Два года не брал учебные курсы — и вот уже не в форме… Разучился объяснять стратиграфию Трои на пальцах. Ладно, попробую еще раз.
Итак, чего хотели мы все, когда шли в полевую археографию? Вернее, вообще в историческую науку — тут специализация роли не играет… Да ничего особенно не хотели, кроме одного: существовать внутри процесса. Пребывать в состоянии поиска, работать над расшифровкой, затем над реконструкцией социальных структур. Нам нравилось анализировать, а потом обобщать, а потом — тем из нас, у кого был дар слова, — популяризировать… Нам просто нравилось заниматься своим делом, и все. Мы все чокнутые, барышня. Мы фанаты. Мы психи. Мы этим живем, и нам очень хорошо.
А Макс фанатом не был. Ему по душе пришелся дух сенсации, а не дух работы. Он хотел успеха. Вы только поймите меня правильно: честолюбивый человек для науки — нормальное дело, ничего плохого. Честолюбивый, но не тщеславный. Макса, к сожалению, мучило именно тщеславие. Нет, низости в его характере не водилось. Он не искал возможности украсть чужую работу, сфальсифицировать результат, раздуть какую-нибудь пустышку до небес… Ему хотелось настоящей, крепкой славы. Такие люди даже чужой успех любят, им, кстати, очень удаются историографические труды. Сдвиг-то, по сути, небольшой, не всякий его заметит: в науке надо быть ориентированным на результат. Ориентироваться на процесс — ошибка, выходит исследование ради исследования. Но Макс вляпался в иную ошибку: ему требовался не результат, а внешние атрибуты результата — какие-то разговоры о личности и биографии ученого, школа, ученики, поклонники, треп в масс-медиа… Ау нормального исследователя, господи помилуй, биография должна состоять из переходов от одной темы к другой. По мере того, как удается закрыть предыдущую, разумеется.
А тут — книга пророчеств! В перспективе — блеск, сенсация, большой шум и проникновенные интервью с молодыми прекрасными журналистками. Макс взялся за пророчества ринхитов всерьез, как ни за что другое в жизни не брался. Свет у него клином сошелся на этих пророчествах. Он был, что называется, крепкий середняк. Не дурак, не бездельник, но как-то… без искры что ли. Принялся за перевод, а там древнейшая ринхитская иератика — как раз клинопись начала заменяться подобием алфавитного письма… Интереснейший, кстати, период. Вам бы им заняться! Знаете, что реформа письменности шла в марсианских княжествах тремя волнами?
Ну конечно, вам подавай Ринх!
Ладно. Хорошо.
Вернемся к Баксту.
Он просто кое-чего не понимал. Древнейшая иератика это… это… в общем, это набор головоломок. И он встал. По-настоящему встал. Понял кое-какие азы и застрял. Сунулся к Булкину: помогите, дорогой учитель! Тот, естественно, отмахнулся. У него тогда период правления Уггал-Банада не вытанцовывался, он по трое суток, бывало, не спал, глаза, говорит, болели как проклятые. А тут к нему ученик лезет с какой-то ерундой. Так что Булкин еще очень вежливо послал Макса подальше. Это Булкин потом открыл, что у ранних алларуадцев было аж два Уггал-Банада, да еще два просто Уггала, они это имя любили, бог весть почему… Три месяца жизни потратил, но свел концы с концами. Молодец, силен! Я бы не допетрил, милостивая государыня, там у него материал был чудовищной сложности. Ну, Макс — к Горелову: помогите, дорогой начальник. Горелов, даром что добрый человек, а возиться тоже не стал. Он готовил учебник по имперской скорописи, загружен был так, что только дым из ушей не валил, а в остальном Георгий Евграфович производил впечатление, которое легче всего передать двумя словами: «Сейчас перегорю!». И он послал Макса гораздо менее вежливо, чем Булкин.
