— Совершенно очевидная визуальная притча, — заключил доктор Пратт. — То есть…
— Заткнись! — прошипела мать. — Заткнись, заткнись, заткнись!
— И все это затеяла одна полоумная старуха! — взревел отец. — Она совсем спятила. Совершенно полоумная, и давно пора это признать.
— Правда, чистая правда, — зарыдала мать. — Она помешанная, совершенно безумная, вот уже сколько лет! От старости совсем из ума выжила, и все же продолжает заполнять эту штуку из Департамента покоя, вместо того чтобы, как всякая порядочная старуха, спокойно дожидаться фургона!
— Зима наступает, — вмешался доктор Пратт, — и мы стали свидетелями символического сохранения видов. Только взгляните на эту милую молодую Крачку, ту, что над моей головой! Завтра Птицы, возможно, вернутся на землю, но в чревах самок надолго сохранятся воспоминания об этом великолепном сентябре!
— Она грязная старая идиотка! Сумасшедшая! Я сама видела, как она ела корни прямо из земли. А что, по-вашему, она сотворила со Сверхвежливым Официантом? Запрограммировала его на самые грубые ругательства и наполнила кухню самоклеющимися печеньями!
— Неужели?
И тут первая тень сомнения легла на лицо доктора Пратта. Лидер Птиц не в себе?
— А когда по визиофону позвонили из игрового шоу и задали чепуховый вопрос насчет того, какими искусствами владеет знаменитая старушенция, так вместо того, чтобы обеспечить семью на всю жизнь, она сделала такую мерзость, что и сказать неприлично, и все это пошло в эфир. Весь город смеялся над нами!
— Уверен, что у нее имеются веские психологические причины подобного поведения, — в отчаянии возразил доктор Пратт.
— Никаких! Просто тронулась! Ходит в город пешком, вместо того чтобы заполнить бланки автобусной компании! Мало того, она незаконно пробирается на поля министерства сельского хозяйства! Хотите знать, почему весь дом провонял? Она запрограммировала Охранника на уничтожение Опрятной Мыши!
— Но я думал… почему же вы мне раньше не сказали? Боже, как вспомню обо всем, что наговорил прессе! Если это выйдет наружу, моя репутация, все, ради чего я трудился, все…
От волнения у бедняги начал заплетаться язык.
— Почему вы мне не сказали? — обреченно повторил он.
— Черт побери, разве и без того неясно? — огрызнулся отец. — Стоит только взглянуть на нее!
— Но существует Движение… свободное, полное жизни и такое естественное. Такое…
— Просто очередной выверт, — перебил отец. — Очередной культ, основанный идиоткой и поощряемый шарлатаном. Не более и не менее… А прогноз на завтра — пять градусов ниже нуля, так что всей этой шайке не поздоровится. Лучше сманите их вниз, Пратт, иначе к утру на вашей совести будет несколько тысяч смертей.
Однако к вечеру Птицы спустились на землю по собственной воле. Словно почуяв конец бабьего лета и ожидавшие впереди морозные ночи, они покидали небо целыми стаями, направляясь к земле. К нам. Бабуля, лихорадочно взмахивая руками, уселась на дуб. За ней последовал дедуля. Они устроились рядышком на любимой ветке и тихо кулдыкали друг с другом. Появились Вороны, за ними Пеликаны. На дереве яблоку негде было упасть. Остальные разместились на крыше и корячились на водосточных трубах. Тем, кому не хватило места, достались заборы и столбы. Самым неудачливым пришлось плюхнуться прямо на землю. Сколько же их тут было! Они тучей покрыли соседние крыши и деревья, это было великое финальное собрание людей, которые пусть всего на несколько недель, но вышли из привычного круга событий. Все выглядели счастливыми, хотя и немного усталыми. И конечно, с наступлением сумерек они дрожали от холода. Сначала в округе стоял невыносимый шум — шелест, вопли, свист, писк, — но постепенно все утихомирились. Среди них была и Пандора, раскрашенная, но очень хорошенькая, только вот взгляд ее скользил мимо меня.
И все они по-прежнему оставались Птицами, играя свои роли до конца. Каждый смотрел на бабулю, ожидая чего-то, но бабуля продолжала молчать, смакуя каждое последнее мгновение.
Ощущение было такое, словно стоишь в центре гигантского амфитеатра, когда все головы повернуты к тебе, а пуговичные глазки так тебя и сверлят. Репортеры куда-то подевались: должно быть, не смогли пробиться сквозь толпу.
