Я стою над своим телом. Потом поднимаю глаза и вижу Ника и Фрэнка, ожидающих меня у взломанной двери. Этот шут Ник сунул сигарету в просвет между зубами. Я хлопаю его по плечу и говорю:
— Разве не знаешь, что эти штуки когда-нибудь прикончат тебя?
Он смеется, и мы выходим в коридор, на крыльцо, на улицу, считая полоски огней, сверкающих над тротуаром, как капитанские нашивки. Нам еще долго идти, пока к патрулю не присоединится четвертый. Судя по тому, что я слышал во время нашего последнего разговора, у Джимми неплохое здоровье для такой старой развалины, но нам некуда спешить, и я готов прозакладывать свой котелок, что и он не слишком торопится.
Но теперь, пока мы ждем, у нас появилось и другое занятие. Мы не просто патрулируем. Джина — лишь первая. Но мы не позволим ей стать последней. Солдат — всегда солдат, сознающий всю меру душераздирающего, бесчеловечного уродства войны и все еще сражающийся. Сражающийся, чтобы спасти те робкие ростки человечества, которые не в силах оградить себя. Если не мы, то кто? Нам предстоит новая битва, и я принес оружие, с которым мы пойдем в бой. Мэри не станет возражать, если я явлюсь домой чуть позже: ей не впервой дожидаться солдата с войны. Жена солдата — это не временно. Это на целую вечность.
Небо по-прежнему свинцово-серое, и ангел машет крылами там, наверху, когда мы упорно маршируем сквозь дождь.
Император, вдобавок к тому, что был любителем диорам, моделей и механических игрушек, еще коллекционировал книги. Я слышал немало историй об изумительных фолиантах в его библиотеке, например, о книге со стеклянными страницами и переплетом. Пока вы читаете, призрачные слова соседних страниц просвечивают снизу, как воспоминания. Если вы дохнете на нее, книга раскроется, словно хрустальный лотос, и изменит порядок страниц. Однако никому не дозволено читать эту книгу. Никто никогда ее не читал. Такое волшебное изделие слишком бесценно, чтобы с ним обращаться, как со счетной книжкой, астрологическим трактатом, романом.
Впрочем, это просто история, которую мне довелось услышать. Разумеется, сам я никогда не видел книги из стекла. Я даже никогда не переступал порога императорской библиотеки. Я всего лишь садовник, один из множества тех, чья обязанность ежедневно трудиться, ухаживая за совершенным садом императора. В первые годы царствования его милостивого величества под этот сад отвели дважды пять миль плодородной земли, обнесенных стеной с башнями. Затем землю вокруг стены выложили плитками зеленого фарфора, сотворив газон, который никогда не пожухнет и не зарастет сорняком. Воздвигли деревья из меди и бронзы, выкрашенные в естественные цвета, и каждое утро прислужники с кадильницами окуривают благовониями их металлические ветви, чтобы придворные, если они окажутся тут, вдыхали бы сладкие ароматы жасмина, персиковых цветков и меда. Цветы вдоль дорожек все сделаны из нефрита, хрусталя и аметистов. Вы можете подумать, что для такого пейзажа садовники не нужны, но наш ежедневный уход за садом чрезвычайно важен. Все должно быть отполировано так, чтобы не осталось ни единого пятнышка, ни единого изъяна. Сухие листья, веточки или мышиные гнезда, попавшие в сад через стену или из-под нее, должны быть сразу же убраны: в саду не дозволено оставаться ничему, что напоминало бы о дряхлении и смерти, ибо сад этот предназначен быть раем.
В его ворота входят министры и придворные, обитатели неба, облаченные в шелка и парчу. Сам император изволит иногда прогуливаться до саду, наслаждаясь щебетом керамических птиц, проводя августейшим пальцем по струям ручейков, где блестят и посверкивают золотые рыбки из бронзы. В это время мы, садовники, должны быть невидимы, но горе нам, если император обнаружит на своем пути какой-нибудь изъян. Один мертвый воробушек на траве стоил головы нашему прежнему смотрителю садов… Однако и безупречное выполнение долга не вознаграждается: садовникам не дозволяется стареть, а потому в сорок лет их бесцеремонно выгоняют. Если нынешний кругооборот не замедлится, я скоро стану смотрителем, но я более не страшусь неизбежности. Ибо в тайне от всех я нашел в этом безупречном саду книгу.
