Нелегкая вечно носила его то по Африке, то по Австралии. Караванным путем, на лошади, через барханы, через горы, по оврингам он странствовал по пятидесяти двум странам и вел переписку на двадцати языках, когда у него на родине за одно письмишко двоюродной тете в Румынию или Польшу сплошь и рядом давали по десять лет тюрьмы! Он принимал на ответственные должности не просто еврейчиков, а выискивал самых злокачественных: изучавших иврит, -- и посылал их обследовать поля Палестины.
Его нельзя было впускать в кабинет: он постоянно выпрашивал деньги! Совсем немного: для экспедиции в Тибет и Монголию. Там, в пустыне Гоби, где снег от зимней засухи испаряется, не успев растаять, где летом трупы животных иссыхают, а не разлагаются, должна произрастать дикая пшеница, корни которой уходят на десятки метров вглубь! Если передать этот ген культурным злакам, Россия забудет о засухах, мир -- о голоде.
Денег не дали, но он был оптимистом: "Как-нибудь выкрутимся. Для начала загоним мои золотые часы..."
Зачем ему золотые часы, если в хранилищах его института постепенно сосредоточивается самое драгоценное сокровище Планеты -- ее "растительный капитал "...
Ленинград. В старинном аристократическом особняке, где разместился головной из его институтов, вдоль скрипучей деревянной галереи тянутся многоэтажные стеллажи, составленные из тысяч и тысяч ящичков, на каждом из которых помечено: "Голландия", "Горный Китай", "Месопотамия", "Польша", "Перу", "Борнео", "Япония". В каждом ящичке -- зерно. Живое зерно всех произрастающих на Земном шаре колосьев. Это -- одно из чудес света; мировая коллекция злаков. Многие, многие из них были впервые обнаружены его учениками или им самим.
Triticum Yakubtzinner... Triticum Zhukovski... Triticum Vavilovi...
Он умер от голода в саратовской тюрьме; в том самом городе, где когда-то, еще совсем молодым, написал свою первую, ставшую классической, работу -- о законе гомологических рядов...
ЗАЧЕМ ОНИ ЕГО УБИЛИ?
Трудно задать вопрос более бессмысленный.
Зачем горели печи Освенцима44? 5.
Пока я говорю в микрофон, пока крутятся бобины звукозаписывающей установки, я неотрывно слежу за выражением лица высокого седого человека. Если его лицо напряжено, если глаза блестят, это значит, что все в порядке: в мои интонации не вкралась патетика, а сказанное не оставляет равнодушным, по крайней мере этого слушателя...
Если бы вы вместе со мной взглянули сквозь стеклянную перегородку, то, возможно, узнали бы того, о ком я сейчас рассказываю. Это американский киноактер Ник С., который время от времени снимается то в эпизодах, то в рекламных роликах и который, с тех пор как существует "Радио Свобода", заведует отделом звукозаписи в нью-йоркском филиале. Еще ребенком, лет пятьдесят назад, родители привезли его из России, но он навсегда остался частицей той страны. Он до сих пор живет русской жизнью.
Никита Николаевич (так по-русски звучит его имя) знает названия улиц и площадей в Москве, в Ярославле, в Рязани. Он помнит, какая премьера состоялась в прошлом месяце в Большом, а какая -- в Кировском театре... В американских фильмах Ник Ник играет задушевных епископов, обаятельных генералов, добряков-бизнесменов, но все это не больше, чем кинофокус, обман. Бог ты мой, с каким тяжелым человеком свела меня судьба; на записи это -деспот! Он прерывает меня чуть ли не на каждом слове:
-- Чем больше пафоса в голосе у комментатора, тем меньше я верю в его искренность. Чем страшнее факты, о которых вы рассказываете, тем спокойнее должен звучать ваш голос.
Я очень доверяю этому человеку. Я многим ему обязан. Я его люблю. Над каждой передачей мы работаем до седьмого пота: он учит меня говорить в микрофон естественно, без котурн. А это -- самое трудное:
-- Стоп! Что за злобный демагог там завывает? У меня нет ни малейшего желания его слушать! Давайте еще раз, от слов: "Его арестовали прямо в поле..." 6.
