— К сожалению, у меня сегодня много совещаний.
— Отправь свои копии, — отрезал Баскаль.
— Уже отправила, — бесстрастно пояснила королева. — И не одну. Но день идет, а дела все накапливаются. Обойдемся без прощальных поцелуев. — Она обвела взглядом весь стол. — Рада была познакомиться с вами, дети. В будущем попрошу вас держаться подальше от неприятностей. А сейчас Его Величество проводит вас на свалку.
Величественно шелестя шелками, она покинула столовую. Конрад чувствовал себя каким-то обездоленным и несчастным. Ах, как легко было любить на расстоянии Тамру Латуи, красивую, умную, веселую и талантливую! Именно эти качества позволили ей взойти на трон… то есть ее кандидатуру выбрали, а вернее, подобрали. Эффект присутствия королевы был неизменно четко выражен как по телевизору, так и в обыденной жизни. Но, несмотря на все это, она принижала, умаляла, преуменьшала обиды и недовольство сына, а вместе с тем — обиды его (заметим, крайне возмущенного!) поколения.
— Мы не сдадимся, — заявил отцу Баскаль. — Это было бы неправильно.
— Нет? — снова задумался король. — Знаешь, мы убрали с вашей планетки всех людей. Отослали их домой и заменили дворцовой стражей. Так что с этого момента ваше одобрение и сотрудничество в расчет не принимаются. Тебе только четырнадцать, парень.
— Конечно. А потом будет только сто, а потом только тысяча. Я всегда буду моложе тебя, отец!
— Верно, — терпеливо согласился Бруно, — но к тому моменту, когда тебе исполнится тысяча, разница в возрасте окажется сравнительно небольшой. Ты будешь жить вечно, парень, но когда детство останется позади, его уже не вернешь. Никогда и ни за какие коврижки. Подумай об этом.
Немного помолчав, он вдруг сказал:
— Знаешь, Баскаль, этот твой лагерь просто чудо какое-то, возможно, лучшая из созданных человечеством планет. Я так хотел бы… так хотел…
Голос, в котором звучала почти детская мечтательность, вдруг оборвался. Но тут королевский взгляд неожиданно оживился, упав на Эксмари.
— Клянусь Богом, дитя мое… Да ты девочка!
— Нет! — негодующе воскликнула Эксмари, делаясь при этом как две капли воды похожей на негодующую шестнадцатилетнюю девчонку.
— Хм-м, — протянул король, всматриваясь в нее. — Согласен. Я не хотел тебя обидеть, поверь. Ну что, идем?
Баскаль раскинул руки, словно загораживая дорогу, и предостерегающе оглядел компанию. Никто не пошевелился. Видя такое, Бруно согласно кивнул.
— Хм-м… ну ладно. Если вы не собираетесь подчиниться добровольно, ничего не попишешь. Я тоже был молод и помню, как это бывает. Значит, прикажем страже протащить вас всех через трифакс, и можете брыкаться и вопить сколько влезет. Договорились? Таким образом, все настоят на своих принципах и с честью выйдут из создавшегося положения.
Король неожиданно глянул прямо на Конрада и подмигнул. Весело и заговорщически, с таким поразительным дружелюбием и доброй снисходительностью, что Конрад отчетливо ощутил: неизвестно почему, но с этого момента он уже никогда не будет прежним.
Ничего еще не кончено, подумал он, но пока…
Пока ничего не попишешь.
В мае Делия с отарой овец породы чурро и двумя собаками поднималась на гору Джо-Джонса и оставалась там по сентябрь. Этот край все лето принадлежал практически ей одной. Кен Оуэн раз в две недели присылал кого-нибудь из своих мексиканских работников с припасами, но все остальное время она была там одна — одна с овцами и собаками. Ей нравилось безлюдье. Нравилось безмолвие. Некоторые знакомые ей пастухи без конца болтали с собаками, со скалами, с дикобразами; они пели песни, слушали музыку по радио, читали вслух прихваченные с собой журналы, но Делия позволяла тишине окутать ее и к началу лета начинала слышать в шорохе сухих трав речь, почти внятную. Собак звали Иисус и Алиса. «Ко мне, Иисус, — сказала она, когда они погнали овец. — Вперед, Алиса». И с мая по сентябрь собственный голос она слышала, только когда отдавала команды собакам. Ну, и еще когда мексиканец доставлял припасы — вежливый обмен испанскими фразами о погоде, о здоровье собак, о будущем приплоде.