Я подбирал соломинки, занесенные через стену осенним ветром, когда увидел алый язык ее закладки — он высовывался между двумя плитками, частично укрытый от взглядов кустом мимозы, искусно выкованной из латуни. Притворяясь, будто я проверяю, не запутались ли в его ветках соломинки, я опустился на колени и совком приподнял плитку, обнажив угол непрошеной гостьи. Не жалея усилий, я сумел выкопать книгу, освободить ее от мохнатых волокнистых корней, которые скрепляли ее с темной землей. Лишь секунду посмотрев на свою находку, я спрятал ее под туникой. Переплет был деревянный, от сырых тяжелых страниц пахло землей, дождем, прелыми листьями. Торопливо возвращаясь в свою каморку, я думал, как поступить с книгой. Отправить с мусором в костер по ту сторону садовой стены? Или отдать смотрителю, чтобы она следовала все выше через министров и придворных, пока не достигла бы императора, пополнив его библиотеку никем не читаемых чудес? Я не сделал ни того, ни другого и скрыл свою находку.
В укромные минуты я вынимаю книгу, и грубый переплет гудит в моих руках, точно улей. Когда я перелистываю книгу, мои пальцы прилипают к смоле. В шуршании страниц мне слышится ночное пробуждение сов. Буквы становятся жуками-светляками, которые с треском разворачивают крылья и, жужжа, взмывают в воздух. Эта книга — непроходимая чащоба слов, темный овраг, по которому бродят невидимые звери.
Пока я читаю, очередная страница желтеет, высыхает и осыпается на плитки газона, и я торопливо собираю ее прах и погребаю под плитками, там, где нашел книгу. Я читал все лето напролет, а теперь приближается время года, когда даже императорский указ не может остановить неизбежное. Это время, когда император спасается бегством в свой дворец далеко на юге, чтобы не видеть серого неба и деревьев, пусть даже искусственных деревьев, засыпанных снегом. Это время, когда мы должны неустанно сражаться со льдом и ледяной крупой, со ржавчиной и гнилью.
Я не сомневаюсь, что весной книга явится первым зеленым знаком пробуждения от белого зимнего сна, и белые замусоленные уголки ее страниц будут дрожать под прохладным ветром. Во время дождя я буду выходить под зонтом, чтобы увидеть нежные ростки и улиток на изящных прожилках. А потом я опять буду читать книгу — знакомую и совершенно новую.
Сначала я часто гадал, как книга попала ко мне, но вскоре мне надоело ломать голову над столь никчемными вопросами. Я знаю только, что листы книги попали сюда из другого сада, далекого, легендарного сада, тонкого, как бумага, сада, вьющегося на тысячи миль, будто стена лабиринта, которая не удерживает никого снаружи и ничто внутри. Сад, который я каждую ночь вижу во сне в моей каморке, и знаю, что он — настоящий, хотя и недостижимый. Его нет ни на одной карте, его нельзя увидеть, но когда вы нежданно пройдете сквозь его мерцающую зеленую завесу, вы узнаете его и запомните. И настанет миг, когда все ваши чувства затрепещут от прохладной влажной радости.
Ночью, когда я прячу книгу под мой соломенный тюфяк и задуваю свечу, за оконцем моей каморки, за искусственными деревьями мне видны башни императорского дворца. И в сырые ветреные ночи я вижу, как высоко в окне появляется огонек. Огонек, который будет гореть до утра. И я знаю, что император в своей огромной кровати с балдахином, под покрывалами чистейшего шелка персикового цвета, тоже увидел во сне этот сад и проснулся в смертном ужасе.
«Женская проза» в массовом сознании всегда ассоциировалась со слащавыми любовными романчиками. Однако на исходе XX века мы убедились, что авторы-женщины все чаще предпочитают осваивать сферы литературы, традиционно считавшиеся «мужскими» — политический детектив, триллер, фантастику, хотя особым вниманием у писательниц по-прежнему пользуется фэнтези. Авторы обзора попытались проследить некоторые тенденции, предъявленные читателям «прекрасной половиной» фантастики.
«Женский цех» в современной массовой литературе занимает весьма твердые позиции. Если взять детектив и фантастический роман, то в глаза бросается очевидная тенденция. Женщины-писательницы пользуются здесь большим успехом. В советской фантастике было не столь уж много ярких женских имен. В первой половине 90-х добавилось кое-что, но, в общем, не густо[13]. Массовый приход женщин в фантастическую литературу произошел в последнее пятилетие — приблизительно с 1997–1998 годов. Причем освоение этого литературного пространства идет неравномерно.
