-- Володя, мой адрес легко запомнить: три девятки, Ротшильд авеню...
Ротшильд авеню -- это "джунгли", район, куда белый человек поедет только в случае необходимости. Миша не приглашал меня на новоселье; он хотел, чтобы я наведался к нему в магазин.
-- Подскочи, когда у тебя будет время. Впрочем, для обид оснований не было: живя в одном доме, мы не ходили друг к другу в гости...
-- Хватит уже мучаться в чекере, -- многозначительно сказала Роза.
-- У меня ты будешь иметь не меньше, -- сказал Миша.
-- А делать что нужно? -- поинтересовался я.
-- Ничего, -- простодушно отвечал Миша. -- Ровным счетом ничего... Так ты заскочишь?
-- Он заскочит, -- пообещала Роза. 4.
Я тосковал о прошлом, которое некогда с такой легкостью перечеркнул... Мне было только двадцать два года, когда я, начинающий провинциальный журналист, замахнувшись написать свой первый сценарий -- о знаменитом враче -- устроился санитаром в киевский Институт нейрохирургии.
Я таскал баллоны с кислородом из кладовой в операционный корпус мимо стоявшего в стороне одноэтажного домика, где помещался морг, и, улучив минуту, в укромном углу записывал в блокнот свои наблюдения: "Прежде чем войти в морг, на вскрытие, врачи снимают белые халаты..."
Вооруженный шваброй и ведром, я мыл пол в подвале главного корпуса и очутился как-то в маленькой, безоконной комнатушке, где на грубоскоточенных полках стояли тысячи серых канцелярских папок -- истории болезней. Я открыл одну: "окончательный диагноз -- саркома". Открыл другую -"медуллобластома"; третью -- "астроцито-ма"...
Завороженный звучными и страшными словами, совершенно не представляя себе, как это будет выглядеть на экране, я строчил: "Это парад опухолей... За каждым из препаратов стоит человек, который хотел жить... Люди, снимите шапки: здесь мертвые учат живых..."
Добросовестность и безответность санитара вознаграждались тем, что уже через неделю или две мной помыкал каждый кому ни лень, вплоть до алкаша-лаборанта, в обязанности которого входило чистить клетки подопытных животных и таскать им корм. Как-то с одним из таких поручений я попал в институтский виварий...
Едва переступив порог удушливого этого помещения, пропитанного еще более мерзкими запахами, чем морг; впервые услышав стоны истерзанных экспериментаторами, обреченных на муки и смерть тварей, я понял: сюжетом моего сценария будет судьба -- собаки... 5.
Бездомная, худющая дворняга бродит по зимнему городу.
Сияют витрины, спешат куда-то прохожие и машины; сапогом пинает собаку торговка, продающая пирожки...
Ни вальяжным догам, ни овчаркам с медалями, ни холеным моськам, которых прогуливают на поводках, нет дела до замерзшего бродяги.
Мальчишки дразнят шелудивую собаку; прохожий, за которым она было увязалась, останавливается, грозно подняв палку. Лишь один человек обратил внимание на несчастного пса, пожалел его, бросил ему кусок колбасы или хлеба, подозвал, погладил и -- захлестнул шею арканом.
Собаку швырнули в машину и привезли в "тюрьму"...
Клетки вивария, собачья тюрьма... Но зато здесь -- кормят... К тому же у собаки появился новый хозяин. Пес быстро привык к нему, к его необычным играм: просвечиваниям на рентгене, взвешиваниям, измерениям кровяного давления, прослушиваниям легких и сердца.
Но однажды, когда исследователи убедились, что животное совершенно здорово, собаке дали наркотик, она уснула.
И снился ей наивный и пьяный собачий сон...
А новый хозяин наполнил шприц суспензией, добытой из раковой опухоли другого пса, и впрыснул -- подопытному животному...
Экспериментаторы непрерывно следят за развитием опухоли под черепной коробкой собаки. В артерию вводится контрастное вещество, и на рентгеновских снимках возникает и растет из наплыва в наплыв "тень саркомы" -- сеть новообразующихся сосудов, питающих опухоль кровью...
Исследователи ждут столь важных для ранней диагностики первых симптомов. И они появляются: пес стал неспокойным, утратил аппетит, сон...
Опухоль растет, вызывая у животного первый приступ эпилепсии. Тело сводят и передергивают судороги...
За первым приступом следует второй, затем наступает паралич, сужается поле зрения, останавливается перистальтика...
Собачья жизнь висит на волоске, но пса усыпляют, везут в операционную вивария и -- удаляют опухоль!