Чурро — очень старая порода. Ранчо «О-штрих» включало федеральный участок горы — сплошные каменные россыпи и жесткие травы, как нельзя лучше отвечающие потребностям чурро, всегда готовых к яростной защите своих ягнят и славящихся длинной густой шерстью, прекрасно предохраняющей от непогоды. Они отлично себя чувствовали на скудных горных пастбищах, где овцы других пород теряли бы в весе и не защищали бы своих ягнят от койотов. Мексиканец был совсем старик. Он сказал, что помнит чурро еще с детства на высокогорных плато Оахаки, четверорогих баранов — одна пара рогов закручена вверх, другая вниз. «Буен карне», — сказал он Делии. На редкость хорошее мясо.
В начале лета ветер задувал с юго-запада, ветер, пахнущий можжевельником, и шалфеем, и цветочной пыльцой. А потом он дул прямо с востока, сухой ветер, пахнущий пылью и дымом, обрушивающий ливни иссохших листьев и семян сердечника и тысячелистника. С востока часто наползали грозовые тучи, гигантские клубящиеся пейзажи, пурпурно-багровые и льдисто-зеленые в своих глубинах. И тогда, если ее стоянка была на открытом гребне, Делия уходила из трейлера и спускалась по склону в какую-нибудь лощину, где было безопаснее, но если трейлер стоял в котловине, то она оставалась с овцами все время, пока у них над головами в ослепительных зигзагах молний, под сокрушающие канонады грома бушевала война. Возможно, восприятие погоды в горах, умение терпеливо переносить ее прихоти, давно вошли в плоть и кровь чурро: во всяком случае, они, сбившись в кучу, пережидали грозу с поразительным спокойствием и стойко терпели хлещущие струи ливня.
Пасти овец было просто, хотя Делия знавала пастухов, превращавших свои обязанности в тяжелую работу. Такие ни на минуту не оставляли овец в покое, сбивая их в плотное стадо, непрерывно перегоняя с места на место. Она позволяла овцам пастись, как им вздумается, делать то, что им хотелось, и самим принимать решения. Если стадо начинало разбредаться слишком далеко, она свистела или кричала, и часто отбившиеся овцы поворачивали и возвращались к остальным. Только если они уходили на большие расстояния, она посылала собак. Чаще же она просто наблюдала за животными, проверяла, хороша ли трава, следила, чтобы они оставались в пределах участка «О-штриха». Она изучала овечий язык движений и старалась приспособиться к натуре своих подопечных. Когда она выкладывала для них соль, то насыпала ее на валуны и пни, потому что видела, как им нравится искать и находить.
От весенней травы их испражнения мягчели, и она выстригала шерсть под их хвостами острыми ножницами с короткими лезвиями. Она давала им глистогонное, подрезала копытца, проверяла зубы и лечила маток от мастита. Она вычесывала репьи из шерсти собак и обирала с них клещей. «Вы такие хорошие собаки, — говорили им ее руки. — Я очень вами горжусь».
У нее был старенький бинокль 7x32, и в долгие тихие дни она наблюдала вдали табуны мустангов, косматых кобыл с темной полосой вдоль спины и с черными ногами. Она читала старые номера местных газет, просматривала некрологи, нет ли знакомых имен. Читала растрепанные романы в бумажных обложках, раскладывала пасьянсы и обыскивала склоны в поисках наконечников стрел и редких камней, которые зимой продавала любителям. Наблюдала джунгли пожухлой травы, кишевшие кузнечиками, жуками, сверчками и муравьями. Однако большую часть дня она просто ходила. Овцы иногда устраивались на ночлег на порядочном расстоянии от ее трейлера, и надо было приходить к ним еще до восхода солнца, когда нападают койоты. Обычно она вставала в три или в четыре и шла к овцам в темноте. Иногда она возвращалась на стоянку пообедать, но потом оставалась с отарой до заката, когда могли вернуться койоты, а потом шла домой в темноте, чтобы напоить и накормить собак, поужинать и забраться в постель.