В научной фантастике, как ни парадоксально, видна, скорее, утрата позиций. Здесь на протяжении всего постсоветского десятилетия никому из женщин не удалось повторить успех Ольги Ларионовой и Ариадны Громовой. Характерная черта самого времени: издатели считали полезным давать женщинам, пробующим свои силы в научной фантастике, мужские псевдонимы. Так, от имени Максима Голицына были выпущены три НФ-романа Марии Галиной — «Гладиаторы ночи», «Время побежденных» и «Все источники бездны». Общий элемент, связывающий романы — детективная основа сюжета. Галина-Голицын пытается ставить этические проблемы, но детектив все «забивает». Такова судьба многих произведений женской фантастики: они писались с установкой «сделать не хуже существующих «мужских» образцов и ввести побольше действия!» Один из самых неудачных образчиков подобной прозы — сериал Татьяны Грай «Чужие сны». Избавившись от необходимости делать «форматную» НФ, та же Галина по-настоящему развернулась в повестях. Ее интересует прежде всего, какой ломке подвергнется человеческая нравственность, если наше будущее устроится по эзотерическим моделям. Этому посвящены повести «Совсем другая сторона» и «Экспедиция». Еще одну модель ситуации, в которой нравственные принципы взяты «на излом», предлагает повесть «Прощай, мой ангел», написанная в жанре альтернативной истории. Во всех перечисленных случаях литературный уровень ощутимо выше «голицынского». Повести Галиной представляют собой приятное, но редкое исключение. Женская НФ не дала в последние годы ничего нового.
В некоторых случаях у женщин-фантастов видно стремление слить НФ и фэнтези в один флакон или, если угодно, смягчить суровую логику НФ капелькой фэнтезийной романтики. Скажем, у Марии Симоновой в романе «Снайперы» действие развивается в условиях земной технологической цивилизации ближайшего будущего. Все, так сказать, узнаваемо — до того момента, пока главная героиня не обрела статус космической принцессы… У той же Симоновой вектор на «фэнтезацию» НФ еще более ощутим в романе «Воины тьмы». Драконы и космические корабли соседствуют друг с другом, не испытывая особых затруднений. Некоторые элементы фантастического допущения невозможно твердо классифицировать как научно-фантастические или фэнтезийные. Например, некая «жемчужина в бархате», она же «Мертвая Точка»: «Ступи на нее — и окажешься в любой из вселенных, в какой пожелаешь… За небольшим исключением». В таком варианте сайнс-фэнтези собственно от «сайнс» остается совсем немного.
Тем же путем идет Ирина Скидневская в романе «Звездные мальчики»: здесь перегородка между технологическим, «машинным» обществом и миром магии оказывается тонкой, проницаемой.
Аналогичная ситуация и в романе Виктории Угрюмовой «Дракон Третьего Рейха», решенном в ключе юмористической фэнтези. Волею колдуна-недоучки из земной реальности периода Великой Отечественной войны в фэнтезийный мир перенесены экипаж фашистского экспериментального танка «Белый дракон» и группа советских партизан. Ситуация, напоминающая ту, что была смоделирована еще Марк Твеном в романе о похождениях янки при дворе короля Артура. Однако Угрюмовой не всегда удается сохранить чувство вкуса и меры в подтрунивании над героическим прошлым нашего народа, что, правда, характерно и для «мужской» фантастики, обыгрывающей аналогичную тематику.
На стыке НФ и фэнтези написан роман Далии Трускиновской «Аметистовый блин». Автор работала в хорошо знакомом ей пространстве фантастического детектива, продолжая традиции, начатые в мистическом «Демоне справедливости» и альтернативно-исторических «Секундантах». В принципе же, «Аметистовый блин» по своей поэтике наиболее близок ироническим детективам Хмелевской и Донцовой. В его центре группка комичных, чуток придурковатых героев, гоняющихся за таинственным артефактом, способным исполнять наиболее потаенные человеческие желания. Трускиновская с грустной иронией анализирует тип героя нового времени, культуриста-качка, не способного ни на романтические порывы, ни на контакт с Чудом, Неведомым. Герой решительно захлопывает приоткрывшуюся дверь в параллельный мир, не будучи в состоянии найти для Неведомого место в традиционной шкале человеческих ценностей. Что ж, вздыхает Трускиновская, каждый выбирает по себе.