Тогда Макс пошел со своей печалью ко мне. Мол, помоги, будешь потом соавтором. И я… Вы, кстати, кофе хотите?
Вам как, со сливками или черный? Сладкий или несладкий?
Отлично.
Сходите на кухню, кофе прямо на столе, сливки во фризере, сахар тоже где-то там, наверное, обитает… уверен, вы найдете.
Постойте. Мне сделайте чаю. Пуэр, пятнадцать лет выдержки, коробка на подоконнике, никакого, разумеется, сахара. Сахар к чаю — нонсенс и бескультурье. Ясно вам? И отучайтесь от кофе. Полевики кофе не пьют. Марс учит ценить чай.
Как почему?
Там до сих пор не научились выращивать чай.
…Туман отпустил кедровый ковчег. Сырые серые щупальца потянулись было за кораблем, но тот вырвался, полетел дальше, дальше, и туман отступил.
Священная гора осталась позади. Две сверкающие линейки, по которым двигался ковчег, утратили резкий наклон. Теперь они тянулись по невысокой насыпи, почти параллельно земле. Но сила инерции была такова, что неотвратимое стремление громадины почти не затормозилось.
В сердца правителя и его подданных закрался новый трепет. Перед ними открывалось безбрежное теплое море. Волны с нежностью перебирали прибрежную гальку — словно юноша, ласкающий волосы возлюбленной. Небесная бирюза растворялась в морской лазури.
Вот только меж горой и морем оставался небольшой участок линейки, и стоило ковчегу, миновав туман, доехать до него, как исчез весь уют посмертного бытия избранных. Без малого четыре тысячи мужчин и женщин ощутили странное состояние: будто на несколько мгновений они вновь стали живыми, вышли из-под защитного купола на поверхность и теперь мучаются от удушья, замерзают от лютой стужи. Корабль наполнился криками, стонами, хрипом. Кто-то завопил, что их все-таки обманули и спаслись только те двое, оставшиеся на горе. Кто-то принялся сыпать проклятьями. Кто-то, пытаясь перекричать остальных, обратился за помощью к древним богам… Всех объяла тоска от того, что на ковчеге есть два пустых места.
Море приближалось очень медленно…
Вдруг все мучения прекратились. Деревянный короб, катившийся по линейкам, словно окутался невидимым облаком веселья. Хмель разом вошел в души. Радостное неистовство заставило людей забыть о сквернословии, исторгло смех и благодарственные гимны. Избранные обнимали и целовали друг друга.
— Посмотрите, — вскричал правитель Уггал-Салэн, — уроды на пути!
Далеко впереди, у самого побережья, стояли двое в странных и уродливых нарядах. Головы их были закрыты округлыми капюшонами, лица — масками из прозрачного материала, поблескивавшего на солнце.
Корабль несся прямо на них.
— Итак, Макс пришел ко мне, драгоценная Ольга. И пообещал соавторство.
Что я сделал в ответ, как вы полагаете?
Хм… Не думал, что я настолько предсказуем…
Ах, ну да. Раз его Булкин послал, а потом Горелов послал, то и я должен был послать, дабы завершить арифметическую последовательность. Резонно.
Конечно, я его послал. Во-первых, я занят был серьезными делами, я на имперский дворцовый этикет по восемь дней в неделю тратил… Во-вторых, зачем быть чьим-то соавтором, когда сам можешь написать что-нибудь приличное?
Макс не отвязался. Опять пришел ко мне и говорит: «Ты знаешь, кто такой Маворс?». Я ему, естественно, отвечаю: «Да с первого курса!». Тогда он мне: «Ничего ты не знаешь, а я вот с недавнего времени получил достоверные сведения, согласно которым…» И тут его понесло. С таким жаром он пел мне о том, что в злосчастной книге пророчеств через слово говорилось: «Маворс повержен! Маворс не победит! Маворс никого не спасет! Маворс — лжец!». Я ему: ничего интересного, господин Бакст. Из числа марсианских религий треть — строго против Маворса, треть к нему индифферентна, а последняя треть выросла из Маворса, и худо о нем в тамошних общинах говорить не принято, хотя толкуют его волю все по-разному. Ну, был такой пророк на заре марсианской цивилизации. Ну, добрый, кажется, был человек. Затем его и убили, как водится. «Вот я и говорю, — сообщает мне Бакст, — что ничего ты не знаешь. Видишь ли, друг мой, Маворс — это Львёнок из Эшнунны».