В первые годы на Джо-Джонсе она часто уходила от стада просто посмотреть, что скрывается за гребнем, или хорошенько разглядеть сложные формы какого-нибудь пастушьего памятника. Складывать плоские камни в подобие обелисков было обычным развлечением пастухов, эти памятники были разбросаны по всему овечьему краю, и хотя у самой Делии никогда не возникало желания складывать камни в пирамиды, она любовалась творениями других людей. Иногда она делала крюк в несколько миль, чтобы поближе рассмотреть такой монумент.
Она хранила в памяти карту своего участка, разделенного на десять пастбищ. Каждое — на несколько дней, а когда овцы переходили на новое пастбище, она меняла стоянку. Трейлер она буксировала стареньким пикапом «додж» через россыпи и русла ручьев, через впадины и иссохшие луга до нового места. А добравшись туда, она, когда мотор был выключен, и тяжелый старый кузов оседал на шинах, оставалась некоторое время совсем глухой, ее голову наполнял тупой белый рев.
Она пасла примерно восемьсот овец, не считая их ягнят, среди которых было много двойняшек и тройняшек. Ярость, с какой матки чурро бросались на защиту своих детенышей, иногда создавала трудности для собак, но в результате ее потери оставались незначительными. На Джо-Джонсе обитало много койотов, а иногда из солончаковой пустыни по северную сторону горы в поисках лучшего охотничьего участка сюда забредал кугуар или медведь. Эти звери считали овец своей законной добычей, и Делия признавала это, но признавала она и свое право оберегать отару. Овцы гораздо умнее, чем принято думать, а чурро были умнее других овец, которых ей доводилось пасти, но к середине лета койоты успевали подать весть друг другу: «Буен карне!» — Делии с собаками приходилось прилагать все усилия, чтобы обезопасить овец.
К поясу у нее была пристегнута старомодная кобура с кольтом тридцать второго калибра. «Если ты койот, то лучше остерегайся этой женщины», — говорило все ее тело, то, как она стояла, и то, как она ходила, когда кольт был при ней. Оружие и кобура когда-то принадлежали матери ее матери, женщине, которая приехала на Запад одна и обосновалась на своем участке в Спейг-Ривер-Каньоне. Бабушка Делии любила рассказывать, как заботливый сосед, холостяк, питавший интерес к незамужним женщинам, навязал ей кольт в те дни, когда индейцы воевали с армией генерала Джоела Палмера, а она, если и стреляла из него, то только в кроликов.
В июле койот утащил ягненка, когда Делия была всего в двухстах шагах от улегшихся на ночь овец. Смеркалось, и она сидела на приступке трейлера с ковбойским вестерном, в гаснувшем свете наклонясь совсем близко к страницам, а собаки прикорнули у ее ног. Она услышала негромкий звук, странный слабый писк, который в первую секунду не распознала, а затем, узнав, вскочила на ноги, нашаривая кольт, вопя на койота, на собак, подняв криком всю отару, но матки бросились в атаку слишком поздно. Ее запоздавший выстрел не принес никакой пользы, только дал выход страху и гневу.
Горный лев мог сожрать ягненка целиком — тогда единственным свидетельством остаются кровь на траве да обрывки кишок, высвеченные лучом фонарика. Но койот невелик, он убивает, перегрызая горло, а потом нередко съедает только печень и сердце, хотя кормящая самка разорвет добычу на куски, проглотит столько, сколько вместит желудок. Этого койота бабушкин кольт Делии прогнал прежде, чем он успел откусить хоть кусок, и ягненок дергался на траве совсем целехонький, только из шеи текла кровь. Его мать стояла над ним, отчаянно и жалобно плача, но помочь уже было нельзя, и через две-три минуты ягненок замер без движения.