Традиции «смягченной» или «разбавленной» НФ имеют глубокие корни. «Женский цех» и в советское время был склонен к этому стилю: удачные образцы принадлежат, например, тем же Ольге Ларионовой, Ариадне Громовой, Валентине Журавлевой и, конечно, Людмиле Козинец. Последняя получила известность еще в 80-х годах и совсем недавно вернулась на подмостки отечественной фантастики с книгой «Качели судьбы». О Людмиле Козинец и прежде писали: «проза на грани НФ и фэнтези», хотя, может быть, ее поэтическая и чуть абсурдистская манера пребывает, скорее, на грани мэйнстрима и фантастики. Козинец — отличный стилист; визитная карточка ее прозы — хорошая филологическая школа, «тщательность» в лучшем смысле этого слова. Когда-то она успела поучиться и в Малеевке, и в ВТО МПФ.
Зато в «чистой» фэнтези женщины во многом стали законодательницами мод. Хотя и здесь хватает случаев, когда наши дамы идут проторенными дорогами, используют избитые сюжетные ходы. Это обеспечивает им понимание читателей и в большинстве случаев благосклонное отношение издателей. Но дальше первооткрывателей с того же трамплина не прыгнуть… Отечественному потребителю фэнтези, например, отлично известна ее детективная разновидность. Глен Кук и Макс Фрай дали крепко сработанные образцы для подражания. Так вот, если «повысить процент» инфантилизма, содержащегося в романах Макса Фрая, получится роман Полины Греус «Дело о проклятых розах». Это первый выпуск свежей саги об очередном магически-магоборческом детективном агентстве. Там работает главная героиня. У нее психология человека, предельно себялюбивого и чрезвычайно гордого процессом собственного взросления. «Славяно-киевскую» ветвь фэнтези, написанную на условно-отечественном материале, представляют Ольга Григорьева, Мария Семенова и Галина Романова. Первая и вторая писательницы создали сравнительно немного текстов. Перу Григорьевой принадлежат четыре романа — «Колдун», «Ладога», «Берсерк», «Найдена».
Классическими образцами «славянской» фэнтези, принесшими автору небывало шумный, но, впрочем, во многом заслуженный успех, стали три романа Семеновой о могучем богатыре Волкодаве — «Волкодав», «Право на поединок», «Истовик-камень». Особенной плодовитостью отличается Галина Романова, опубликовавшая уже восемь романов — «Дороги богов», «Золотые рога Даждя», «Легенда о Велесе», «Обретение Перуна», «Властимир», «Странствия Властимира», «Застава», «Чужие цепи».
В принципе, «славянская» фэнтези в плане поэтики мало чем отличается от традиционной героико-сказочной фантастики. Та же бесконечная борьба Добра и Зла, поединки черных и белых магов или богов, между которыми затесались несколько людей, используемых вышними силами в каких-то одним им ведомым раскладах. Порою люди ведут себя, словно марионетки, повинуясь законам Судьбы, Рока. Иногда же они бунтуют против своих благодетелей, создавая собственные миры или королевства. Единственной разницей между «славянской» и «европейской» фэнтези являются имена нечистой силы (вместо традиционных гоблинов, фей, ундин, троллей, орков и эльфов в «славяно-киевских» романах проказят более привычные нам лешие, домовые, кикиморы, водяные, русалки, кот Баюн) да еще стилизации авторов под древнерусский язык: «Поздорову ли будешь, друже?», «Камо грядеши, человече?» Иногда встречаются попытки создать историко-мифологические романы на базе древнеславянской мифологии наподобие того, что сделали в ряде своих произведений Г. Л. Олди с А. Валентиновым. Галина Романова написала цикл «Сварожичи», где главными действующими лицами стали боги языческого пантеона восточных славян: Перун, Даждьбог, Велес. Впрочем, такой эксперимент вряд ли можно считать удачным. Построения автора «Сварожичей» представляются весьма наивными и неубедительными, хотя главные герои цикла вышли довольно милыми и симпатичными.
Встречаются в нашей «женской» фантастике и редкие попытки освоить в фэнтези восточное мифологическое пространство. В повести Далии Трускиновской «Сказка о каменном талисмане» во всей полноте воссоздан мир «Тысячи и одной ночи». Автору удалось создать блестящую стилизацию, в которой условный схематизм, диктуемый рамками жанра и мифологии, сочетается с глубоким историзмом, реконструкцией психотипа восточного средневекового человека.
