21 декабря, в день 60-летия Сталина, в каждой части назначили солдат, которые должны были подписать ему поздравительное письмо. Борис и здесь попал в число избранных — его командировали от полка. Правда, сам текст панегирика давно уже был готов и начинался словами: «Великому другу финляндского народа товарищу Сталину…» От бойцов лишь требовалось поставить на листе свою фамилию. Под юбилейным адресом подписалось 5775 человек!
В начале 1940 года Бориса перевели звукооператором на громкоговорительную установку. Она была смонтирована в специальном фургоне. Внутри находились пульт управления, микрофон, кинопроектор и набор пластинок. Кстати, помимо жизнеутверждающих военных песен там были и спецдиски. Когда на них опускали «лапку» патефона, казалось, что по округе несутся автомобили, неподалеку гудят паровозы и самолеты, совсем рядом ползут танки… В тихие морозные ночи звук от динамиков разносился на семь километров. Все это делалось для того, чтобы ввести финнов в заблуждение — будто бы русские перебросили сюда свою технику.
Однажды Мурукина включили в группу разведчиков. Ночью «охотники» ушли в тыл, а к утру взяли языка, которого потом при нем же и допрашивали. Ни на один вопрос финн так и не ответил. А когда его спросили, много ли у них в части оружия, со злостью сплюнул на пол: «Чтобы вас, собак, перестрелять — хватит!»
В другой раз взвод Бориса послали за линию фронта со спецзаданием. Каждому выдали вещмешок, доверху набитый листовками на финском и русском языках. «Сдавайтесь, убивайте своих командиров!» — призывали агитки. Всю ночь наши бойцы плутали по вражеской территории и… накалывали пропагандистские листки на ветки деревьев. Многие тогда жестоко отморозили и руки, и ноги.
Несколько раз в полк, где служил Борис Мурукин, приезжал главный сталинский пропагандист Лев Мехлис. Как-то на одном из участков фронта захлебнулась атака, и Мехлис лично перед строем расстрелял командира батальона и трех командиров рот. Мурукин стал даже невольным свидетелем разговора Льва Захаровича с их комиссаром Вашугиным. Главный армейский идеолог нервно мерил комнату шагами и, брызжа слюной, кричал: «Ваши финны и карелы — это такой сброд, что лучше бы их всех перебили! Полагаться можно только на русских!» Несчастного пензяка от этих слов просто холодный пот прошиб. К счастью, ему удалось уйти от кабинета незамеченным, а то бы не сносить ему головы!
К несчастью, а может быть, и к счастью, Мурукин вскоре был ранен осколком финской мины и попал на лечение в госпиталь, откуда его отправили долечиваться в родную Пензу, где он и встретил 22 июня 1941 года и сразу же пошел в военкомат. Однако на фронт его сразу не отправили. Согласно директиве Генерального штаба от 11 августа 41-го года на территории Пензенской области было начато формирование 354-й стрелковой дивизии из местных уроженцев. Вот в нее-то он и попал.
В состав дивизии вошли 1199, 1201 и 1203-й стрелковые полки, 921-й артиллерийский полк и различные огневые, инженерные и тыловые части и подразделения. Командиром соединения был назначен полковник Д. Алексеев. А уже 28 октября с инспекторской проверкой дивизию посетил маршал К. Ворошилов и дал «добро».
В начале ноября 354-я СД была передислоцирована на запад Чувашской АССР, где она вошла в состав 26-й резервной армии. Здесь продолжилась боевая подготовка, личный состав получил обмундирование и оружие. К середине ноября дивизию полностью укомплектовали личным составом, признали годной к участию в боевых действиях и передали в состав 16-й армии генерал-лейтенанта Рокоссовского, что вела ожесточенные бои на берегах Оки под Рязанью. К этому времени линия советских фронтов, протянувшаяся от Баренцева до Черного моря, выглядела следующим образом. На самом севере располагались войска Мурманского фронта, за которым следовали Карельский и Ленинградский фронты. Волховский фронт теперь располагался между Ладожским озером и Рыбинским водохранилищем. От Калязина до Рязани направление на Горький прикрывал Владимирский фронт. В междуречье Дона и Оки располагался Рязанский фронт, за которым следовали Воронежский, Юго-Западный, Донецко-Донской и Южный фронты. В районе Феодосии на Керченском полуострове оборонялся Крымский фронт, вернее, то, что от него еще оставалось.
