Замятин внимательно следил за развитием фантастики во всем мире и, в первую очередь, в нашей стране. В 1922 году он выпускает книгу об Уэллсе, пишет ряд статей о литературе.
В них, во многом еще не собранных, не найденных, не открытых, Замятин обращается к фантастическим работам своих современников, стараясь отыскать ростки Большой фантастики в советской литературе. «Логична в сегодняшней литературе тяга именно к фантастическому сюжету или сплаву реальности и фантастики. На Западе сейчас десятки авторов… в этот поток понемногу начинает вливаться и русская литература: роман «Аэлита» А. Толстого, роман «Хулио Хуренито» И. Эренбурга, роман «Мы» автора этой статьи, работы писателей младшей линии — Каверина, Лунца, Леонова».
Характерная деталь: Замятин убежден, что его роман — уже сбывшееся явление именно отечественной литературы.
Его суждения о конкретных романах и повестях советских писателей бывают субъективны, с некоторыми можно спорить, но они всегда интересны и остры. Разбирая «Аэлиту» Алексея Толстого и отмечая ее достоинства, Замятин тем не менее упрекает Толстого в доминанте быта: «А. Толстой из почтового поезда попробовал пересесть в аэроплан фантастики — но только подпрыгнул и, растопырив крылья, сел на землю, как галчонок, выпавший из родного гнезда (быта)… Красноармеец Гусев — единственная в романе по-А. Толстовски живая фигура: он один говорит, все остальные — читают».
Мне кажется, что тут дело не столько в господстве быта — сам-то Замятин многократно ратует за сплав быта и фантастики, полагая, что именно в этом путь к наибольшим достижениям в литературе. В самом деле причина спора лежит глубже — Замятин против упрощения, оглупления людей и ситуаций, сведения проблем километровых к сантиметрам, иллюстрирования лозунгов. Наверное, поэтому, хоть Оренбург далек от него как художник, Замятин очень высоко оценивал «Хулио Хуренито», утверждая, что «Оренбург, пожалуй, самый современный из всех русских писателей». И как бы продолжая спор с Толстым, он пишет о романе Оренбурга: «Едва ли не оригинальней всего, что роман — умный и Хуренито — умный. За малыми исключениями, русская литература за последние десятилетия специализировалась на дураках, идиотах, тупицах, блаженных, а если пробовали умных — не выходило умно. У Оренбурга вышло. Другое — ирония. Ото — оружие европейца, у нас его знают немногие: это — шпага, а у нас дубинка, кнут. На шпагу поочередно нанизывает Оренбург империалистическую войну, мораль, религию, социализм, государство — всякое».
Впрочем, ирония как оружие — любимая шпага Замятина. Говоря об авторе «Хулио Хуренито», он не удерживается от иронического укола: «Грядущий интернационал он чувствует так живо, что уже заблаговременно стал писателем не русским, а вообще — европейским, даже каким-то эсперантским».
Уже в раннем Булгакове Замятин почувствовал литературную и идейную близость. Он увидел и отметил «Дьяволиаду» Булгакова, хотя далеко не всем она его удовлетворила. Повесть не отвечала Космическому философскому мышлению Замятина — он требовал от Булгакова большего: «У автора, несомненно, есть верный инстинкт в выборе композиционной установки: фантастика, корнями врастающая в быт, быстрая, как в кино, смена картин — одна из немногих формальных рамок, в какие можно уложить наше вчера — 19, 20-й год».
Но именно принцип кино, по мнению Замятина, обедняет «Дьяволиаду», лишая ее глубины. И потому «абсолютная ценность этой вещи Булгакова, уж очень какой-то бездумной, не так велика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ».
К сожалению, «главной работы» Булгакова Замятин не дождался.
Гром грянул в конце двадцатых годов.
Это было закономерно. Бойкие дельцы от литературы захватили административные посты, и каждое слово Замятина, сказанное прежде и повторяемое ныне, было для них опасным вызовом. Е. Замятина нельзя было сломить и заставить петь аллилуйю — он был не только одной из самых авторитетных фигур в советской литературе, он был воплощением принципиальности и честности. Это дерево необходимо было срубить не только потому, что вершина его поднималась слишком высоко, но и чтобы испугать его меньших братьев.
Перелом во внутренней политике в государстве сопровождался переломом в литературе и искусстве. Функции карательных органов были переданы в литературе РАППу, и одной из основных жертв этой кампании стал Замятин.
В письме к Сталину в 1931 году Замятин писал: «Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе травля, отмеченная в иностранной прессе: сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность работы. Меня стали бояться вчерашние мои товарищи, издательства, театры. Мои книги были запрещены к выдаче из библиотек. Моя пьеса («Блоха»), с неизменным успехом шедшая во МХАТе 2-м уже четыре сезона, была снята с репертуара. Печатание собрания моих сочинений в издательстве «Федерация» было приостановлено…»
Замятину, по существу, был вынесен смертный приговор.
«Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу», — писал он Сталину.
Два великих советских писателя, попавшие в сходные условия, отчаявшись, написали письма генеральному секретарю партии с просьбой о помиловании. Оба прожили после того недолго и умерли (смерть их была ускорена травлей) в расцвете сил: Булгаков и Замятин. В остальном их судьба сложилась по-разному.
Для Замятина решающую роль сыграла дружба с Горьким. Уже в 1930 году он обратился к Горькому с просьбой помочь ему уехать на время за границу, чтобы избавиться от повседневной отвратительной травли.
Замятин был убежден, что господство РАППа и создавшаяся трагическая ситуация в нашей литературе — явление временное. Что страшные предчувствия романа «Мы», разгаданные охранителями догмы, не сбудутся. Не сегодня-завтра победит трезвость, разум.
Эту точку зрения разделял и Горький. И неудивительно, что он в ответ на просьбу Замятина заметил: «Подождите до весны. Увидите — все изменится».
Наступила весна 1931 года. Ничего не изменилось. Стало еще хуже. И когда весной Замятин — усталый, больной, страдающий от обострившейся астмы — пришел к Горькому снова, тот согласился помочь. Тогда и было написано письмо Сталину с просьбой отпустить писателя на некоторое время за границу. Горький сам отвез это письмо Сталину и смог добиться его согласия.
Разговор с Горьким состоялся у того на даче.
«— Ваше дело с паспортом устроено, — сказал Горький. — Но вы можете, если хотите, вернуть паспорт и не ехать.
— Я поеду, — ответил Замятин.
Горький нахмурился и ушел в столовую к гостям».
Потом, прощаясь, как вспоминает Замятин, Горький сказал: «Когда же увидимся? Если не в Москве, то, может быть, в Италии? Если я там буду, вы ко мне приезжайте, непременно! Во всяком случае, до свидания».
Они больше не увиделись. Замятин был последним писателем, который получил разрешение уехать. Даже самому Горькому такого разрешения уже не дали.
Сведений о жизни Замятина в Париже немного — друзья и знакомые его умерли далеко от родины, да и мало с кем Замятин общался. Прожил он после отъезда чуть больше пяти лет. Жил в бедности, замкнуто. Что написал? Несколько статей, в том числе большую и очень теплую на смерть Горького. Перебивался сценариями, в частности написал сценарий для французского фильма «На дне» по Горькому.
Его друг А. М. Ремизов вспоминал: «Он приехал с запечатанными губами и запечатанным сердцем». Он ждал возвращения.
И с каждым годом все более понимал, что возвратиться не может.
Как-то незадолго до смерти они встретились с Ремизовым на рынке, где покупали картошку. Ремизов с горечью спросил: «Когда же вы заговорите своим голосом?» Замятин улыбнулся и ответил: «Будет».
В марте 1937 года Замятин умер.
Один из его знакомых вспоминает, что лестница в доме № 14 на улице Раффе, где жил Замятин, была такая вьющаяся и такая узкая, что гроб спускали в вертикальном положении. Гроб был простой, дощатый, и отвезли его на далекое кладбище в предместье Парижа, где хоронили «русскую бедноту». Было Замятину пятьдесят три года.
«Замятин даже в гробу, — продолжает парижский знакомый, — сохранил улыбку и стоя — не лежа, а стоя! — спустился с улыбкой по винтовой лестнице из своей бедной, заваленной книгами и рукописями квартиры на пути к бедному кладбищу».
С его смертью на много десятилетий из русской литературы ушла антиутопия. Возвратится она лишь в семидесятые годы в романах Стругацких.
Зато осталась и расцветала особая, советская социалистическая утопия тридцатых годов.
Антиутопий хватает, но возможен ли в современной фантастике жанр утопии?
Ольга ЕЛИСЕЕВА:
Когда Томас Мор писал свою знаменитую «Утопию», жизнь большинства его сограждан была настолько невыносима, что многие предпочли бы ей смерть. В таких условиях не мудрено было написать книгу об обществе, где у каждого есть кусок хлеба и крыша над головой.
Казалось бы, в современной России почва для создания утопий благодатна. Бедность, отсутствие надежд на будущее, незащищенность основной массы населения. Чем не Англия XVI в. — эпохи первоначального накопления капитала? Отчего не потешить сограждан рассказом о справедливом обществе? Вместо этого российские авторы все время сбиваются на антиутопию, живописуют ужасы тоталитарного «счастья». Не тянет нас на иллюзию благополучия. И вот что любопытно: иллюзии славы, силы, возрождения былого могущества России все еще востребованы, а вот рассказы о царстве справедливости — нет. А ведь были времена, когда Сен-Симоном и Оуэном в России зачитывались как ни в одном другом уголке мира. Что же произошло?