В героической отрасли фэнтези работают Виктория Угрюмова, Анна Тин и Наталья Игнатова. Роман Анны Тин «Дарители вихрей» представляет собой вполне съедобный салат из множества мелко порубленных ингредиентов — от конановского цикла до дракониады Энн Маккеффри. Мечи, магия, любовь, драконы, и в центре всего — величественная фигура королевы-воительницы… В общем, хорошо знакомые декорации. Философская составляющая текста стремится к нулю. Но лихо закрученные хитросплетения сюжета и приправа из придворных интриг позволяют роману выйти на коммерчески оправданный уровень приключенческой фантастики.
Из-под пера Натальи Игнатовой вышло три романа — «Чужая война», «Змея в тени орла» и «Последнее небо». Первые два составляют некое подобие дилогии, связанной общим местом действия. Наиболее значительным в творческом активе Игнатовой пока представляется ее дебютный роман «Чужая война». После первого знакомства с главными героями книги может возникнуть сомнение. А не с сиквелом ли книг Майкла Муркока об Эльрике Альбиносе мы имеем дело? Несчастный принц, Вечный Воитель и Скиталец, прилетел на другую планету, где продолжает свою миссию: воюет со злыми силами во имя торжества добра. Сомнения так и не рассеялись до конца «Чужой войны». Однако не появилось и твердой уверенности в обратном. Очень уж отличаются книги английского и российского авторов и по духу, и по содержанию, и, главное, в трактовке образа героя. Эльрик Игнатовой более «живой». Несмотря на постоянно возникающий мотив одиночества шефанго, тот не производит впечатления страдающего героя. В остальном же в «Чужой войне» все достаточно традиционно: планета, населенная эльфами, шефанго, гномами, гобберами, орками и людьми; разные религии, парочка воинствующих орденов; несколько скучающих Творцов-Демиургов, которым захотелось в очередной раз поиграть в шахматы, где фигурами выступают люди и нелюди, а доской — весь мир Божий; локальные драки и финальная Последняя Схватка…
Когда жанр фэнтези задает автору и антураж, и в какой-то степени композиционный рисунок, логично воспользоваться одной из двух стратегий — для того, чтобы выделиться из общей массы перепахивающих это поле фантастов. Во-первых, можно выжать максимум из усложнения сюжета, увеличения числа действующих лиц, усиления чисто приключенческой составляющей. Анна Тин и Наталья Игнатова здесь не одиноки. Той же проторенной дорогой пошла и Виктория Угрюмова в ее эпическом цикле «Кахатанна», состоящем из четырех романов: «Имя богини», «Обратная сторона вечности», «Огненная река», «Пылающий мост». Вера Камша, романом «Темная звезда» открывшая в 2001 году проект «Хроники Арции», также избрала эту стезю. Может быть, даже с некоторым перебором: нить повествования теряется, сложность композиции переходит в избыточность. Две авторские удачи, два характера, выписанных живее прочих, — эльфийский бард Роман и герцог Рене Аррой, — не в состоянии вытянуть груз сюжета, завязанного в десяток морских узлов.
Во-вторых, можно сосредоточиться на «отделке» фэнтезийного мира. Сделать так, чтобы читатель сконцентрировал свое внимание на его яркости, экзотичности или хотя бы сбалансированности. Здесь автору, скорее всего, понадобятся основательные знания в области культурологии, истории, филологии и, возможно, даже экономики. Названный путь, видимо, более перспективен: чего-чего, а образованных людей в стране хватает. Есть кому написать, есть кому прочитать… Удачным примером «культурологического» варианта в героической фэнтези могут служить романы Юлии Горишней «Слепой боец» и Арины Вороновой «Дети Брагги». Видно, как основательно поработали авторы с источниками по скальдической поэзии, ранне-средневековой истории и мифологии скандинавских народов. В России этой тематикой увлекаются многие, так что Горишняя и Воронова рисковали нарваться на замечания вроде: «Какой же ты викинг, если не отличаешь висы от фюлька!» Но этого не произошло: романы, что называется, выдержали экзамен.
Еще один пример — «Повесть о последнем кранки» Натальи Некрасовой. Ее мир абсолютно виртуален и никак не связан с реальной историей. Сильная сторона повести — логика, связывающая различные страны и народы. Их взаимодействие продумано до такой степени, что напоминает политологическую модель како-го-нибудь «горячего» региона в динамике.
