«…убейте белого мамонта…»
Птицы все слышат.
Ветер разносит новости.
Подкараулив охотника, белый мамонт Шэли затрубил, выскочил из-за угла и схватил Ушиа за косу.
На глазах у всех укоризненно повел к лесу.
Тучи стрел летели в гиганта, но он только смеялся, громко хлопая ушами.
Несколько копий ударили в засмоленную шерсть белого мамонта, но и это не вывело гиганта из равновесия. Шел и нисколько не торопил пленника.
Увёл в лес. Неизвестно, о чем разговаривали.
«Сердитый!»
Напилхушу был.
Когда Одноглазый умер, хромому Напилхушу исполнилось двенадцать лет.
Он был чуть выше оленьей спины и боялся быков с широкими рогами, зато бегал за каждой молодой женщиной. Девушки часто сидели у костра с красиво расписанными лицами и обнаженными грудями, приготавливая детскую одежду и распевая про себя песенки о нехорошем Напилхушу. Когда охотники уходили надолго в леса и в тундру, некоторые девушки специально для него расписывали охрой лица и груди.
«…эти дни восхитительных оргий и безумной любви…»
Однажды Напилхушу ходил по гальке, где было старое русло.
Навстречу вышли две незнаемые женщины. Когда Напилхушу между ними оказался, почувствовал, что тянет от них холодом, илом, темной водой, а не сладким женским потом. Все равно втроем спали на гальке, где было старое русло. Потом женщины в неглубокую каменную чашку подоили каждую грудь и напоили молоком Напилхушу. Сами развеялись, как нежные облачка, стекли росой по деревьям, а он стал многое видеть. Стал задумываться о неведомом, терял память, падал у костра и бился в судорогах. Однажды внутренним взором видел, как сильным порывом ветра унесло вождя. Вождь стоял на краю известняковой скалы и кричал обидное проходящим степенно внизу мамонтам. Шли один за другим, маленькие за хвосты держались. Дунул ветер, парка раздулась, и вождь улетел, как птица.
«…дуй, ветер, дуй…»
Напилхушу задумался.
Он не знал, что такое парус, но видел, как раздулась парка.
Пусть вождь не вернулся, но какое-то время он летел. Если бы Люди льда догадались держать вождя на веревке, может, вытащили бы оттуда, куда улетел. Значит, решил Напилхушу, и тяжелое копье может быть летающим. Если к копью… Да не просто к копью, а к особенному, к Большому копью прикрепить легкий кожаный парус… И раздуть так сильно, как в видении порывом ветра раздуло парку вождя… И броситься на белого мамонта…
Новому вождю идея не понравилась.
«Смысл всего — добывание пищи, — мудро объяснил он. Ему страшно не нравилось, что многие дети походили на Напилхушу, на глупого, бьющегося в припадках. — Зачем парус, зачем Большое копье?»
И вызывающе спросил: «Кто хочет охотиться на белого мамонта?»
Все промолчали.
Никто не нарушил тишину.
«А кто не хочет охотиться на белого мамонта?»
«Я…» — выдохнул тихий Тефт.
«Я…» — выдохнул трусливый Настишу.
«И я… И я…» — негромко зашелестело вокруг.
«Но как же тогда мечта? — спросил пораженный Напилхушу. — Люди льда много веков мечтают есть жирных холгутов. Были крысы, ловили каждую. Птицы воровали вяленую рыбу, мы отгоняли птиц. Земля тряслась, прятались в пещере. Дети мертвецов отгоняли олешков, мы нападали и убивали Детей мертвецов. У них волосы на лице, твердые копья. Люди льда не обрастают бородой. У нас лица круглые, чистые, а у Детей мертвецов бороды и усы. Приходит белый мамонт Шэли, затаптывает лучших охотников. Он не идет к Детям мертвецов. Он затаптывает Людей льда. Большое копье, оно, как любовь, — от чудесного голоса Напилхушу многие девушки в темноте призывно стонали. — Оно дает мясо, оно дает жир… Оно исполняет мечту… Пища, конечно, важна, но мечта важнее…»
«Бросьте его в колодец, — приказал вождь. — И не давайте пищи».
В одном из глухих переходов открывался под ногами темный сухой колодец.
Люди трибы ходили там осторожно, поэтому на сырой глине стен запечатлелось множество отпечатков самых разных рук. В такой колодец бросили Напилхушу. Добрые женщины тайком подбрасывали куски вяленого мяса, пластинки сухого мухомора. Но было пусто, и, кроме человеческого скелета, ничего в колодце не нашлось. Время от времени Напилхушу жевал мухомор и мелодично стучал чужими берцами по каменным стенам.
«…когда 6 вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»
Было слышно, как рядом в темной галерее по скользкому спуску известняковых плит с уханьем катается пещерный медведь. Грязную поверхность ноздреватых плит медведь, наверное, заездил до блеска. В кромешной темноте взбирался на самую верхотуру, фыркал от удовольствия, съезжал вниз. Он делал это снова и снова, и Напилхушу стал бояться, что однажды медведь съедет прямо к нему. Вот почему, когда вождь наклонился над колодцем и спросил: «Мечта или пища?»
— Напилхушу скромно ответил: «Пища».
Девушки и женщины стонали от разочарования.
Проклятые суфражистки! Чтобы сдавшийся певец не мог приблизиться к их лежанкам, на всех подходах они тайком рассыпали сухую скорлупу дикого ореха и хрустящие раковины пещерных улиток.
К общему костру Напилхушу тоже не допускался.
«…и меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он…»
А спал на голом полу, положив плешивую голову на спину древней черепахи, отмеченной ладонью какого-то допотопного художника.
Ушшу был.
Хаммату был.
Хутеллуш был.
Еще второй Тишуб был.
Второго Тишуба убили женщины.
Так незаметно убили, что, если бы не вылезший язык и черное лицо, подумали бы — сам умер.
Прозвали Тишуба — Костяное лицо.
Очень твердое было у него лицо, удары его не портили.
Как раз стояли нежные дни. В тепле, пришедшем с юга, зеленые листья выросли до размеров ушей бурундука. Триба запаслась мясом и кореньями на всю зиму. Радуясь со всеми, Тишуб пел у костра. «Женщину хочу», — пел иносказательно. Опухший от переедания и мухомора вождь понимающе соглашался: «Хотеть не иметь».