Наконец вперед выступил доктор Пратт. Несчастный пребывал в тисках уныния. И намеревался очиститься и возродиться духом.
— Глупцы! — возопил он. Стаи немедленно откликнулись щебетом, чириканьем и карканьем, но скоро все смолкло.
— История человечества знала немало вам подобных, — продолжал он, — ставших причинами бесчисленных несчастий, войн и трагедий! Идиоты ни на секунду не задумываются о том, знает ли их вождь, что делает. Они твердо уверены, что их бог безупречен во всем. Поэтому в мире и нашлось место лидерам вроде Чингисхана и Гитлера, которые манипулируют своими последователями, как марионетками, для достижения безумных целей. Вожди-параноики упиваются собственной властью. Совсем как эта бабуля. Да, именно бабуля! Она сумасшедшая. И это не просто утверждение, а диагноз. Ей давно пора на покой. Выжившая из ума и не отвечающая за себя и свои поступки, она давно превратилась в бремя для себя и государства. Но сумела на первых порах одурачить даже меня.
Он издал короткий горький смешок, чем-то напоминавший брачный призыв крачки.
— Мне казалось, что я вижу некую логику во всех ее поступках: такова иезуитски-хитрая природа ее безумия. Но недавно, просмотрев медицинскую карту бабули, я разоблачил ее и понял, кто она такая: умственно отсталая старуха с неуравновешенной психикой и отчетливо выраженными асоциальными тенденциями. Я мог бы привести длинный список ее проступков и мелких преступлений, но воздержусь от дальнейшего перечисления из сострадания к ее семье, которая и без того достаточно натерпелась… Я рекомендовал отправить ее на покой, и фургон уже на пути сюда. Нам лучше забыть всю эту гнусную историю. А теперь спускайтесь с деревьев, отмойтесь как следует и возвращайтесь в лоно своих семейств, под крыши родных домов.
Поникнув плечами, он отвернулся. Что-то во всем этом было приниженное, вернее, пристыженное, покаянное признание собственной глупости…
Но Птицы продолжали молча сидеть, ожидая приказа бабули. На протяжении всей речи доктора Пратта она тоже молчала, пристально уставясь в небо. Но наконец огляделась. Глаза сверкали, почти как у человека. Совсем непохоже на тупые пуговичные гляделки последних нескольких недель. И она вроде как улыбнулась сквозь краску, но не произнесла ни слова. Потом привела в действие пояс, взмахнула руками и взмыла в темнеющее небо.
И все Птицы последовали ее примеру.
Они наполнили небо, бесконечная процессия взлетающих силуэтов, и с ними была Пандора! Вела стаю бабуля. Дедуля тоже не отставал, а за ним летели Лысухи, Поморники и Ястребы, и вся многотысячная орава. Птицы сделали круг над городом, перекликаясь в сумерках. Потом вытянулись клином и свободные, как ветер, помчались прочь — постепенно уменьшающиеся темные пятнышки на бледно-голубом, словно яйцо лазоревки, вечернем небе.
— Куда, черт возьми, их несет? — завопил доктор Пратт, когда я выбрался из сарая, обнаженный и раскрашенный. Было немного холодно, но ничего, я скоро привыкну!
— На юг, — пояснил я.
— Какого дьявола?! Что им тут не нравится, пропади все пропадом?
— На юге тепло. Мы мигрируем.
С этими словами я включил пояс, поднялся в воздух и увидел, как дом отдаляется со страшной скоростью, так что постепенно остались только крохотные вспышки лазера Охранника, охотившегося за насекомыми. Небо опустело, на западе розовела тонкая полоска заката. Торопясь на юг, я заметил что-то вроде подмигивающей красной звезды и вскоре едва не врезался в блестящую филейную часть Гамадрила.
Даже по прошествии 40 лет с момента выхода этой книги образ живой планеты-океана продолжает будоражить воображение. Вряд ли найдется хотя бы одни любитель НФ, ни разу не читавший знаменитого романа… Оказывается, и у этой знакомой нам с юности книги был непростой путь к читателю.
«Очень неинтересные были годы. Обычно мы с женой на один месяц ездили в Закопане кататься на лыжах. А летом, из-за моего сенного насморка, от которого тогда еще не было спасительных средств, я на пять-шесть недель выезжал в дом Союза литераторов в Закопане и там писал, как сумасшедший». Именно в эти «неинтересные» годы, о которых вспоминал Станислав Лем в беседах со Станиславом Бересем, и возникли книги, которые принесли автору мировую известность — «Возвращение со звезд», «Дневник, найденный в ванне», «Книга роботов» и «Солярис», все это было опубликовано в 1961 году.