По мере того как хирургическая рана заживает, к собаке возвращаются силы. Она ест, ползает, встает, ходит, бегает, встречает своих мучителей радостным лаем!.. Но убедившись, что животное выздоровело, исследователи убивают собаку: они обязаны выяснить на вскрытии, поражены ли другие органы -- метастазами? 6.
Почему так старательно восстанавливал я в памяти именно те наметки сценария, в которых моя фантазия вступала в противоречие с жизненной правдой?
Злокачественные опухоли прививали животным при исследовании новых противораковых препаратов, но для этих целей использовались не собаки, а менее ценный "биологический материал": морские свинки, крысы, кролики. Собаки применялись для опытов более сложных.
В операционной вивария собакам вживляли в мозг особые имитирующие опухоль модели с тем, чтобы у экспериментатора была возможность контролировать и размеры "опухоли", и темпы ее "роста", и произвольно выбирать, какой именно из жизненно важных центров в мозге подопытного животного сдавит модель. Иногда для этой цели избирался центр координации движений, иногда -- центр дыхания, иногда -- центр безусловных рефлексов... Если размеры вживленной в собачий мозг модели экспериментаторы медленно уменьшали, сдавленный ею мозговой центр перестраивался, и приступы эпилепсии у собаки -- прекращались...
К тому времени, когда я стал в виварии своим человеком, когда мне уже поручали иной раз закрепить животное на операционном штативе или подержать расширитель раны во время операции, -- выяснялось, что цель многих опытов непонятна не только мне, но и лаборантам; за протоколами этих опытов ежедневно приходили сотрудники нового корпуса, выстроенного в глубине институтского двора -- позади и морга, и вивария.
Я знал, что в новом корпусе тоже есть операционная и что оперирует в ней один из лучших хирургов института -- профессор Михайловский, нелюдимый, никогда не улыбающийся. Больных, которых он оперировал в этом корпусе, никогда не навещали родственники...
Почему обо всем этом я вспоминал каждый раз, когда наталкивался в рукописи на то самое место, где так неожиданно и необъяснимо менялся стиль записок физически и духовно крепкого, налитого злой веселостью заключенного? О, не сомневайтесь: причина была, была! 7.
"Мне надо записать все шесть месяцев моих под следствием... но я не знаю, сколько мне дано времени, и спешу хоть как-то второпях, лежа, изогнутый в три погибели и почти не видя строки, записать главное -- март. Весь ужас, все омерзение, и как я сломался..."
Полгода, проведенные Гелием под следствием, четко разделялись на два неравных по времени периода: пять месяцев во внутренней тюрьме КГБ и -март, "проклятый месяц март", -- как пишет Гелий, -- когда он оказался в тюремной больнице...
Врачи из ведомства госбезопасности порекомендовали перевести заключенного из следственного изолятора в тюремную больницу исключительно своевременно. Гелий был госпитализирован 2 марта, а всего лишь три дня спустя у него отнялась правая нога...
Прошла неделя -- и отнялась левая... Загадочная болезнь, вторгшаяся в процесс вялотекущего следствия, прогрессировала стремительно: низ неподвижного, утратившего чувствительность тела передергивали судороги. Паралич поразил перистальтику, и теперь без помощи тюремных врачей заключенный не мог справить нужду...
Сквозь распирающую боль, сквозь жар и бред плыл он куда-то, отравленный продуктами жизнедеятельности собственного тела, которые организм перестал выбрасывать...
"Поставили клизму, перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла, дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с ужасом, вертухай убежал от грязи и вони. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как я там отмылся -- все воняло дерьмом ... Когда меня перетаскивали со стульчака на койку, Шурик вдруг крикнул: "Э, ты сцишь!". Пошла вдруг моча, которая сутки сидела там... Вертухай отскочил ругаясь. Упал я уже на койку, облил ее всю, как-то подвернули, в мокром спал..."
Когда он проснулся, у постели сидел следователь. Он гладил пальцы парализованного и говорил, что лечение в тюремных условиях -- это не лечение. Что необходимо лечь в хорошую клинику. А еще нужней -- забота ласковых, любящих рук... Что надо же, наконец, пожалеть и себя.
-- Все, все. Гелий Иванович, в ваших руках. Есть единственный вариант...
-- Опять же -- чистосердечное раскаяние?
-- Да.
-- Так сказать: под медицинской пыткой?
-- Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?!
-- Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк."
Помолчали. И капитан опять заговорил о том, что, может быть, еще не поздно и начальство согласится, а помилование сейчас, в ходе следствия, до суда, это совсем не то, что после суда, да и когда еще он будет -- ведь нельзя же на суд в таком состоянии, и с жены, которая помогала (ведь помогала распространять клеветнические материалы!) -- спадут обвинения; и детям никто никогда не вспомнит...