Гнаться за койотом смысла не имело, стадо кружило в тревоге, и прошли часы, прежде чем осиротевшая мать перестала стонать от горя, а когда Делии и собакам удалось успокоить стадо, и овцы снова легли, уже наступила полночь. К тому времени убитый ягненок окостенел, она унесла его к пикапу, освежевала и отдала мясо собакам — все в ней восставало против этого, но только так можно было помешать койоту вернуться за добычей.
Пока собаки расправлялись с тушкой, она стояла, прижимая ладони к ноющей спине, смотрела на овец, на мозаику их белизны, почти светящейся на черноте пейзажа, и на звезды, густые и яркие над смутными очертаниями скалистых гребней. Стояла, копя решимость повернуться к трейлеру, к постели — а после она много раз будет думать о том, как койот, и горюющая овца, и темень июньской луны, и боль в спине соединились воедино и стали причиной, почему она стояла там и смотрела на небо — и сумела увидеть краткую слепящую зеленую вспышку на юго-западе, а затем сернисто-желтую полосу, прорезавшую ночь с юго-запада точно на запад, по дуге устремляясь к Вершине Хромца. Это была широкая, яркая полоса, отливающий синевой инверсионный след. Не метеор, она видела сотни метеоров.
Делия продолжала стоять и смотреть.
То, что связано с небом, с далью, легко создает ложное впечатление. Трудно определить даже то, куда ударила молния: может, в первый холм, может, в следующий, а может, в долину между ними. Так что небесный гость вполне мог упасть в милях к западу от Хромца, а вовсе не на Хромца, до которого было две мили — по крайней мере, две мили через гребни и скалы, непреодолимые для пикапа. Она взвесила это. Стоянку она сменила утром — всегда хлопотное дело, потом несусветно жаркий день, а теперь волнения и тревога из-за койота. И она очень устала, тяжесть гирей давила на нее. Она не знала, что сорвалось с небес. Допустим, она пойдет туда — и отыщет отслуживший свое спутник или метеорологический зонд, а вовсе не погибших или искалеченных людей. Инверсионный след медленно истончался и, пока она стояла и смотрела на него, превратился в длинное желтое облако на фоне ночного неба.
Она пошла к пикапу, достала фляжку, наполнила ее водой, взяла из трейлера аптечку первой помощи, пару запасных батареек для фонарика и горсть патронов для кольта, засунула все это в рюкзак, вдела руки в ремни и пошла вверх от темного трейлера, от уснувших овец. Собаки бросили грызть тушку ягненка и тревожно затрусили за ней, либо собираясь ее сопровождать, либо не желая, чтобы она уходила.
— Сторожить! — приказала она резко, и они вернулись, и встали возле отары, и глядели ей вслед. «Этот койот на сегодня от нас отвязался», — вот, что сказала она собакам своей удаляющейся фигурой, веря, что так оно и есть.
Теперь, решив пойти туда, она шагала быстро. В горах она проводила уже шестой год и успела хорошо узнать окрестности. И даже не включила фонарик. Без него ее глаза быстро свыклись с темнотой, подсвечиваемой блеском звезд, она различала камни на земле и находила дорогу между ними. Воздух был прохладным, но полным запаха жара, исходящего от скал и иссушенной зноем земли. Она не слышала ничего, кроме собственного дыхания и шарканья сапог по каменному щебню. Маленькая сова описала круг и полетела к тополям, черными силуэтами рисовавшимся на северо-востоке.
Вершиной Хромца назывался огромный базальтовый куб, устремленный вверх и заросший можжевеловым лесом. Она пробиралась все выше между кривыми стволами и все сильнее ощущала запах чего-то вроде озона или серы, а воздух загустел от пыли. Она прошла через Вершину к скалистым уступам, откуда открывался вид на запад. Внизу в ложбине под обрывом виднелся большой кусок металла в форме крыла, и сначала она приняла его за обломок самолета, но тут же поняла, что перед ней нечто целое и неповрежденное, и перестала искать взглядом другие обломки. Присела на корточки и смотрела, смотрела вниз. С неба медленно сеялась желтая взвесь, опыляя ее волосы, ее плечи, носки ее сапог, чуть-чуть припорашивая маслянистый черный глянец «крыла».