XX век подарил России и всему миру страшный опыт реально осуществленных утопий. Социальная утопия в СССР, национальная — в фашистской Германии, религиозная — в Иране. В течение семи десятилетий мы жили внутри утопии и сумели осознать ее как антиутопию. Из утопического пренебрежения к отдельной человеческой судьбе, к правам одного индивида вышло колоссальное горе многих людей. Постепенно внутрь нашего культурного кода было вплавлено понимание: цена за гипотетическое счастье всех столь велика, что перечеркивает любые достижения.
Наша культура, несмотря на серьезные сложности в сегодняшней России, все же культура очень зрелая и получила все полагающиеся европейской цивилизации «прививки». Мы просто «переросли» утопию и, сталкиваясь с описанием благополучного общества, грустно спрашиваем: «А за чей счет этот банкет?» Я полагаю, что всерьез создание утопии в современной России невозможно. Даже с таким новым направлением, как гендерная утопия, столь популярная у феминисток на Западе, наш читатель начал знакомство как бы «с изнанки» — с антиутопии Александра Громова «Тысяча и один день». Видимо, прививка против «золотого сна» оказалась слишком действенной.
Святослав ЛОГИНОВ:
Вот странный вопрос: «Почему сегодня не пишутся утопии?» — а их вообще когда-нибудь писали? По-моему — нет. Произведений, повествующих о всевозможных устройствах общества, во все времена было пруд пруди. Встречались среди них и те, в которых автор объявлял, что вот это — наилучшее. Беда в том, что эти так называемые утопии живописуют устройство государства, говорят от имени государства, а о людях думают в самую последнюю очередь. Не утопия подстраивается под человека, а человек должен в точности соответствовать требованиям утопии.
Если рассматривать утопию как общество, в котором читателю хотелось бы жить, то первым известным мне образцом будет, конечно же, Телемская обитель. Вот только несбыточность такой утопии заметна самому неискушенному глазу. Конечно, добрый Гаргантюа выделил для обителей лучшие земли и немало денег. При этом Рабле деликатно не уточняет, за чей счет обитатели Телема ведут сладкую жизнь: кто им прислуживает. Красивая жизнь для немногих никак не может считаться образцом для будущих поколений. Таким образом, в обществе, основанном на частной собственности, утопии либо нет вообще, либо она совершенно фантастична. В этом плане примечателен чудесный рассказ «Искусники с планеты Ксанду» Т. Старджона. Вот уж где мы видим утопию! Вот только существует она благодаря очень фантастическим поясам, которые помогают жителям с легкостью справляться с любой проблемой. И даже гостей перевоспитывают с помощью BQe того же чудесного ремня. Ремень, как орудие воспитания, вообще характерен для того, что называют утопией. Даже в «Полдне» Стругацких дети воспитываются в строгости и в отрыве от родительской ласки. Что уж там говорить о холодноватой утопии Ефремова. Такова жесткая, ригористическая утопия социалистического толка.
И все-таки в годы раннего застоя у нас были книги, которые подавляющим большинством читателей воспринимались как книги о счастливом будущем. А на Западе существовала технологическая утопия азимовского толка. В настоящее время оба эти направления стали неинтересны. Что толку писать о том, что, вот, наизобретаем мы умных роботов и станут они нас холить и лелеять? Технологический прогресс, на который возлагалось столько надежд, дал очень многое, но породил и массу проблем. Точно так же брежневские времена остудили энтузиазм, вызванный хрущевской оттепелью. После 1968 года коммунистические утопии если и писались, то лишь по инерции и были слабыми подражаниями ранним повестям Стругацких.
Утопия — настоящая, в которой хочется жить — непременно должна отвечать каким-то, пусть невысказанным, желаниям читателя, его мечтам и светлым идеалам. К несчастью, два последних бурных десятилетия нашей истории нанесли им изрядный урон. Сегодня большинство населения мечтает о тишине, покое, отдыхе и благополучии. А тишина и покой — не тема для фантастического произведения. Вторжение в жизнь фантастического элемента сходу уничтожает и тишину, и покой. Будущее требует, чтобы его делали — какой тут отдых?.. Впрочем, попытаться можно, и тогда у нас появится еще один вид социальной утопии — «роман усталости», — и наши энергичные потомки будут с удивлением перелистывать эти книги, будучи не в силах понять, для кого и зачем они написаны.
Валентин ШАХОВ:
Берусь утверждать, что утопия не только не исчезла с литературной сцены — она медленно, но верно становится одним из самых популярных жанров НФ.
Правда, происходит это в западной фантастике, а точнее, в ее англо-американской ипостаси. Открыв для себя возможности Сети, писатели, не скупясь, забросали человека будущего самыми разнообразными подарками. Если киберпанк еще сомневался в величии техноцивилизации, то новейшие авторы по большей части увлечены ее благами. С каждым годом «сетевой» мир становится все утопичнее, с легкостью исцеляя застарелые болячки человечества: войны, телесные страдания, загрязнение окружающей среды, нищету, национальные и религиозные конфликты. Теперь он готов исполнить вековечную мечту — дать каждому личное бессмертие.