Четвертый год я говорил и говорил -- в микрофон. Но если бы вы только знали, как это трудно: месяц за месяцем говорить -- в пустоту, в вату, никогда не получать ни единого отклика от тех, для кого ты работаешь... Впрочем один отклик на мою программу все-таки был: они стали доискиваться, кто скрывается под псевдонимом "Лобас". До меня доходили известия, что они опрашивают моих прежних соседей по дому; я боялся за отца. Но вдруг они дали маху...
Офицер госбезопасности, проводивший расследование, ошибся. Вероятно, его сбил с толку недобросовестный осведомитель.
Просматривая какой-то номер "Вечерней Москвы", я натолкнулся на статью об "идеологических диверсантах", о "РАДИО СВОБОДА", в которой было сказано, что под псевдонимом "Лобас" на Советский Союз клевещет предатель и отщепенец -- Александр Кац...
Алик Кац, лицо вполне реальное: актер, поэт, художник и драматург, не состоявшийся ни в одном из этих качеств по обе стороны океана. Эмигрировав в США, он прислал мне из Лос-Анджелеса возмущенное письмо: с какой стати КГБ путает меня с ним? Что я мог ему ответить? Что эта путаница обидна и для меня?..
К сожалению, с редактором, моим непосредственным начальником, у меня не сложились такие же отношения, как с Никитой. Хотя это тоже вполне интеллигентный человек, и его воспитанность не позволяет ему, например, скривиться, когда я вхожу в сумрачный кабинетик, глядящий окном во двор-колодец... Редактор галантно встает мне навстречу, но всякий раз при моем появлении на его лицо ложится печать такой гнетущей тоски, что он считает необходимым высказать вслух хоть какое-то приличное объяснение этому:
-- Ужасно! -- восклицает редактор. -- Совершенно ужасно, знаете ли, это смешение дневного и электрического света. И для зрения крайне вредно...
Сказав это, он выключает настольную лампу. Проходит минута, мы оба молчим. Я пришел сюда не по своей воле, но и мой начальник вызвал меня вовсе не потому, что ему захотелось со мной повидаться...
С чуть заметным недоумением поглядывает редактор на мой потрепанный, советский еще костюмчик. Он легко и охотно мог бы избавить меня от продолжения "эпопеи такси", положил бы мне тысчонок в двадцать оклад, дал бы медицинскую страховку, переселил бы мою семью из бруклинского "рая бедняков" -- в особнячок где-нибудь в зеленом пригороде Нью-Йорка или Мюнхена; но его ли вина, что передачи мои тенденциозны, а ведь у нас -- детант...
Говорить нам вроде бы не о чем; но редактору было ведено еще раз со мной побеседовать. Неприятное поручение это вынуждает его начать; как всегда, чуть загадочно:
-- На днях один влиятельный американец взял на отзыв вашу последнюю программу...
И поскольку мы оба догадываемся, что ничего хорошего "один влиятельный американец" сказать о моей программе не может, редактор заранее журит меня смесью сочувствия и досады: "Ну, зачем во все время пишете одно и то же: хлеб, хлеб, хлеб... Все у вас мрачно, все в черных красках; и, в конце концов, -- ну кому это интересно?!.."
Швырнув ключи в багажник гаражного кэба, я утратил свою только-только обретенную независимость, и теперь, выслушав советы редактора, уж постарался бы, наверное, перестроить свое обозрение о советском сельском хозяйстве с тем, чтобы потрафить начальству. Но как это сделать, мне так и не удается узнать: в тесную каморку врывается смерч, тайфун... 7.
-- Простите, что я так врываюсь! -- шумит тайфун, сбрасывая редакторскую шляпу с приютившейся у входа вешалки.
Это заведующий отделом новостей Кукин, профессор политических наук и самый энергичный ветеран радиостанции "Свобода". Он тут же бросается поднимать шляпу и опрокидывает настольную лампу. Однако редактор успел изготовиться: ловко подхватывает лампу и тянется отобрать свой головной убор.
-- Тысяча извинений! -- буянит Кукин, не выпуская редакторской шляпы из рук. -- Позвольте мне срочно похитить нашего уважаемого автора!