Пока она сидела и смотрела на него, что-то появилось из-под его нижней части. Койот, подумала она, но нет, не койот, а собака вроде борзой или левретки — тугая грудь, длинные ноги, но кости тонкие, создающие ощущение хрупкости. Она ждала, что за собакой выберется кто-то еще. Человек. Но никто не появился. Собака присела помочиться, а затем отошла, села на задние лапы и задумалась. Делия тоже задумалась. Она взвесила возможность, что собака была отправлена в полет одна. Русские ведь посылали в космос собаку в первом маленьком спутнике, припомнилось ей. В этом краю одинокая, тощая, почти безволосая собака с хрупкими костями очень скоро погибнет. И Делия подумала, что внутри крыла может находиться человек — мертвый или раненый, не имеющий сил выбраться наружу. Она подумала о том, как сложно будет спускаться со скалистого обрыва в темноте ради спасения бесполезной собаки и мертвеца.
Она встала и двинулась вниз. Собака же принялась обнюхивать землю, неторопливо и сосредоточенно обходя черное крыло. Делия все ждала, что собака посмотрит на нее, но та продолжала внимательно исследовать землю, будто была абсолютно глухой, будто сапоги Делии, из-под которых градом сыпались камешки, не возвещали, что кто-то спускается с обрыва.
Примерно на половине спуска женщина оступилась и соскользнула футов на семь, прежде чем сумела затормозить и уцепиться за ивовые прутья. Что-то в ее скольжении — катящиеся вниз камешки или поднятая ею пыль, — видимо, все-таки вспугнуло собаку: она внезапно отпрыгнула, а потом встала на задние лапы. Они безмолвно смотрели друг на друга, Делия и собака. Делия, прислонясь к крутизне, примерно в десятке ярдов над ложбиной и собака возле «крыла», вытянувшись во весь рост, точно медведь или человек. И теперь она выглядела не собакой, но существом с длинной узкой мордой и узкой грудью, с вывернутыми наружу коленями, с миниатюрными ступнями, как собачьи лапы. Гениталии больше напоминали кошачьи, мужские, но очень небольшие, аккуратные, подобранные. А глаза собачьи — темные, маленькие, поблескивающие под наморщенным лбом, и ей вспомнились Иисус и Алиса, как они смотрели ей вслед, когда она оставила их около овец. С собаками она имела дело многие годы и знала достаточно, чтобы отвести взгляд. И тут же вспомнила про старый кольт в кобуре. Герой ковбойского фильма снял бы пояс с револьвером и положил бы на землю в знак мирных намерений, но ей показалось, что такой жест только привлечет внимание к оружию, к истинному назначению кольта, а оно всегда одно — убивать. «Этой женщины бояться совсем нечего», — всем своим телом сказала она псу, застыв без движения на крутизне, держась за прутья ивы обеими руками, глядя заметно левее, туда, где плавный изгиб «крыла» покрывался патиной желтой пыли.
Существо, похожее на пса, раскрыло пасть и зевнуло, как зевают собаки, снимая нервное напряжение, а затем оба они еще минуту оставались в неподвижном безмолвии. Когда наконец пес отвернулся и шагнул к «крылу», движение это оказалось неожиданно грациозным — так балетный танцор ступает на пуантах, вывернув колени, поднимая длинные худые ноги. Но тут он опустился на все четыре конечности и снова стал почти псом. И возобновил сосредоточенное обнюхивание земли, однако часто поглядывал вверх, проверяя, продолжает ли Делия стоять на скалистой крутизне. Когда наконец колени у нее ослабели, она очень осторожно опустилась на уступ, но это его не вспугнуло. Он уже свыкся с ее присутствием, и его взгляд, коротко скользнувший по ней, сказал: «Этой женщины там, наверху, бояться нечего».