Тут меня пробрало. Я все-таки был намного моложе Горелова и в два раза моложе Булкина. У меня еще панцирь не нарос, так сказать. И Макс нашел в моих хитиновых доспехах уязвимое место, сунул туда свой крючок и зацепил, хитрец. Да-да.
Я принялся тогда у него выспрашивать, откуда дровишки… А он мне: «Да это точно был царевич, сын Бал-Гаммаста. Я своими силами перевел, что некое светозарное существо посетило Львёнка в Эшнунне. Правда, не понял, что это за существо. К сожалению, немного не хватает навыков по палеографической части… Оно, это самое непонятное, задало ему вопрос: «Ты — царь, сын царя и наследник Царства. Ты избавил Эшнунну от гутиев. Вокруг тебя собираются люди, трепеща и благоговея. Но знаешь ли ты, что потоп Смуты уже близок и вскоре он затопит последний город, блюдущий законы древнего Царства? Вижу я, ты понимаешь это. Тогда ответь: что способен ты отдать ради спасения своего народа?». Львёнок соглашался отдать что угодно без сомнений и без рассуждений. И его можно понять: по всей стране алларуадцев резали; они брали по две чужие жизни за одну свою, но гибель их все-таки приближалась. Тогда существо предложило ему: «Мы — сила, которой поклоняются суммэрким (так они называли шумеров) и враждебная твоему богу. Если поклонишься нам и заключишь с нами договор, мы перенесем тебя, твою семью и твой народ в безопасное место. Там все будут сыты, одеты, обуты, и ни один враг до вас не доберется». Тот долго колебался, но когда у стен города появилась огромная армия мятежников, согласился. Поклонился он им… И, представляешь, они, светозарные эти, перенесли царевича с его людьми на Марс».
Вот так.
Извините, сударыня, вам я не предлагаю коньяк. А сам…
Так.
Я, помнится, рефлекторно спросил Макса: «Ты в своем уме? Бесы перенесли народ Эшнунны на Марс?». А он заговорил как-то странно, похоже, его самого зацепила эта книга: «Ну почему же бесы… Надо с уважением относиться к чужой религии». Хорошо же. Отлично! Заменим, говорю, «бесов» на «демонов». Макс тогда с некоторым раздражением принялся объяснять мне, что корректнее было бы употреблять вместо слова «демоны» словосочетание «старые боги» — как их звали шумеры, соседи и соперники алларуадцев. Потом присмотрелся к выражению моего лица, плюнул в сердцах и спросил: «Продолжать или закончим этот разговор?». Я… я… чувствовал тогда, что надо бы отказаться. Что я двигаюсь куда-то не туда. В какую-то ямину. Однако… любопытно ведь! И он продолжил: «Я не понимаю, как это у них получилось, но царевич и тысячи алларуадцев вместе с ним оказались на Марсе, получили бункеры, концентраторы кислорода, сложнейшую агротехнику и… я вот называю то, что вроде бы понял, современными словами, а некоторые вещи, на которых держалась раннемарсианская цивилизация, для меня — белое пятно, не могу прочитать. Понимаю лишь, что благодать продержалась пятьдесят лет. А потом… древние… боги… подступили к Львёнку вновь и сообщили, мол, простого поклонения за такие блага уже не хватает. Пора дать большее. И велели договориться с народом о том, что изо всякого поколения три тысячи девятьсот девяносто шесть избранных смогут пользоваться своим телом до того, как ему исполнится пятьдесят лет. Потом тело получат… я не понял кто… но… тоже какие-то, знаешь ли, светозарные. Души же будут ждать смерти тел в медных сосудах, а к тому моменту, когда последнее из тел утратит признаки жизни, на священной горе царства Ринх должен быть готов