкому чутью препарат.
С каждой секундой кровь Дыма все больше превращалась в смертоносный коктейль. Сытые волки, ничего не подозревая, вернутся в свои логова и принесут смерть с собой; уже через три дня появятся первые трупы. Болезнь пройдет по степи, невидимым пожаром ворвется в леса, и только те из серых зверей, кто завтра же кинется бежать со всех ног, — только те, возможно, сумеют спастись.