«Большинство книг я написал таким же способом, каким паук ткет свою сеть. Если такого паука исследовать даже под электронным микроскопом, мы не обнаружим в его ганглиях никакого плана сети. В железах тоже не обнаружится никакой сети, а только жидкость, которая затвердевает на воздухе. У паука целая батарея таких желез (около сорока), из которых он извергает жидкость, а потом формирует из нее с помощью лап нити. Аналогично и со мной. Не бывало так, чтобы у меня в голове был готовый образ целого, и я, дрожа от опасения, что его забуду, торопливо описывал бы его. Я просто писал, и «это» возникало.
Когда я ввел Кельвина на солярийскую станцию и заставил его увидеть перепуганного и пьяного Снаута, я сам еще не знал, что его так поразило, не имел ни малейшего представления, почему Снаут так испугался обычного приезжего. В тот момент я этого не знал, но вскоре мне предстояло это выяснить, ведь я продолжал писать дальше…»
Это сравнение с пауком поражает. Как свежая паутина, сверкающая капельками росы на солнце, восхищает своим совершенством, точностью проложенных нитей, так и книги Лема, рассматриваемые под самым мощным «микроскопом», удивляют логической непротиворечивостью, продуманностью деталей, психологической реальностью поступков персонажей. Если бы не это признание писателя, следовало бы предположить, что созданию книги предшествовало тщательное моделирование мира, скрупулезное планирование мельчайших деталей сюжета. И я все-таки склонен считать, что такое предварительное моделирование у Лема было, но было оно косвенным: моделировался не сюжет романа, а проблематика. Моделировались и продумывались писателем общие проблемы возможности контакта людей с негуманоидными, необычными формами жизни; моделировались детали гомеостатического создания, способного поддерживать разумное существование в условиях, описанных в романе; моделировалась земная наука вообще, нашедшая свое отражение в представленной в романе соляристике… Например, драматический вопрос романа: что именно определяет идентичность существа — функциональная структура или материальный субстрат, подобна ли нейтриновая Хари той, живой Хари, которую помнит Кельвин, или принципиально отличается от нее? Этот вопрос очень подробно исследовался Лемом еще в «Диалогах».
«Солярис» был написан за один сеанс терапии в Закопане. Кроме последней главы. «Последнюю главу я написал после годичного перерыва. Я вынужден был отложить книгу, потому что сам не знал, что сделать со своим героем. Сейчас я даже не смогу найти того «шва» — места, в котором книга была «склеена». Мало того, я не знаю даже, почему не мог ее так долго закончить. Помню только, что первую часть я писал одним рывком, гладко и быстро, а вот закончил текст через год в какой-то счастливый день или месяц».
Сразу же после выхода «Солярис» начал победное шествие по планете. На сегодня известны переводы романа на 34 языка. На русском языке уже в том же 1961 году в журнале «Знание — сила» появился перевод главы «Соляристы», который сделал В. Ковалевский. В следующем году сокращенный перевод М. Афремовича вышел в журнале «Наука и техника», а перевод Д. Брускина — в журнале «Звезда». Этот перевод Лем авторизовал, и до 1976 года в Советском Союзе публиковался только он. В целом перевод Брускина можно назвать удачным, если бы не одно обстоятельство: бдительное редактирование, царившее тогда в нашей стране, подвергло усекновению небольшую вроде бы деталь (несколько страниц о сравнении разумного океана с богом), которая, на мой взгляд, существенно меняет впечатление от прочитанного. Вторую деталь не воспроизвел переводчик. Дело в том, что в оригинале название «Солярис» — женского рода, и в польском варианте это весьма заметно, потому что там, как и в русском, женские имена без окончаний не склоняются: «поверхность Солярис», «здесь, на Солярис» и т. п.