Советское командование рассчитывало потеснить немецкие войска в направлениях на Тулу и Рязань и тем самым создать удобный плацдарм для флангового наступления на Москву, именно поэтому уже 30 ноября сюда и была переброшена 354-я стрелковая дивизия, вроде бы только что полностью укомплектованная и оснащенная. Впрочем, дивизия эта, насчитывавшая 9 тысяч 200 человек, прибыла на фронт… в летнем обмундировании, имея на вооружении всего 400 винтовок, 19 пулеметов и 30 полевых и зенитных орудий. В первую же ночь при выгрузке из эшелонов передовые части попали под налет немецкой авиации. Казалось, все потонуло в дыму и пламени, стонах раненых, лежавших около разбитых пушек. Люди в шинелях и пилотках бежали в лес, прятались в снег, и это при морозе в 26–30 градусов. Костры стали мишенью для немецких самолетов. Так, 17 бойцов были убиты, 19 ранены, причем многие, так и не успев осознать, что происходит. Преодолев страх, красноармейцы взялись за оружие. Открыла огонь зенитка сержанта Маштакова. Каким-то чудом сбили два немецких самолета, и радость от этого была настолько всеобъемлющей, что люди срывали с головы пилотки и изо всей силы кричали «Ура!», приветствуя свою первую победу.
Окапывались прямо в снегу. По мере выгрузки полки развертывались в боевые порядки и шли в яростные контратаки. В течение 5 суток бои велись за каждый метр. Ни наши, ни немцы не хотели уступать, понимая значение Рязани. В итоге только за 1–6 декабря 41-го года дивизия потеряла убитыми 149 бойцов, ранеными — 445, обмороженными — 238, пропали без вести — 343 (о пленных и дезертирах тогда не писали и не говорили). Итого 1174 бойца — почти полк.
5 декабря немцы, узнав о том, что в деревне Куземки разместился штаб дивизии, минометным огнем уничтожили его. Но основные документы и знамя сумели спасти, а то бы дивизию запросто расформировали. Впрочем, никто по этому поводу особо не радовался. Куда важнее было то, что 7 декабря в дивизию привезли валенки и теплое белье, и люди наконец-то смогли «одеться по сезону». Впрочем, не все еще даже успели утеплиться, как в 10 утра пришел приказ наступать. 1203-й полк овладел северной окраиной деревни Матушкино. И вновь десятки раненых, убитых и обмороженных.
Борису Мурукину во всех этих боях повезло: не был ни ранен, ни убит и даже не обморозился, поскольку вовремя захватил теплые валенки из дома, но все равно было исключительно трудно, особенно в тяжелых позиционных боях начала 42-го, когда советское командование все еще пыталось создать плацдарм под Рязанью, однако не имело для этого достаточных сил. Особенно тяжело ей пришлось в конце декабря — начале января, когда за 14 дней боев она практически потеряла свою боеспособность.
Тем не менее из остатков стрелковых подразделений тогда же был сформирован сводный дивизионный штурмовой отряд, который воевал целую неделю, захватил высоту, уничтожил 7 дзотов противника, пленил 28 солдат и лишь после этого был выведен в тыл, вслед за другими частями.
С этого момента дивизия перестала быть чисто пензенской: маршевые роты пополнения теперь прибывали в Пензу и с Дальнего Востока, и из Средней Азии. Борис Мурукин как ветеран части был оставлен сколачивать и обучать эти пополнения.
Свой первый бой с немцами лейтенант Петр Скворцовский принял 22 июня 1941 года, в тот самый день, как началась Великая Отечественная война. Он только что получил назначение в стоявший на границе под Белостоком полк, приехал в Белосток 18 июня и сразу же направился в штаб округа. Оттуда на машине вместе с целой группой молодых лейтенантов его отправили на место дислокации, а там уж в 14 часов совершенно неожиданно объявили боевую тревогу. Вместе со всеми он погрузил на автомашину свой наполненный всеми видами нового военного обмундирования чемодан и в одной летней гимнастерке и пилотке отправился в свое подразделение. В тот же день его часть получила из мобзапасов новое вооружение и боеприпасы и в ночь на 19 июня выдвинулась на госграницу, где и заняла совсем еще не готовые к бою позиции на берегу восхитительно тихой и очень мирной реки. Три дня они спокойно обустраивались, полагая, что начались очередные учения и вот-вот последует команда «отбой». В части был организован полевой быт, налажена связь, никто не ощущал ни малейшей опасности.
