Этот «обреченный на память», этот уникум, способный, если не врет, процитировать целиком первую главу «Евгения Онегина» или, на выбор, перечислить названия более чем восьмидесяти сект и деструктивных культов, действующих на территории Московской области, — даже он не смог запомнить имя-отчество доброго самаритянина. Впрочем, писатель про себя именовал его «сектоидом», лидером секты.
— Если бы я был не фантастом, а мистиком, я предположил бы, что нам всем отвели глаза, — сказал Игнат, комментируя странный факт коллективной забывчивости.
Он выслушал мой рассказ с серьезным лицом, почти не перебивая. Спросил только, какие конкретно слова произнесла Маришка на мосту непосредственно перед «обесцвечиванием» (в этом месте писатель не то чтобы усмехнулся, но как-то странно дернул щекой), а сцену посинения уборщицы мне пришлось повторять дважды.
— Так значит, глаза тоже… — задумчиво произнес Игнат. — Вспомни, — попросил он, — она не пыталась как-то оправдаться, извиниться перед вами?
— Нет. — Я напряг память. — Только «уйдите» кричала. Умоляла оставить в покое.
— Глупо… — вздохнул писатель. — До сих пор, наверное, прячется в своей каморке, как крыса Шушера. Или, дождавшись темноты, добралась до дома и теперь рыщет по Москве в костюме джедая, разыскивает вас повсюду.
— Почему джедая? — не понял я.
— Чтоб лицо спрятать и руки.
Видение сгорбленной фигуры в черном плаще с низко надвинутым капюшоном явилось мне в кружочке остывшего чая. Фигура медленно ковыляла, опираясь на рукоять светового меча, черные провалы глазниц шарили по сторонам, выискивая кого-то… Я помешал ложечкой в чашке, прогоняя жутковатое наваждение.
— Да ну, — усомнился я. — Чего ей прятаться? У Маришки вот минут за двадцать все прошло… И бабулька эта… Божий василек… тоже небось давно оклемалась. Зачем ей нас разыскивать?
Игнат покачал головой.
— Время здесь ни при чем. Двадцать минут или сорок лет — без разницы… Ты хорошо помнишь, что сектоид рассказывал об очищении?
— Организма? — уточнил я и признался: — Нет. Плохо помню.
— Не организма, а души. Это тебе не мантра рэйкистов, избавляющая от запора: «Я легко и непринужденно расстаюсь с тем, что мне больше не нужно», — процитировал писатель. — Это всерьез… Очищение через покаяние. Покаяние и прощение.
— Ты хочешь сказать, что старушка…
Писательские усы весело встопорщились.
— Будет теперь гоняться за вами, как пиковая дама за Германном. Копирайт — Пушкин. И не успокоится, пока один из вас — вернее всего, тот, кто задал вопрос про сектоида и услышал в ответ неправду — не скажет ей: «Ладно, бабуль, прощаю! С кем не бывает…» В метро будет подстерегать, в подъезде под дверью стоять, по ночам сниться… — Игната явно забавляла ситуация.
А вот мне внезапно стало не смешно. Вспомнился вчерашний дурацкий сон, в котором синие губы тоскливо шептали: «Отпусти, сними с души грех», наполнился мрачным смыслом.
— Уже… — сказал я. — Уже снится. Но почему мне? Нам… Мало, что ли, других людей? Подойди к любому на улице, попроси прощения… К доброму самаритянину, например.
— Вот тут ты прав, — заметил Игнат. — Не во всем, разумеется, но в том, что касается сектоида. Уборщица несомненно знает его лучше, чем пыталась показать, это у нее на лице написано. Не исключено, что как раз сейчас она собирается нажаловаться своему наставнику на трех молодых людей, которые довели старую до греха и бросили. На твоем месте, имей я нужные связи, я попробовал бы проследить за ней.
