И отхаркнула жабу, блестевшею моей слюной, моргавшую — блинк, блинк — посреди грязи, довольную собой и важную, как Соломон.
— Зачем тебе пить, умойся сперва, — я рыгнула, произведя на свет ящерицу, двух змей и ночную бабочку.
Старуха ухмыльнулась.
— Да я ж тебе шкуру спущу до костей! — пригрозила я, и по подбородку посыпались вниз пауки.
— Да я ж тебя запорю! — завопила я, видя, как шлепаются в пыль сверчки.
— Ты у меня простоишь в колодках на ярмарке до Дня Всех Святых, — заорала я, извергая при каждом слове по червяку.
И тут только вспомнила про манеры, традиционную честность и доброту, которой славится наш городок, откровенную и открытую манеру нашего люда. Нечего сусальничать с этой каргой. И попыталась удавить ее колодезной веревкой, но старуха внезапно исчезла.
После начались недели, полные гнева, бессонницы, горечи. Мама выметала всяких гусениц, сенокосцев, червяков и терпеливо копила гранаты, опалы, камеи и кольца. Я переживала время несчастья. Мне было жалко себя, и выплакивалась я каждый день насухо.
Однажды утром в амбар въехал принц — слухи привели — и с ласковыми словами поцеловал руку бедной Лидии. И взял ее в жены.
— Вы обе будете желанными гостьями. — Улыбнулся нам с Ма принц в шестьдесят четыре зуба.
Свадьбу праздновали три долгих ночи, и все, даже служанки, расхаживали в произведенных Лидией золоте и тиарах. Ма благоухала духами — совсем другая женщина. Я сидела, прикрывшись вуалью, молчаливая, как монахиня.
Как все справедливо, судачили соседки. У поганой и рот проклят, а ласковая и добрая в чести да богатстве.
Однако вскоре шепотки переменились. Купцы разносили с моря на озеро и обратно постыдный рассказ о прекрасной, но слабоумной Лидии, которую королевский сын заточил в башню. Когда слугам отказывало вдохновение, они щипали ее, чтобы Лидия хоть что-то сказала. Теперь она отрыгивала еще больше бриллиантов, жемчужин и янтаря — да без толку.
Хуже, чем без толку. Вы же знаете, что в наши дни гусям дают глотать бриллианты для пищеварения, а золотом вместо свинца заливают щели между камнями шпилей. Серебро теперь идет на подковки сапог. Рубины мелют для наждачной бумаги. Опалами стреляют из рогатки. Одни мостят дорожки топазами, другие сапфирами. И все потому, что Лидия нашептывает каждой ночью своими молитвами целую — в бушель — корзину драгоценных камней; банкиры и менялы их теперь не берут. Муж ее, принц, пребывает в отчаянии, он превратился в настоящую тень.
Ну а я больше не плачу. Щенков своих я распродала и занимаюсь теперь существами более низменными и экзотическими: всяких комаров да чешуйниц я просто давлю и стряхиваю. Головастиков скармливаю гадюкам, саламандр — аспидам. Рожденных мной насекомых я прореживаю — топлю, сжигаю, давлю — и оставляю только самых прекрасных, только самых редких.
На это необходимо время, но у меня его довольно.
Дело мое процветает, я обслуживаю пилигримов, странствующих сквайров, рыцарей, направляющихся ко Гробу Господню. Мои знамена полощутся на ветру: вот гадюка, губительница Клеопатры, а вот змей, бич Эдема, а вот шелкопряд — сокровище Востока… посмотрите, как он ест, посмотрите, как он прядет, посмотрите, как спит.
Монахи становятся в очередь. Посланцы бьются на мечах. Жулики платят, чтобы оказаться в начале хвоста. Ма водит их от клетки к вольеру, показывая злобным — ядовитых пауков, обрученным — бабочек, любопытным — скарабеев и сороконожек… Все они — удивительны.
Мы с Ма собираемся выкупить Лидию — за стрекозу и осиное гнездо. Принц готов продать ее за что угодно — улитку, змеиную шкурку, блестящего мотылька или жабу, чтобы отравлять ее слизью стрелы.
Или, если он предпочтет, за пчелиный рой, воск и яблоневый мед. За бабочку-сфинкса, хамелеона, летучую мышь. Любое животное драгоценнее самоцвета.
Каждую ночь мы закладываем ставни — чтобы не ворвались стреко-зокрады, вооруженные золотыми дубинками. Разбойники бродят по большой дороге с ножами, усыпанными изумрудами, дети пускают серебряными тарелками круги по воде. Ни одно живое создание не бывает слишком крохотным и обыкновенным — что детеныш ящерицы, что цирковая блоха, — и нет червяка, в котором не содержится чуда, даже в такой низменной твари, как я, обильная любовью и жабами.