Правда, 19 и 20 июня Петр почти ни минуты не спал и не ел, так как полевые кухни, что им подвезли, были настолько густо замазаны технической смазкой, что их отмывали от нее целых два дня. Несмотря на то что должность ему назначили в общем-то канцелярскую — работать с документами прибывающего пополнения, все бумаги пришлось оставить на потом, а пока помогать всем, кому только можно. Непрерывно подъезжали грузовики, доставлявшие со складов новое оружие и боеприпасы — пулеметы Дегтярева ДС-39, винтовки СВТ-40, пулеметные ленты и патроны, а к 21 июня в его часть стало подходить пополнение — приписники из ближайших городов и сел. Всех их нужно было обмундировать, вооружить, накормить, развести по ротам и отделениям, проверить прибывших по нескольким спискам. В конце дня удалось, наконец, опробовать новые походные кухни и сварить в них пшенную кашу и вскипятить чай. Люди все очень устали и после ужина отправились спать. На противоположном берегу было тихо. В наших окопах кроме дежурных наблюдателей и телефонистов все спали: солдаты, не раздеваясь и не разуваясь, улеглись прямо на брустверах окопов. Тут-то бы заснуть и ему, однако, к счастью для Петра, как это он сообразил уже после этого, его вызвал к себе командир части и предложил съездить в город и отвезти туда какие-то очень важные документы, доставка которых ну никак не могла подождать до утра. Одновременно ему было разрешено задержаться там на весь следующий день, 22 июня, который многие офицеры предполагали использовать для того, чтобы навестить свои семьи. У самого Петра семьи пока еще не было, однако нужно же было и ему хотя бы устроиться в офицерском общежитии, распаковать вещи, да и вообще — хотя бы немного отдохнуть от всех этих дней напряженного труда…
Проснулся он от грохота и какое-то время не мог даже понять, что это вокруг него происходит. Наскоро одевшись, он успел еще выбежать во двор, как в корпус его общежития ударила фугасная бомба и разнесла все строение в кирпичную пыль. Каким-то чудом его не убило и даже не ранило, хотя и сильно приложило о землю ударной волной, и Петр Скворцовский бросился выполнять свои военные обязанности. Штаба он не нашел: там все было разбомблено и горело. Грузовики, что стояли на площади перед штабом, тоже горели, а вокруг бегали люди, причем никто из них ничего не знал.
Низко-низко над головой, гудя винтами, прошел еще один самолет и сбросил бомбу вроде бы прямо ему на голову, однако она взорвалась от Петра метрах в пятидесяти. На крыльях он увидел немецкие кресты, а на хвосте фашистскую свастику и с удивлением подумал: «Неужели немцы?» Когда, наконец, вокруг него хотя бы что-то немного прояснилось, он услышал, как какой-то капитан приказывает всем бойцам с оружием в руках выступить в сторону границы, а так как средства транспорта выведены из строя, то двигаться пешим порядком. Неподалеку стояло несколько человек совершенно растерянного вида, и тогда он, Петр, принял над ними командование и впереди всех побежал по дороге к позициям своей части. В той стороне над лесом стояло сплошное облако черного дыма, и именно в ту сторону один за другим улетали из неба над городом самолеты с крестами. Ошибки быть не могло: это была либо провокация, либо военное нападение со стороны фашистской Германии, и нужно было немедленно его отбивать!
На дороге он подобрал брошенную кем-то винтовку СВТ и побежал вперед, даже не позаботившись проверить в ней патроны. Поскольку самолеты все еще продолжали летать, причем некоторые из них спускались совсем низко и стреляли по ним из пулеметов, лейтенант Скворцовский приказал рассредоточиться и идти через поля цепью, оставляя дорогу справа от себя. Они не успели пройти так и половину пути, как впереди послышалось гудение моторов и перед ними показались вражеские танки, двигавшиеся прямо через пшеницу. Приглядевшись, он опознал по силуэтам легкие танки T-II, но его удивила та скорость, с которой они приближались. На некоторых из них замелькали желтые вспышки пулеметных выстрелов. Кого-то убили, кого-то ранили, кто-то успел присесть, так что его не стало видно, как в ту же минуту танки оказались среди них.