Более известный образец «логицизма» — проза Юлии Латыниной. Наибольшую популярность получил ее цикл, посвященный судьбам Вейской империи или «Страны Великого Света» («Сто полей», «Колдуны и империя», «Инсайдер»). Нелегко определить жанровую принадлежность латынинских текстов. Это своего рода «экономическая» фэнтези или, может быть, «политологическая» фэнтези. Средневековый китайский антураж разбавлен «арканарской ситуацией» (при том, что земные прогрессоры оказались куда корыстнее коммунаров-комконовцев) и расставлен по «игровой доске» фабулы в соответствии с прагматической логикой пана Анджея Сапковского. И здесь также виден предельный рационализм, жесткая логическая сцепка: сюжет и устройство мира просчитаны с необыкновенной, даже, возможно, несколько гипертрофированной четкостью. Елена Артамонова уверенно работает в том же пространстве, в каком создавались классические «готические» романы и создаются произведения Стивена Кинга. По-настоящему добротных книг такого рода в отечественной фантастике немного, из мужчин-фантастов с нею успешно соперничает разве что Андрей Дашков. У Артамоновой на данный момент вышло четыре повести, адресованные вроде бы подростковой аудитории: «Духи Зазеркалья», «Мой друг— вампир», «Призраки рядом с тобой», «Талисман богини тьмы». На деле же эти произведения можно назвать детской литературой с большой натяжкой. Особенно «Духов Зазеркалья». По мнению автора, «зеркало — это окно в мир духов. Злобных, жестоких существ, могущественных и одновременно бессильных. Бессильных, если мы не дадим им силы. Духи Зазеркалья живут за счет энергии смотрящих на них людей». На долю героев книги выпала масса приключений: встречи с «Летучим голландцем» и злобными духами из Зазеркалья, привидениями и ходячими мертвецами, участие в мрачных кровавых обрядах-жертвоприношениях… То же — ив прочих книгах сочинительницы: проникновение в наш мир коварных потусторонних сил, древних полузабытых божеств, угроза Конца Света. Суть привычных «детских» книг в том, чтобы в конце концов зло наказывалось и у детишек оставалась светлая уверенность в победе добрых сил. Закрывая же книги Артамоновой, вы не испытаете облегчения. Зло отступило лишь на время.
Еще один бранч традиционной фэнтези — так называемые «дописки за Профессора». Ник Перумов когда-то собрал на этой ниве урожай высоких тиражей… Единственная по-настоящему серьезная попытка творчески развить в отечественной женской фантастике трилогию Дж. Р. Р. Толкина была предпринята Наталией Васильевой и Натальей Некрасовой, авторами дилогии «Черная книга Арды» — «Черная книга Арды: исповедь стража». «Исповедь стража» — сольная книга Некрасовой — сделана более добротно в литературном смысле. Видно, что автору было не так-то просто развернуть собственную этику поверх толкинского мира. Получился очень неоднозначный компромисс. Толкин для многих стал колыбелью, но тот, кому колыбель не становится однажды тесна, навек останется при соске и погремушках.
Гораздо продуктивнее стал поиск форматов, расширяющих традиционную фэнтези и выходящих за ее пределы. К настоящему времени очевидно появление, как минимум, двух новых направлений.
Первый из них характеризуется, прежде всего, использованием эстетики европейского Средневековья (в рамках XII–XVI вв.) в качестве основы для строительства романтического пространства. Иногда оно «вшивается» в реальность-1, но чаще вся Европа переходит в параллельную вселенную, становится Европой-2. Во всех случаях оно пребывает вне или почти вне кельтской традиции. Романтическое пространство прочно связано с историческими романами Вальтера Скотта, Александра Дюма, Артура Конан Дойля, Сигрид Унсет и т. д. Порой связано даже более прочно, чем с действительной историей. Это мир меча, таверны, дворцовой интриги, пергаментных грамот, брабантских кружев, лангедокских менестрелей, лесных дорог, рыцарских замков и роскошных костюмов.
Елена Хаецкая «опробовала» романтическое пространство Германии-2 первой половины XVI века еще в романе «Мракобес». Ее романтика — сгусток страстей человеческих. Хаецкая в наименьшей степени стремится подарить читателю наслаждение от антуража, для нее точность психологического портретирования и «диалектика веры» бесконечно важнее. То же самое видно в повести «Бертран из Лангедока». Здесь романтическое пространство привязано к Южной Франции XII столетия, и это самый настоящий исторический Лангедок. Но приоритеты — те же, что и в «Мракобесе».