Не случайно фантастику называют Золушкой науки и поэзии. В самом деле, фантастику и поэзию связывает много общего — например, похожий взгляд на реальность, на мир через систему гипербол. В пользу «незримого родства» говорит и тот факт литературной истории, что поэты «Серебряного века» пытались даже вывести теорию «научной поэзии» — особого поэтического жанра, основанного на использовании атрибутики и тематики НФ. Впрочем, фантастическая поэзия — тема отдельного разговора, и мы, несомненно, к ней еще вернемся. Не менее интересной нам показалась связь иного рода, а именно — бытование (и весьма гармоничное) поэзии внутри НФ-прозы. Вы ведь замечали, что редкий фантаст проявляет равнодушие к стихосложению и стихоцитированию. Давайте вместе с московским критиком попробуем разобраться в этом феномене.
В бессмертном «Понедельнике…» А. и Б. Стругацкие ехидно отмечали, что если уж в НФ-текстах попадаются стихи, то либо известные, либо плохие. До какого-то времени так оно и было.
Начнем с известных.
«В мыслях настойчиво прозвучал рефрен стихотворения поэта эры Разобщенного Мира, переведенного и недавно положенного на музыку Арком Гиром…
Это был вызов древнего мужчины силам природы, взявшим его возлюбленную».
«Веда Конг стала читать:
— Это великолепно! — Эвда Наль поднялась на колени. — Современный поэт не сказал бы ярче про мощь времени. Хотелось бы знать, какое из наваждений Земли он считал лучшим и унес с собой в предсмертных мыслях?»
«…Они торжественно запели древний иранский гимн: «Хмельная и влюбленная, луной озарена, в шелках полурасстегнутых и с чашею вина… Лихой задор в глазах ее, тоска в изгибе губ!». Гром инструментов рассыпался дробно и насмешливо, заставив зрителей затаить дыхание…»
«…В этот хаос ломающейся, скачущей мелодии вступил голос Фай Родис:
— Что это было? Откуда? — задыхаясь, спросила Чеди.
— «Прощание с планетой скорби и гнева», пятый период ЭРМ. Стихи более древние, и я подозреваю, что поэт некогда вложил в них иной, лирический смысл…»
Сейчас этот пафосный стиль кажется смешным. Но в середине XX века он выглядел вполне органично, а благодаря славе И. А. Ефремова вызвал немало подражаний. Я же хочу обратить ваше внимание на полную анонимность этих цитат! Отгадки оставлю знатокам поэзии: мне же в «Часе Быка» удалось опознать только Эдгара По («Аннабель-Ли»), Хафиза («Древний иранский гимн») и, наконец, Николая Гумилёва («Двадцать дней как плыли каравеллы»).
«Час Быка» впервые опубликован в 1968 году, когда имя Гумилёва находилось под запретом, и можно предположить, что дымовой завесой всеобщей анонимности Иван Ефремов воспользовался для того, чтобы «нелегально протащить» строки поэта. Примерно тогда же (и по той же причине) Гумилёва анонимно цитировал в своих новеллах, например, Константин Паустовский, а астроному Иосифу Шкловскому удалось даже опубликовать «анонимный» отрывок из стихотворения «На далекой звезде Венере» в «Правде» (!), прицепив к статье об изучении Венеры. Можно лишь отдать должное такому улиссовскому хитроумию в битве с государственной машиной, но с легкой руки Ефремова этот прием был подхвачен вполне лояльными авторами; мудрое лукавство было принято за компонент универсального рецепта успеха и — пошла писать губерния… Ценились, естественно, строфы с «космическим» размахом — наподобие есенинского «Там, где вечно дремлет тайна». Постепенно мода стала сходить на нет (как сошла на нет причина, ее породившая), но все же она благополучно дожила до 90-х годов, и у Василия Головачёва можно встретить, скажем, цитату из Блока, у Александра Бушкова — из барда Егорова, а у Дана Марковича — из Мандельштама. Последняя — в сюрреалистическом, но прекрасно имитирующем «старый стиль» ключе:
«— Стихи — вот… — Антон стал читать шепотом:
— Это как музыка, — подумав, сказал Аугуст, — и очень чистый звук. Кто этот поэт?
— Он погиб давно, один из первых.
— Его тоже отравили?»
Из-за такой гремучей смеси политики и культуры, наверное, ни в какой другой стране на страницах «твердой» НФ поэзия не чувствовала себя столь комфортно. В конце концов, писателям-фантастам показалось как-то неловко цитировать поэтов без упоминания их фамилий. Так наряду с анонимными цитатами в текстах о звездолетах и космопроходцах стали появляться цитаты «подписанные» — М. Емцев и Е. Парнов, например, цитировали киплинговскую «Балладу о Томлинсоне», Георгий Мартынов — Брюсова и Тютчева. Ссылка на авторство как бы ненароком вставлялась в прозаический текст…
«В огромное стрельчатое окно лаборатории стучались обнаженные ветви деревьев. Причудливыми каскадами космических ливней расплывались по стеклу струи дождя… Я вспомнил стихи Эдгара По:
Как средневековый чернокнижник и духовидец, я готовился сейчас задать природе вопрос, кощунственный и дерзновенный. Что есть основа сущего?» (М. Емцев, Е. Парнов, «Уравнение с Бледного Нептуна»).