Перед лицом лейтенанта Скворцовского мелькнули серые башни с белыми крестами, пахнуло бензиновой гарью, оглушило лязгом перемалывавшихся гусениц, и… вот уже вокруг опять все стало тихо, а танки гудят где-то далеко у тебя в тылу. От неожиданности и он сам, и все его бойцы встали как вкопанные и словно по команде обернулись назад, а затем посмотрели вперед, где над лесом все еще стлался густой черный дым и слышались орудийные выстрелы. «И чего это мы туда пойдем? Ихние танки вон позади нас теперь, — заметил один из бойцов и настороженно посмотрел на молодого лейтенанта: — Назад надо, а то, поди, окружат, если еще не окружили». «Какой там назад?! Вперед, на заставу! — закричал тут же Петр и передернул затвор у своей СВТ. — Как можно так вообще говорить? Прорвавшиеся танки противника будут позади нас непременно уничтожены, а нам надо помочь нашим товарищам, занимающим передовой рубеж обороны. А потом к нам подойдут войска второго эшелона, и мы погоним их до самого Берлина! Они еще кровавыми слезами заплачут за то, что вот так, по-хамски, нарушили мирный договор…»
В ту же минуту он и увидел первых немцев, также цепью идущих на них со стороны леса. Шли быстро, достаточно редкой цепочкой, с винтовками в руках. И было их много, во всяком случае, больше, чем бойцов у него под началом, и нельзя было от них ни спрятаться, ни убежать, а нужно было сию же минуту начать с ними сражаться. «По немецким гадам, огонь!» — скомандовал Петр и, вскинув винтовку к плечу, сделал по ним первый выстрел, за ним второй, третий, четвертый. Начали стрелять и другие бойцы, и несколько серых фигурок упало. Зато другие, не отвечая на огонь, побежали прямо к ним и побежали очень быстро, выставив вперед свои винтовки с кинжальными штыками, и солнце заблестело на их острозаточенных клинках. Первого немца, что добежал до Петра, он сбил на землю выстрелом в упор и как-то даже обрадовался, увидев, что тот не просто упал и затих, а еще и корчится от боли, зажимая руками рану на животе.
Но тут на него наскочил второй немец, и он опять попытался его застрелить. Однако на этот раз затвор всего лишь щелкнул, так как у винтовки закончились патроны. Петр, глядя своему врагу прямо в глаза под срез его каски, сделал ружейный прием и только после этого запоздало сообразил, что на винтовке у него нет штыка! Немец легко парировал этот выпад и тут же, видимо, заметив оплошность советского офицера, как-то очень обидно и нехорошо улыбнулся и тоже сделал ружейный прием, целясь Петру штыком прямо в живот. Тот увернулся, но затем почему-то бросил свою винтовку и схватился за ствол винтовки своего врага прямо позади ее клинкового штыка. Он начал толкать ее от себя, а немец толкал ее к нему, и вот тут-то Петр и почувствовал, что этот противный гад-немец почему-то его сильнее! Более того, он был еще и увереннее в себе. И хотя вид у немца был не слишком-то уж и боевой — красное, обгоревшее на солнце лицо с белесыми бровями, засученные до локтя рукава, а руки худые и с рыжими волосами, — Петр почувствовал, что вот сейчас, сию же минуту этот немец его убьет! И хотя он изо всех сил продолжал цепляться за немецкую винтовку, они оба уже поняли, кто выйдет победителем из этой схватки.