А вот в романах Натальи Резановой «Золотая голова» и «Я стану Алиеной» романтическое пространство (суровая Северная Европа-2 XIV–XV вв.) фактически обретает самостоятельную ценность, наравне с психологическим и философским планами. Роскошное, выписанное в деталях романтическое пространство приблизительно XV–XVI столетий предложила читателям Наталья Ипатова в романе «Король-Беда и Красная Ведьма». У Ипатовой, как и у Резановой, пребывание в ее мире преподносится как большой подарок для читателя и большая художественная ценность для самого текста.
Рыцарско-дворцовая Европа-2 примерно XVI–XVII веков — сцена для действия романа Ольги Елисеевой «Хельви — королева Монсальвата». Данный роман — типично женская литература. Если убрать из «Хельви…» несколько мистических эпизодов, то получится традиционный любовно-сентиментальный роман. Обычная история. Путь Женщины к Мужчине. И наоборот. Примерно то же составляет основу повестей Елисеевой «Сокол на запястье» и «Дерианур — море света». Люди, мысли, чувства — вот основа каждого подлинно художественного произведения. У Елисеевой из этих трех компонентов превалирует чувственный. В наибольшей мере это проявилось в первом романе. В «Соколе на запястье» и «Дериануре…» чувственное начало уравновесилось остальными двумя компонентами. «Сокол…», посвященный античным временам, по своему замыслу и воплощению относится к явлению, получившему название роман-гипотеза или роман-исследование. Повесть «Дерианур — море света» посвящена любимому времени Елисеевой-историка. XVIII век — «столетье безумно и мудро».
Дальше всех от реалий действительного европейского Средневековья отошла Полина Копылова. В ее романе «Летописи святых земель» невозможно отыскать географические и этнографические признаки Испании, Германии, Франции… Европа-2 Копыловой представляет собой прихотливо разрисованные ширмы, не более того. Булыжные мостовые, придворные наряды, пыточные застенки, дворянские титулы — все это изящная стилизация наподобие королевства Арканарского. Основа сюжета — борьба между двумя расами: людей и не совсем. «Не совсем» означает нечто среднее между людьми и эльфами. Конфликт двух рас — это, скорее, не борьба одной физиологии с другой, а поединок идеологий. В ряде случаев он звучит вопиюще современно: что лучше — холодно отрешиться от реальности, поискать силы и смысла где-то вне ее или попытаться взять ее за глотку, овладеть всеми ужасами и прелестями нашего здесь-сейчас? Более поздняя повесть Копыловой «Virago» ближе к общему вектору: действие происходит в Испании конца XV века, романтическая сказка о счастливой любви с минимальным элементом фантастического только выиграла от зарисовок быта, костюмов, нравов.
Несколько в стороне от этой славной когорты стоит Марианна Алферова, выпустившая в 2000 году трилогию, посвященную квазиримской империи. Собственно, разница состоит только в том, что романтическое пространство организовано Алферовой с использованием античного, а не средневекового антуража. В результате хорошо подготовленного хроноклазма император Деций не погиб в войне с варварами, и Римская империя благополучно пережила катастрофические для ее реального прототипа столетия Великого переселения народов. В результате появилось крайне экзотическое общество, где экономика и техника Нового времени прочно связаны с атрибутами классической древности. Алферова наложила детективный сюжет на этические проблемы, и могла бы получиться блестящая новинка. Но все романы трилогии перегружены героями и в не меньшей мере перегружены сюжетными поворотами, не имеющими никакого иного назначения, помимо «приключения продолжаются».
Наталия Мазова поместила романтическое пространство в некое подобие Прибалтики, вполне современной в бытовом отношении, но вынесенной в параллельное пространство (повесть «Золотая герань»). Почти то же проделала и Далия Трускиновская в романе «Королевская кровь», где нарисована условная Франция конца XVIII — начала XIX веков, уже пережившая все ужасы буржуазной революции, но не дождавшаяся своего Наполеона. Законные наследники трона, лишенные памяти злобным карликом, постепенно ощущают зов королевской крови и собирают под белую с золотыми лилиями Орифламму верный престолу народ. Трудно определить, с чем мы имеем дело. То ли это альтернативная история, то ли параллельная реальность, а может, и социальная утопия с очередным прожектом реставрации монархии, которые стали столь популярными в современной российской фантастике. В то же время наличие в книге магии и волшебства говорит о ее несомненной принадлежности к фэнтези.