Под нужными связями, надо полагать, Игнат подразумевал Пал Михалыча. Ну-ну… Я буквально услышал объявление, передаваемое по «громкой связи». «Внимание, всем постам! Задержать синюю старушку. Повторяю…»
— Не знаю, возможно, у сектоида, которого ты называешь самаритянином, в этом плане больше возможностей, чем у простых смертных, другой, так сказать level of experience, — размышлял Игнат. — Но во-обще-то прощать должен именно тот, кого обидели. И каяться имеет смысл лишь перед ним, таковы правила.
Сектоид… experience… правила… Я позволил себе осторожный упрек:
— Ты говоришь обо всем этом, как о какой-нибудь компьютерной игре!
— Естественно, — спокойно реагировал Игнат. — Что еще, по-твоему, представляет собой наша жизнь? — Он с намеком развернулся вполоборота и по-совиному подмигнул.
— Легко считать жизнь игрой, сидя в безопасности на трибуне, попивая пиво.
— Отчего же на трибуне? — В серых глазах писателя вспыхнули огоньки, но отнюдь не веселья. — Мы оба были там, — строго сказал он. — Слушали проповедь, благоразумно воздерживались от угощения, шевелили большим пальцем ноги в ботинке, чтобы не поддаться гипнозу. И тем не менее оказались на игровом поле. Оба — я и ты. Разница лишь в том, что я уже отбил свой первый мяч, а ты еще не дождался паса.
— Первый мяч?
Игнат ответил не сразу. Сначала он встал и, сделав два шага к окну, прижался лбом к прохладному стеклу. По взлетному полю весенней непроснувшейся мухой полз самолет — медленно, безнадежно, как будто и не надеясь взлететь. Не думаю, что Игнат видел его. Мне кажется, в тот момент он не замечал ничего, кроме собственных мыслей.
Писатель еще не раскрыл рта, а мне уже заранее не нравилось то, что он собирается сказать. Хотелось заткнуть пальцами уши, или спросить Игната о его творческих планах, или даже встать и уйти, потому что было что-то в его расслабленной позе и в том, как настойчиво он подчеркнул это «я и ты» — что-то, внушающее беспокойство. Некая обреченность…
— В понедельник я поднялся ни свет ни заря, чтобы отвезти рукопись в издательство, — поведал писатель. — Мысль была: если вдруг не обломится, получится неплохой подарок самому себе на день рождения.
Нет, что ты, не настолько я оперативен. Рукопись все та же, это издательство другое.
Одним словом, встал, чаю выпил, проник в автобус. Проехал минут двадцать — и тут через два человека от меня началось какое-то шебуршение. Я шею вывернул, смотрю — деду одному плохо стало: глаза закрыл, за грудь держится. Его, конечно, сразу усадили, сгрудились вокруг. Бросились открывать окна, чуть не повылавливали от усердия, сразу холодно стало, как в реанимации. Советы наперебой дают, «Есть здесь врач?» выкрикивают, пенсионерки по сумкам шарят валидол с нитроглицерином. Я не вмешиваюсь, медицинского образования у меня нет, сердечных капель тоже, стою на месте, не увеличиваю сутолоку. Справились без меня: дали две таблетки под язык, немного успокоились. Дед глаза открыл, оклемался. Толпа отхлынула, распределилась ровнее, снова стало тесно. Через полчаса дотряслись до «Северо-восточной».
Я выскочил на улицу, глянул на часы на столбе. Минутная стрелка торчала вбок, как перекладина у виселицы, намекала: опоздаешь, плохо будет. Ну я и припустил. Тут из средней двери дед вышел, которому плохо было. Не сам вышел, какая-то старушка его под руку поддерживала, видно, так и не стало деду хорошо. Старушка запричитала: «Помогите, пожалуйста, кто-нибудь! Хотя бы поддержите!» — но куда там! Пассажиры, еле дождавшись, пока дед с бабкой выберутся из автобуса, высыпали следом и быстрым шагом заспешили к метро. А я шагал среди них, окруженный с четырех сторон, как подконвойный арестант, и думал: куда же ваша доброта подевалась? Неужели только от скуки, от вынужденного безделья возникает в вас желание помочь ближнему? Поделиться бесплатным советом или «запаской» из припрятанной у сердца склянки? А стоит измениться ситуации — и вы немедленно вспоминаете о делах поважнее? Ну ладно я — я действительно опаздываю на встречу, очень важную — с главредом издательства.