Все это, казалось бы, мелочи, но вот когда я впервые прочитал роман на польском языке, мне показалось, что читаю я не хорошо известное произведение, а что-то новое. Дело в том, что Лем (уж не знаю, сознательно или нет), говоря о разумном существе, с которым общаются обитатели станции, в различных местах романа называет его по-разному, и в результате земные исследователи (напомню, это трое мужчин — Кельвин, Снаут и Сарториус) общаются то с «несклоняемой» Солярис, то с разумным океаном. И хотя вряд ли понятие «пола» применимо к этому существу, но мы, читатели, никуда не можем деться от нашей антропоцентричности и невольно примериваем на него наши, земные «гендерные» отношения. А согласитесь, «игры» этого существа выглядят совсем по-разному, если мы воспринимаем его то как женщину, то как мужчину. Разговор же Кельвина и Снаута о несовершенном боге, о боге-калеке, изъятый из романа, вносит еще одну, новую составляющую этого странного существа…
Перевод Г. Гудимовой и В. Перельман, вышедший у нас в 1976 году, восстановил купюры, слово «Солярис» приобрело женский род, но всех тонкостей оригинала не передает и этот перевод. Более того, поскольку в нем переводчики везде пишут слово «Океан» с прописной буквы, оно становится как бы именем собственным. То есть получается, что разумный Океан и планета Солярис — это разные существа, хотя у Лема такого разграничения нет.
Увы, неадекватная передача произведения на другие языки всегда вызывает появление «сущностей сверх необходимого», и Лем упоминал как-то о неудачном «психоаналитическом» подходе к тексту романа, поскольку критик анализировал диалоги на английском языке, и в результате находил в них такие «глубины», которых в романе нет и быть не может, потому что польская идиоматика была попросту неверно переведена…
Советском Союзе первый отклик на роман был отрицательным. Э. Зиннер в «Сибирских огнях» опубликовал рецензию, которую озаглавил «Маленькие люди в большом космосе». Чуть позже Ю. Котляр в «Молодом коммунисте», раздавая «серьги» в основном советским фантастам (прежде всего Стругацким), повторил и «углубил» доводы Э. Зиннера: «Неизвестное может быть всяким. Но как изображает писатель известное! Посмотрите повнимательнее на героев «Соляриса». Ведь это же люди, это же человеки будущего! И как мелко, как подло они выглядят — все трусы, и у каждого за душой гнусность. Самый симпатичный из них «всего только» довел до самоубийства беззаветно любившую его женщину. Материковая идея «Соляриса» удивляет и разочаровывает. Грубо говоря, она в следующем: «Человек — дрянь».
Тему неподготовленности коллектива станции к встрече с необычным продолжил М. Лазарев. В статье «Ответственность фантаста» он писал: «Уже сегодня среди биологов, физиков, астрономов, космонавтов — среди тех, кто стоит у переднего края науки, можно найти примеры человеческой психики, хорошо тренированной для возможных встреч с явлениями, которые не сразу будут поняты и объяснены. Так стоит ли допускать, что люди эпохи глубокого звездоплавания, участники специально подготовленной научной космической станции окажутся психически менее устойчивыми, чем лучшие из наших современников?»
Но помилуйте, в романе есть как минимум один исследователь, Сарториус, который методично продолжает работу, не обращая внимания на личные проблемы. Неужели роман выиграл бы, если бы автор изобразил в нем трех таких «роботов», которых ничто не может пронять?
Возникает интересный вопрос: должен ли художник ограничиваться какими-то искусственными рамками, установленными ранее (наукой ли, общественными условиями и т. п.), дабы укладываться в границы мировоззрения потребителя? Мне представляется, что этот четко сформулированный вопрос заранее содержит в себе отрицательный ответ. Ну посудите сами, интересны были бы «Трудно быть богом» и «Солярис», если бы они рассматривали поставленные в них проблемы в рамках производственного романа — о том, как должны работать разведчики в государстве Арканар и сотрудники исследовательской лаборатории на орбите планеты Солярис? Чем отличались бы они от многочисленных для тех времен повествований о запуске новой домны или строительстве полярного туннеля? Наверное, можно написать достаточно интересно и об этом, но ведь это будут совершенно другие произведения!
Сам автор, судя по всему, относился к своим персонажам совсем по-другому. В одном из интервью Станислав Лем говорил: «И вместе с тем я хотел бы прославить мужество и стойкость людей, моих героев, которые вопреки всему остаются на планете, чтобы понять и познать Океан, познать Неизвестное. В этом их долг ученых, их человеческая привлекательность». Мне кажется, что все это говорит один из героев «Соляриса», умнейший Снаут: «Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! Прилетели сюда люди такими, какие они есть в действительности…» Впрочем, на всех не угодишь. Леонид Леонов в одном интервью отмечал: «Однако то, что вы называете «странным миром», не должно быть полностью придуманным, лишенным абсолютного чувства реальности. А такие надуманные концепции все чаще появляются в литературе. Пример тому хотя бы «Солярис» Станислава Лема… Поэтому он — фантаст, но отнюдь не художник».