деревянный ковчег, предназначенный для плавания в страну отдохновения душ — сладостный Анхестов. Там души получат новые тела, совершенные, прекрасные, и будут вечно наслаждаться всеми мыслимыми удовольствиями. Львёнок подумал и на этот раз отказался. Тогда народ, возмущенный его отказом, как-то вдруг взбунтовался, началась… не знаю… я перевел как «первая великая замятия». А Львёнок не захотел крови. Он сложил оружие, отдал царский венец и сказал бунтовщикам: «Напрасно я принял титул царя, ибо после того, как отец мой Бал-Гаммаст покинул Царство, истинного государя у нас не было. Напрасно я поклонился злу, ибо следует отказываться ото всех даров тьмы. Но теперь я вижу ясно, что эти существа намерены обманывать и мучить нас, нарушая договор. И я слагаю с себя знаки царской власти. Я также считаю себя свободным от этого договора и всех вас своею волею освобождаю от него». Вот почему его называли Маворсом, это ведь по-алларуадски значит «свободный». Свободный от договора. У Львёнка оставалось полдня до казни, и он успел сделать набросок высших этических заповедей, прежде чем его выкинули из бункера на поверхность планеты, заменив самозванным царем».
Знаете, Ольга, я ему поверил. Из-за одной детали, о которой Макс просто не мог знать. Понимаете, милая барышня, для марсиан ритуал был всем. Из-за ошибки в ритуале могла начаться война. Хороший знаток ритуалов чаще всего становился вторым лицом после монарха, а то и самим монархом. Ритуал высвечивал всю жизнь их цивилизации от величайших дел до ничтожнейших. И дипломатический ритуал — что в Империи, что в малых княжествах, что у вольных прайдов — гласил: на Марсе правителя можно именовать любым способом, но только не словом «царь». Ибо истинного царя вне древнего дома быть не может. И лишь правители Ринха — как выяснилось, потомки самозванца — называли себя царями, упорно не обращая внимания на то, что соседи никогда не давали им титула выше княжеского.
Я, поколебавшись, согласился помочь ему с переводом.
Из чистого любопытства.
Да еще лелея чувство профессионального превосходства над Максом. Хе-хе. Этого… вам сейчас не надо… но потом поймете. Может быть. Ведь по гамбургскому счету… впрочем…
Извините, я налью себе вторую.
Извините.
…Несколько мгновений отделяло кедровый ковчег от столкновения с незнакомцами. Корабль, не мог затормозить. У безобразных пришельцев оставался выбор — соскочить с насыпи вниз или принять своими телами удар деревянной туши. Они стояли и неотрывно смотрели на приближающийся ковчег. Они застыли, будто не смея пошевелиться. В последний момент один из них все-таки заставил себя отпрыгнуть, а второй, раскинув руки, шагнул навстречу своей гибели.
Корпус чуть вздрогнул, повергая дерзкого смельчака наземь. Дерево глухо стукнуло о плоть, сокрушая ребра, дробя череп.
Минуло два или три вдоха, и среди счастливцев, направлявшихся в страну отдохновения душ, появился новый человек в одеяниях из белого виссона, с золотым браслетом, медным ожерельем и орихалковой маской. Неловким движением он поднял маску и улыбнулся. Зазвучали смешные слова какого-то варварского языка.
Избранные с радостным смехом приветствовали его на истинной речи. Сердца их наполнились ликованием: еще один взыскующий решил присоединиться к ним!
Лишь правитель Уггал с печалью молвил своим подданным:
— На корабле все-таки осталось одно незанятое место…
На миг среди людей в масках воцарилось настороженное молчание.