Что он разыскивал или что хотел узнать, осталось для нее тайной. Она все еще ждала, что он начнет собирать камни, как все те люди, которые летали на Луну, но он только обнюхивал землю, неторопливо обходя крыло по широкой дуге, как Алиса каждое утро обегала трейлер, опустив нос к земле и читая по ней, как по книге. А когда он как будто остался удовлетворен тем, что узнал, то вновь поднялся во весь рост и оглянулся на Делию — последний взгляд через плечо, перед тем как опуститься на четыре конечности и скрыться под «крылом». Серьезный, вопрошающий взгляд, какой бросает собака или человек, перед тем как уйти по каким-то своим делам, взгляд, который говорит: «Ничего, если я уйду?» Будь он собакой, и будь Делия рядом с ним, она почесала бы гладкую шерсть головы, ощутила бы твердость кости под ней, обвела бы ладонями мягкие уши. «Конечно, ничего; идите, идите, мистер Пес». Вот, что сказала бы она своими ладонями. Тут он заполз в темноту под изгибом «крыла», где, догадалась она, находилась дверца или люк, ведущие внутрь аппарата, и через некоторое время он улетел в темень июльской луны.
Потом неделю за неделей по ночам, когда луна заходила или еще не взошла, Делия высматривала вспышку и стремительный штрих чего-то, прорывающего темноту юго-запада. В первый месяц она еще дважды видела, как он прилетал и спускался в ложбину с западной стороны Вершины Хромца. Оба раза она оставляла бабушкин кольт в трейлере и шла туда, и сидела в темноте на уступе над ложбиной, и часа два наблюдала за ним. Возможно, он ее ожидал или узнавал ее запах, потому что оба раза он вытягивался во весь рост и смотрел на нее, едва она садилась там. Но потом снова принимался за свое дело. «Этой женщины бояться нечего», — говорил он своим телом, продолжая обнюхивать землю, расширяя и расширяя круги, иногда захватывая в пасть ком земли или веточку и пробуя на вкус, совсем как незлобивые собаки, когда что-то исследуют, не обращая внимания на тех, кто гуляет с ними.
Делия уже пришла к выводу, что ложбина под Вершиной Хромца — одна из постоянных его стоянок, вроде тех десяти мест, на которых она вновь и вновь останавливалась, пока пасла овец на горе Джо-Джонса, однако после этих трех раз в первый месяц она его больше не видела.
В конце сентября она пригнала овец назад в «О-штрих». После того, как ягнят увезли, на осень она погнала отару своих чурро в нельсоновскую прерию, а в середине ноября, когда выпал снег, пригнала их в овчарни. До сезона окота работы для нее на ранчо не было. Иисус и Алиса были собственностью «О-штриха». Они стояли во дворе и смотрели ей вслед.
В городе она сняла ту же комнату, что и в прошлом году, и, как и прежде, потратила большую часть годового заработка на то, чтобы напиваться и угощать других пастухов. На небо она больше не смотрела.
В марте она вернулась на ранчо. В колючую погоду они строили загоны и навесы для окота и перевозили беременных маток из Грина, где те кормились сечкой пшеничной соломы. Некоторые матки разрешались от бремени в трейлерах еще в пути, и после каждой перевозки появлялся новый вал новорожденных ягнят. Делия работала в ночную смену в паре с Роем Джонсом — он выращивал в долине сахарную свеклу и всегда приезжал на ранчо к началу окота. В черные леденяще холодные ночные часы одновременно рожали по восемь— десять маток. Тройни, двойни, крупные одиночки, четверни, овцы с мертворожденными ягнятами, овцы, слишком больные или ошалевшие для материнства. Они с Роем снимали шкурку с дохленького ягненка, тушку скармливали собакам, а в шкурку завертывали отвергнутого ягненка, для того чтобы обмануть овцу, разродившуюся мертвым ягненком, принудить ее признать в сироте свое собственное дитя, и иногда это срабатывало. Все загоны для скота и все навесы переполнялись, так что окотившиеся овцы нередко жались в холодном поле в ожидании свободного места.