И мы, все трое, рады. Профессор -- тому, что разыскал меня, редактор -тому, что от меня избавился. Я же доволен еще больше, чем они оба: Кукину я мог понадобиться только для одной цели -- "сделать новость".
"Сделать новость" -- это значит перевести на русский язык информацию из "Нью-Йорк Тайме" и начитать ее в микрофон. Работы часа на два, заплатят за нее хорошо; а я уже привык зарабатывать немножко "живых" денег в промежутках между двумя чеками по 190 долларов.
-- Сегодня я вас порадую! -- кричит на меня Кукин. Властно обвив мою талию, он увлекает меня по коридору, и я неожиданно замечаю, что мы не идем, а бежим...
-- Сегодня я дам вам ДВЕ! информации, а вы С А М И! выберете, какая из них подойдет, -- с этими словами Кукин протягивает мне две газетные вырезки: "На международный рынок выброшены крупные партии советского золота" и "Перуано-боливийский конфликт по поводу прибрежной рыболовной зоны".
-- Интересная заметка, -- говорю я. -- Им опять нужна валюта для закупок зерна.
Кукин в восторге:
-- Так я и знал, -- говорит он, -- что вы захотите сделать про золото! Вот видите: вы работаете у нас всего три года, а уже решили, что можете самостоятельно отбирать материалы для передач...
Оказывается, профессор хотел проверить, насколько я вырос как работник. Надежд его я не оправдал, но он этим доволен.
-- Не все приходит сразу, -- утешает меня Кукин. -- Поработаете с мое -- научитесь. А пока попрошу вас срочно подготовить "Рыболовную зону".
"Да это же настоящая сенсация для наших слушателей! -- думаю я. -- Они же буквально ночами не спят над своими транзисторами, чтобы не упустить сквозь вой глушилок: какую сегодня ноту направило Перу -- Боливии?".
Не так уж давно я сам, бывало, часами просиживал над своей "Спидолой", пытаясь поймать хоть какую-нибудь западную станцию, а потом, услышав подобный бред, неделю не прикасался к приемнику.
Но Кукин заплатит за "Рыболовную зону" пятьдесят долларов, и я покорно иду за ним -- в отдел новостей.
Глава седьмая. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
1.
Даже в самых искренних наших порывах, даже в самых решительных наших поступках непременно присутствует элемент позы... Да, я изрядно намучался с тех пор как дантист "бесплатно" вставил мне временные протезы: укушу яблоко или хлебную корку -- больно, каждая ложка горячего супа -- боль... Да, действительно: для того, чтобы снова ощутить себя полноценным человеком, мне необходимы были деньги. Но разве я погибал? С первых же дней работы в гаражном кэбе стало ясно, что я избрал неподходящий, какой-то чересчур "драматический" способ оплатить счет зубного врача. А уж возвращаться в такси теперь, когда на моем счете в банке собралось свыше тысячи долларов, -- и вовсе не было никакой необходимости. Брайтон Бич буквально кишел дантистами-эмигрантами, которые, как и мой знакомый Доктор, не осилили пока американский экзамен и были бы рады вставить мне зубы не за четыре тысячи долларов, а за две, и притом охотно согласились бы получить свой скромный гонорар и в рассрочку. Мы с женой не раз обсуждали этот вариант. Русский "подпольщик", безусловно, выполнит работу хуже; но разве наш жизненный опыт приучил нас пользоваться вещами или услугами непременно высшего класса? И тем не менее я не спешил расстаться с деньгами, которые достались мне так тяжело... 2.
Как блудный сын к отцовскому очагу, вернулся я на русский "пятачок". Пока я работал в гараже, у меня не было ни времени, ни сил фланировать после захода солнца по деревянной набережной в толпе эмигрантов. Теперь старые знакомства восстанавливались. Будущий миллионер Миша по-прежнему продавал сосиски, но уже поостыл, не рвался штамповать золотые медали. Он стал человеком серьезным: подыскивал рыбный магазин.
-- Он сам не знает, что он ищет. Над ним же все смеются! -- Мишину супругу душила зависть. -- Скажите, Володя, я говорю неправду?
-- Кто смеется?