Во всем этом тренде отчетливо видна еще одна особенность: магия, столь любимая авторами фэнтези, играет второстепенную, подчиненную роль или совсем исчезает из текста. В ряде случаев магизм заменяется мистическим отношением к реальности. В мире существует божественное начало. Существует и противоборствующая сила. Обе они по сути своей — потусторонние, но борьба между ними так или иначе затрагивает каждого человека. Нечто чудесное, «не от мира сего» — все равно, в позитивном или негативном смысле — всегда результат их деятельности; не существует никакой безымянной, нейтральной, независимой магии, магии-вне-противостояния. Магическое действие переходит либо в разряд чуда, либо в разряд проделок нечистой силы.
В особом жанре, который ближе всего к «городскому роману», работает недавняя дебютантка Александра Сашнева. Ее книга «Наркоза не будет» родилась на стыке «ужастика», киберпанка и трэш-литературы. Это проза «задворков». Главной темой и объектом романа является Человек в Городе. Одиночество маленькой личности, способной затеряться и раствориться в многотысячной толпе. Персонифицированные страхи человека. Отсюда и стиль жизни героев. Поистине волчьи законы богемного общежития, где хищник норовит съесть более слабого, а члены одной стаи абсолютно равнодушны к судьбам друг друга. «Наркоза не будет» — до предела жесткая, если не сказать жестокая, проза. Сашнева скупа на портретные описания, на психологические характеристики, но ее персонажи живут и запоминаются. Пропущенные через психоделический поток сознания героини, проанализированные ею, они получают самостоятельное воплощение. И фантастический элемент в романе отчасти воспринимается как часть полубредового состояния героини: было, не было?
В этом беглом обзоре мы, естественно, не смогли дать полную характеристику творчества женщин-фантастов, перечислить всех авторов. В одной статье это сделать просто невозможно. Наша цель была гораздо скромнее. В то время, когда все громче и настойчивее раздаются тоскливые голоса и сетования по поводу того, что русская фантастика находится в застое, в глухом тупике, мы попытались показать, что не все так плохо. В наш жанр то и дело вливается струя свежей крови. Появляются новые явления, новые лица, новые направления. □
В предыдущем номере мы открыли новую рубрику, где писатели-фантасты получили возможность высказать свою точку зрения по теме, заявленной в одной из статей номера. Только что вы ознакомились с обзором «женской» фантастики. Но это взгляд критиков-мужчин. А что думают по этому вопросу наши фантастические дамы?
Мария ГАЛИНА:
Теоретически так называемая «женская» фантастика не должна сильно отличаться от «мужской», тем не менее в «твердой» НФ женщин немного, и занимают они весьма скромное место. Хотя это, вроде, странно. В детективе работала уйма женщин — и у нас, и у них. Леди Агата, Патриция Хайсмит, Элизабет Джордж, Элис Питерс, Хмелевская, Латынина, Маринина, Донцова… Классический детектив, исторический, экономический, иронический — на все вкусы. С логикой у нас все в порядке, как бы мы ни утверждали обратное исключительно для собственной выгоды.
Но тем не менее…
Писала я статью для какой-то феминистской тусовки на тему «Женщины в фантастике» (она потом вышла в академическом журнале «Общественные науки и современность»). Перед этим я специально взяла таковскую «Энциклопедию фантастики» и провела простой подсчет: сколько всего женщин работает в фантастике, сколько из них пишет фэнтези, сколько — «твердую» НФ. В общем и целом сухая статистика такова: среди фантастов XX века женщин всего 13 %, а вот среди авторов, написавших хоть одно произведение в жанре фэнтези, уже 25 %. Иными словами, если в фэнтези хоть раз в жизни отметился каждый третий из мужчин-фантастов, то среди женщин — каждая вторая. То, что произошло в нашей родной фантастике за последние десять лет, косвенно иллюстрирует это правило: Далия Трускиновская, Елена Хаецкая, Мария Семенова, Вера Кам-ша, Виктория Угрюмова, Наталья Резанова, Наталья Некрасова, Наталия Васильева, Наталья Ипатова, Ольга Елисеева, Наталья Игнатова и другие. А теперь давайте попробуем вспомнить хоть какое-то яркое женское имя в НФ последнего времени. Почему-то сразу на ум приходят «посторонние» — то Петрушевская с «Новыми робинзонами» и «Гигиеной», то Татьяна Толстая с ее «Кысью». Может, они, «посторонние», не боятся нарушать какие-то негласные правила просто по той причине, что правил этих и не знают? Вот и ответ.