Позади со стороны дороги вдруг неожиданно донеслись какие-то крики, топот многих ног, и совсем рядом от Петра верхом на лошади вдруг оказался их дивизионный командир. Медленно, словно в кино, он потянул из ножен свою шашку — «быстрее, быстрее, быстрее!» — забилось в сознании у Петра, едва только он это увидел, — и со всего размаху ударил блеснувшим клинком немца прямо по плечу. В лицо Петра брызнуло чем-то мокрым, и в ту же секунду винтовка оказалась у него в руках, а немец как стоял перед ним, так и упал, схватившись другой рукой за разрубленное предплечье. «Не дрейфить! — услышал он с высоты голос своего спасителя. — За Родину! За Сталина!» — и бросился бежать вслед за ним вместе с подошедшей к ним на помощь большой группой невесть откуда взявшихся красноармейцев.
Потом он опять стрелял в немцев, а те стреляли в него, куда-то бежал, затем полз по пшеничному полю и как-то совсем неожиданно остался совсем один. Какое-то время он просто сидел в кустах на обочине дороги и приходил в себя от всего пережитого. Казалось, что прошла уже целая вечность, а было всего-то лишь десять часов утра!
Немного оклемавшись, он направился по дороге в город и каждый раз прятался в кусты, едва только над ним пролетали немецкие самолеты. Потом позади него затарахтел мотоцикл, потом еще несколько, и он опять нырнул в зелень обочины и вовремя, так как по дороге тотчас же пронесся немецкий мотоциклетный отряд. То там, то здесь виднелись воронки от бомб и лежали убитые, у одного из которых Петр забрал две гранаты и фляжку с водой. В город зайти он так и не решился, так как там слышалась автоматная стрельба и даже издали было заметно, что там хозяйничают немцы. Он обошел его по полям и опять двинулся на восток, куда высоко в небе волна за волной летели немецкие самолеты. На лесной дороге он опять повстречал мотоциклистов, но он заметил их раньше и успел спрятаться в придорожной канаве. Еще три мотоциклиста встретились ему возле лесного кордона, где они пили воду и громко балагурили. Петра словно за душу взяло: вот он тут, на своей земле, вынужден прятаться от этой немецкой сволочи, а они пьют воду и так гогочут, словно они тут уже хозяева. Он осторожно подполз поближе, примерился и одну за другой бросил в них обе гранаты.
Взрывов он не увидел, так как опустил голову, но хорошо услышал их грохот и тут же последовавший за ними крик. Уцелел только лишь один немец, да и тот был ранен, и Петр пристрелил его из нагана. Затем он кое-как завел один мотоцикл, а двум другим прострелил бензобаки, да вдобавок их еще и поджег. Он взял также один автомат, несколько магазинов, еще две гранаты и поехал искать своих. Прятавшуюся в лесу танковую часть, вернее, то, что от нее оставалось, он, к своему удивлению, обнаружил всего в пяти километрах от кордона, где он прикончил этих трех немцев, и страшно обрадовался, что наконец-то добрался до своих. Правда, его тут же чуть было не расстреляли за немецкий автомат, но он от всего пережитого за день настолько осатанел, что покрыл задержавших его бойцов таким тысячным матом, что те в общем-то сразу же признали в нем своего, хотя и отвели к офицеру-особисту. Спасло его, впрочем, даже не это и не его документы, а то, что его признал кто-то из оказавшихся здесь бойцов из того самого подразделения, что приняло бой с немцами на пшеничном поле. Пообещав с ним разобраться, «как только они выйдут к своим», особист оставил его в покое, хотя и забрал себе автомат. Впрочем, вскоре выяснилось, что и тот и другой родом из Белева, и, выспросив Петра обо всем, что тот знал про этот город, бдительный особист в общем-то перестал подозревать в нем немецкого шпиона, хотя с заметки и не снял, отметив в бумагах, что «факт перехода лейтенанта Скворцовского на сторону врага полностью исключать все-таки нельзя, равно как и факт малодушия, хотя и тот и другой ничем не доказаны и даже, скорее всего, исключены». В боях за Москву он получил рану в ногу и был отправлен на лечение далеко в тыл, в тихий провинциальный город Пензу, в то время битком набитый госпиталями и эвакуированными отовсюду советскими учреждениями. За это время его сто раз могли убить, причем не только немцы, но и свои, и тем не менее по чистой случайности судьба сохранила ему жизнь и даже подарила пускай и небольшую, но все же вполне ощутимую возможность провести некоторое время вдали от передовой, побыть подальше от выстрелов и ледяных снегов, пронизывающего ветра и смерти.