Опубликовано «Уравнение…» впервые в 1963 году — после «Туманности Андромеды», но до «Часа Быка». Так что оба приема какое-то время благополучно существовали бок о бок, одинаково сопрягая высокопарность прозаического текста с высокопарностью стихотворных строк — неудивительно, что из поэтов больше всего ценились романтики и символисты!
Надо сказать, что именно таким образом многие юные любители фантастики впервые познакомились со знаменитыми поэтическими строками (пусть и в урезанном виде), так что в любом случае фантасты делали доброе дело.
Героини Ефремова, заметьте, склонны не столько читать стихи, сколько петь их — точь-в-точь на манер киногероев, то и дело берущихся за не столь нужную сюжетно, но сущностно необходимую гитару. И не одни лишь, как мы увидим позже, герои Ефремова — в большинстве фантастических романов персонажи не столько цитируют стихи, сколько исполняют «песни на стихи». Сюжетная проза развивается по законам зрелища, и писатель, как и хороший кинорежиссер, ощущает: вот тут надо бы проиллюстрировать некое событие иным символьным рядом, создать настроение… Назначение стихов в фантастике издавна было таким же, как у романсов и баллад в приключенческих фильмах: они расширяют рамки изложения, выводят текст в иное измерение.
Не секрет, что почти каждый пишущий именно со стихов и начинал; а кое-кто и в зрелом возрасте не расстался с юношеским увлечением — так и появляются в прозаическом тексте стихи, принадлежащие перу самого писателя. Кстати, далеко не всегда фантасты оказываются плохими поэтами, а у приема этого традиция давняя и почтенная. Еще в 1923 году Алексей Толстой изобрел для своих бунтующих марсиан древний запрещенный гимн «Дайте нам в руки каменный горшок!», а для Аэлиты — брачную «песню уллы». В те же годы Александр Грин придумал для своих матросов грозную и жалобную песню «Не шуми, океан, не пугай,/ нас земля напугала давно…»
Да и у братьев Стругацких можно найти два «безымянных» текста: Юрковский декламирует балладу о «Детях тумана» («Страна Багровых Туч», 1959), а штурман Волькенштейн поет про Струсившего Десантника («Возвращение», 1962). Оба текста вполне соответствуют романтичному духу тогдашней фантастики. В дальнейшем Стругацкие предпочли изящно использовать для смыслового расширения японские хокку и танка: «Тихо, тихо ползи,/ улитка, по склону Фудзи…» («Улитка на склоне», 1966), «Сказали, что эта дорога/ меня приведет к океану смерти…» («За миллиард лет до конца света», 1984); тексты Маршака из «Лирической тетради»: «Когда, как темная вода,/ лихая, лютая беда/ была тебе по грудь» («Далекая радуга», 1963); либо ироничный парафраз песен известных: «Мы не декарты, не ньютоны мы…» («Понедельник начинается в субботу», 1965). Одним из самых интересных литературно-поэтических опытов в фантастике стали знаменитые сонеты Цурэна («Трудно быть богом», 1964), представленные только первыми строчками и благодаря этому позволившие поклонникам творчества Стругацких досочинять эти сонеты за автора (авторов).
Остальные фантасты по-прежнему продолжали радовать читателя «песнями на собственные слова», — когда удачными, когда не очень, например, про «Тау КИту» (так в тексте) из романа «Глоток Солнца» (1967) Евгения Велтистова («Тау КИта — сестра золотая моя!/ Что ты смотришь загадочно, словно маня?/ Я готов переплыть океан пустоты,/ и коснуться огня, и сказать — это ты?»). Автор простодушно принял греческую титулатуру звезды «Тау» из созвездия Кита за двойное имя собственное.
Надо сказать, традиция эта, в отличие от цитирования стихов «известных», прочно держится до сих пор (скорее всего, из-за неистребимости авторского тщеславия). Таким образом, в свет выходят стихи, вернее, бард- и рок-тексты, которые сами по себе вряд ли оказались бы жизнеспособны.
Среди известных фантастов есть и известные поэты — от Вадима Шефнера и Владимира Михановского до Геннадия Прашкевича, Льва Вершинина и Евгения Лукина. Кстати, именно такие «двойные звезды» прекрасно знают цену поэтическому слову и используют стихотворные вставки весьма аккуратно.