Так думал я, шагая мимо ларьков с пивом и бабушек с тюльпанами ко входу в метро, и с каждой новой мыслью шаги мои становились короче.
Господи, что же я делаю? — думал я, придерживая прозрачную дверь с надписью ВХОД перед мужчиной с большой коробкой, а потом, ковыляя вниз по лестнице и прижимая обеими руками сумку с колесиками, пока ее хозяйка семенила следом. Бесполезные колесики путались в ногах, цеплялись за штанины и жутко раздражали, но злился я не на них. — Занят он, смотри ты! Ба-а-алыиой человек, в издательство торопится, ни минутки свободной нет. Как же, писатель! Белая косточка! Голубая кровь!.. — думал, просовывая карточку в приемную щель турникета.
И вдруг заметил… без ужаса, без особого удивления… я так себя успел накрутить к тому моменту, что воспринял случившееся с некоторым даже злорадством… Не знаю, как кровь, но и пальцы, и кисти, и все остальное у меня стало голубым. И тут меня словно накрыло что-то или, наоборот, заполнило изнутри, даже в глазах потемнело.
Да, это я сейчас понял, что глаза тоже… А тогда…
— Голубая кровь! — повторил я вслух, так что несколько человек обернулись ко мне и в испуге попятились. А я бросился назад к выходу, быстро, но не опрометью, чтобы, не дай Бог, никого не сбить по дороге. Но встречные сами расступались передо мной. Только один мальчишка лет четырех встал на пути, распахнул глазищи на пол-лица и спросил: «Мама, а это про таких дядей папа говорил, что они…», прежде чем мать сообразила оттащить его в сторону.
Старика я нашел на автобусной остановке. Сидел, прислонившись к грязному стеклу, тяжело дышал. Старушка-попутчица была рядом. Больше никого. Она сначала шарахнулась от меня, руками замахала, а дед не заметил ничего: глаза закрыты, да и не в том он был состоянии.
Я извинился перед ним, спросил у бабушки, что нужно делать. Она успокоилась чуть-чуть, только смотрела во все глаза. Сбегал к киоску за теплой минералкой без газа. Отобрал у какого-то шкета мобильник, на ходу вызвал «скорую». А он шел метрах в трех позади и ныл, что и сам бы позвонил, зачем руками-то? Руками-то зачем? И так противно у него выходило, что я не выдержал, с разворота швырнул ему его мобильник и спросил страшным голосом: «А ты не боишься, мальчик, что это заразно?» «Что заразно-то?» — спросил он и остановился. «А это…» — сказал я и руки к нему протянул. Он взглянул, как на идиота, и быстро-быстро удалился. Я поглядел на свою ладонь, а она — как раньше… Все прошло. Даже линия судьбы осталась такая же куцая. Сплошная «не судьба».
Но особо раздумывать об этом было некогда: «скорая» застряла на развороте, притиснутая двумя маршрутками, пришлось транспортировать старика до машины. Потом… было что-то потом…
А вот о наглядном греховедении, верь не верь, я не вспомнил ни разу. И не от страха я решил тогда вернуться, не из желания выпросить прощение. Просто потребность испытывал сильную хотя бы раз в жизни сделать что-нибудь правильно и до конца.
Я выждал пол минуты, предоставляя писателю возможность вдоволь намолчаться, и спросил:
— Это случилось вчера утром?
— Вчера. — Игнат кивнул, и оконное стекло отозвалось коротким дребезжащим звуком.
— Но чай во время проповеди ты… не пил?
Я прекрасно знал ответ и тем не менее спросил. Я по жизни задаю чертовски много ненужных вопросов. Особенно сегодня.
Зачем я вообще сюда приехал? Что надеялся выяснить? Только не это!