Он выстрелил раз,
Он выстрелил два,
И свистнула пуля в кусты.
«По-солдатски стреляешь, —
Камал сказал, —
Посмотрю как ездишь ты!»
После того как президент США Франклин Д. Рузвельт 8 декабря 1941 года подписал декларацию Конгресса об объявлении войны Японии, а в войну против США вступили Германия и Италия, американские войска потребовались сразу в обоих полушариях. Другое дело, что на том же Тихом океане Япония оказалась к войне более готовой, тогда как американских сил после Перл-Харбора там оказалось совершенно недостаточно. Воспользовавшись этим, японцы развили бурное наступление в Юго-Восточной Азии, так что вскоре Франция потеряла все свои владения в Индокитае; англичане были вытеснены из Бирмы, Малайи, Сингапура и Гонконга; голландцы потерпели поражение в Восточной Индии, а американцы вынуждены были оставить Филиппины и два тихоокеанских острова — Гуам и Уэйк.
Уже к концу декабря генерал Дуглас Макартур, командующий американскими силами на Филиппинах, покинул столицу Филиппин Манилу и отступил на остров Коррехидор в Манильской бухте и на полуостров Баатан по другую ее сторону. 22 февраля 1942 года президент Рузвельт приказал Макартуру выехать в Австралию, после чего гарнизон на Баатане еще какое-то время вел бои, однако 9 апреля все равно был вынужден капитулировать. Японцы отправили всех пленных американцев в лагерь для военнопленных, до которого требовалось пройти пешком 135 километров, так что за время этого «марша смерти» погибло около 7000 человек. Так что теперь оказалось, что и японцы в Азии действуют точно так же, как и немцы, воюющие на западе против СССР. Вслед за Баатаном 6 мая пал и Коррехидор. Но это особого впечатления ни на кого уже не произвело, поскольку событие оказалось вполне заурядным на фоне первого крупного морского сражения между авианосцами, которое с 6 по 8 мая шло в Коралловом море возле побережья Австралии. Причем произошло оно лишь только потому, что в то самое время, как итальянский дуче в своих мечтах превращал Средиземное море в «итальянское озеро», о том, чтобы сделать «японским морем» уже весь Тихий океан, раздумывал и адмирал Ямамото… До этого, еще в середине апреля 1942 года, ударное авианосное соединение адмирала Нагумо вернулось в Японию из рейда в Индийский океан. Позади остались четыре месяца победоносных боев. Операции первой фазы войны успешно завершились, а разработку планов дальнейших боевых действий флота в японских штабах начали еще в январе. Предполагались четыре возможных стратегических варианта нового наступления: северный (Алеутские острова, Аляска), южный (Австралия), восточный (Мидуэй, Гавайи) и западный (Индийский океан и Персидский залив).
В выборе стратегического направления столкнулись мнения двух органов управления флотом — Морского Генерального штаба (МГШ) и командующего Объединенным флотом адмирала Ямамото. Тот настаивал на восточном — основном (Мидуэй) и северном — отвлекающем (Алеуты) направлениях. Морской Генеральный штаб выдвинул теорию первостепенной значимости Австралии, которая в силу своего выгодного географического положения и наличия природных ресурсов должна была неизбежно стать плацдармом для развертывания наступления союзников на район японских территориальных захватов. Поэтому необходимо было либо надежно изолировать ее от Англии и Соединенных Штатов, либо вообще поставить этот материк-остров под полный японский контроль.
В январе, после захвата Рабаула и архипелага Бисмарка, самые рьяные сторонники этой теории стали требовать прямого захвата ключевых районов материка. Но командование сухопутных сил заявило, что для операции такого масштаба у армии нет средств. Поэтому усилия МГШ были направлены на разработку менее грандиозного плана изоляции Австралии путем захвата Новой Гвинеи, Соломоновых островов и Новой Каледонии. На эту операцию армия выделила часть своих сил, дислоцированных в Рабауле, задачей которых стала десантная операция на Новой Гвинее и Соломоновых островах.
В начале апреля, когда Объединенный флот представил на согласование свой план нападения на атолл Мидуэй (операция MI), в Рабауле уже шла подготовка к высадке в Лаэ и Саламауа (северное побережье острова Новая Гвинея). 5 апреля МГШ дал согласие на проведение операции MI, но о сроках ее начала все еще велись ожесточенные споры. Конец дискуссии положил налет американских бомбардировщиков под командованием
Джимми Дулиттла на Токио. Атака столицы армейскими В-2 5, которые, по японской оценке, не могли взлететь с авианосцев, убедила МГШ в первостепенной важности захвата Мидуэя, откуда, по его мнению, только и могли вылететь эти самолеты.
Как и хотел адмирал Ямамото, операцию назначили на начало июня, а в качестве «примиряющего жеста» он согласился на просьбу МГШ о выделении одной дивизии авианосцев для прикрытия десантной операции МО по захвату Порт-Морсби на Новой Гвинее и острова Тулаги.
Однако из трех дивизий ударных авианосцев для участия в этой операции оказалось возможным выделить только 5-ю («Дзуйкаку» и «Сёкаку»), поскольку авианосцы 2-й дивизии нуждались в плановом ремонте и не могли выйти в море, а один из авианосцев 1-й дивизии уже стоял в доке. Так из-за случайного в общем-то набора обстоятельств для обеспечения высадки в районе Порт-Морсби были направлены наименее подготовленные пилоты из состава 1-го воздушного флота, а опытные летчики 1-й и 2-й дивизий остались «дожидаться у моря погоды», вернее — ждать нападения на атолл Мидуэй.
Соединение ближней поддержки сил десанта получило в свое распоряжение легкий авианосец «Сёхо», имевший на борту 12 истребителей А6М2 «Зеро» и девять бомбардировщиков-торпедоносцев B5N2 «Кейт», а вот ударное авианосное соединение, которому предстояло, возможно, встретиться с авианосцами американцев, состояло уже из двух авианосцев — «Дзуйкаку» и «Сёкаку», каждый из которых имел на борту по 21 самолету «Зеро» и столько же пикирующих бомбардировщиков D3A1 «Вэл» и «Кейт». Кроме того, в распоряжении японцев находились самолеты береговой авиации, а также гидросамолеты, так что, по их мнению, силы для успешного проведения операции были выделены вполне достаточные.
Со своей стороны командующий Тихоокеанским флотом США адмирал Честер У. Нимитц также готовился к тому, чтобы нанести японцам сокрушительный удар. Конечно, учитывая соотношение сил, сделать это было непросто, однако задача эта облегчалась тем, что американская разведка в свое время сумела расшифровать японский военно-морской код и теперь свободно читала все радиограммы японского Объединенного флота. В середине апреля на основании данных радиоперехвата была составлена следующая картина оперативных действий противника, однако, как выяснилось, она включала в себя не один, а целых четыре пункта:
Японский флот закончил операции в Индийском океане и возвращается на свои базы.
Японцы не собираются высаживаться в Австралии, а будут продолжать наступление на островах Тихого океана.
Планируется десантная операция к югу от Рабаула, причем силы для нее уже выделены.
Японский флот идет в Коралловое море, чтобы оказать содействие захвату Порт-Морсби и Соломоновых островов, однако точные сроки этой операции пока неизвестны.
17 апреля последовал уточненный доклад, в котором сообщалось, что главная цель японского командования на май — это захват Порт-Морсби, а значит, необходимо что-то срочно предпринять, поскольку дальше к югу уже лежала Австралия! Выбирать Нимитцу не приходилось, и, чтобы отвести удар от «Зеленого континента», он отправил в Коралловое море свои авианосцы.
На тот момент, когда все это случилось, американский Тихоокеанский флот уступал японскому по всем показателям. Так, у них было всего лишь два авианосных соединения T.F.11 и T.F.17, сформированные вокруг авианосцев «Лексингтон» и «Йорктаун». Они уже несколько раз участвовали в боях, однако их пилоты наносили удары в основном по японским десантам, а с авианосцами противника пока еще не встречались.
Конечно, для противодействия мощному японскому авианосному флоту этого было явно не достаточно, но делать было нечего, и американцы постарались усилить свой флот хотя бы тем, что свели свои корабли в одну боевую группу — оперативное соединение под командованием контр-адмирала Флетчера. Помимо авианосцев, оно имело в своем составе еще семь тяжелых и один легкий крейсер, 13 эсминцев и два танкера.