Вернувшись домой, Ганна собрала на стол и позвала отца ужинать. Стася второй день лежала в постели.
Олесь после исчезновения Сукальского ждал вызова на допрос, но о нем словно забыли. Владислава после допроса освободили. Юзефа Михальского отправили в Гродно и там оставили. Олесь чувствовал себя скверно, ходил из угла в угол молчаливый и подавленный. В доме Седлецких установилась гнетущая, словно после покойника, тишина. Все трое перестали громко разговаривать и избегали смотреть друг другу в глаза.
- Я думаю завтра поехать в Гродно, - как-то за ужином решительно заявила Ганна.
- В Гродно?
Олесь медленно поднял от тарелки голову, закашлялся, пережевывая кусок мяса, и отодвинул тарелку в сторону. По строгому и упрямому взгляду дочери он понял, что Ганна задумала что-то важное.
- Зачем нужно тебе ехать в Гродно? - спросил он тихо.
- У меня расшаталась коронка, нужно переделать...
Ганна подняла верхнюю губу и показала темный без коронки зуб.
- Ты сама сняла коронку? - пристально посматривая на дочь, спросил Олесь. Он понимал, что Ганне трудно говорить неправду, и был доволен, что она придумала эту историю с зубом.
- Я же сказала, что коронка расшаталась, - не поднимая головы, ответила Ганна, продолжая есть.
Олесь покивал головой и едва заметно улыбнулся.
- Хорошо, - после некоторого раздумья проговорил он. - Мы можем поехать вместе. У меня тоже найдутся в городе кое-какие делишки. Только не нужно пока говорить об этом матери.
- Но она все равно узнает, - возразила Ганна.
- Конечно, узнает. Я сам с ней поговорю.
Неизвестно, какой разговор произошел у Олеся с женой, только на другой день рано утром Ганна увидела, как мать с заплаканными глазами вынимала из комода платья и белье младшей дочери и все это аккуратно складывала.
Чалая кобыла тащилась по тряской, вымощенной булыжником дороге томительно долго. Олесю часто приходилось сворачивать в сторону, закрывать пугливой лошади мешком глаза и пропускать мимо брички поток груженых автомашин.
Стояла ранняя весна сорок первого года. На окрестных полях ползали новенькие челябинские тракторы. Такое количество машин Олесь видел впервые в жизни. "Брехал Михальский, что у Советов тракторы только на картинках", - подумал Олесь. Странными и жалкими казались ему сейчас упирающиеся в дорогу узкие полоски единоличников с тощими кустиками озимой ржи, посеянной на плохо удобренной земле. И вместе с тем никогда еще Олесь не видел таких массивов, принадлежащих одному хозяйству. Ровными рядами колыхались под ветерком густая пшеница и широкоперый ячмень. "Богато будет хлеба", - с завистью подумал Олесь и, вспомнив свое жалкое, заросшее сорняками поле, устыдился. Вспахал он его мелко, унавозил плохо. Ушла Галина, и некому стало навоз вытаскивать, Ганна не такая здоровая и сильная, как младшая дочь. Забороновал тоже небрежно, даже не разрушил ссохшихся комьев. Сколько пропадет и заглохнет под этими комьями зерна!
В одном месте его кобыла так взбунтовалась, напугавшись легковой машины, что поставила бричку поперек дороги. Из машины вылезли два человека. Один, в военном плаще, был секретарь райкома, а другой - кто бы мог подумать? - Иван Магницкий, бывший плотогон, разъезжавший теперь с начальством в автомобиле. Секретаря райкома Викторова Олесь знал, когда еще тот был капитаном-пограничником. Потом он заболел, где-то лечился и несколько месяцев назад вернулся в город.
Поздоровавшись с Олесем и Ганной, Викторов подошел к лошади, взял под уздцы, погладил трясущуюся грудь коня, успокаивающе заговорил:
- Ну чего, глупая, от машин шарахаешься... Машины пришли тебе на помощь, а ты их пугаешься. Зачем, товарищ Седлецкий, вы ей мешок на глаза накидываете? Так она никогда у вас к машинам не привыкнет. Ну, пойдем, хорошая моя, пойдем ближе, ничего страшного...
Викторов успокоил лошадь, снял с ее глаз мешок и подвел к постукивающему мотору. Она недоверчиво покосилась на блестевшие части радиатора и вдохнула ноздрями запах бензина. Викторов велел шоферу погудеть. Кобыла рванулась было в сторону, но Викторов ее удержал, велел загудеть еще и проехать мимо. Лошадь хотя и беспокоилась, но все же оставалась стоять на месте. Ганна не сводила внимательных глаз с худощавого лица секретаря райкома и невольно залюбовалась его простой, приветливой улыбкой. Она видела его много раз и в школе и на собраниях, слышала его голос, но сейчас он показался ей и проще и лучше, чем в официальной обстановке. Она знала, что Викторов был серьезно болен. Ходили слухи, что его бросила жена. "Наверное, это очень глупая женщина", почему-то подумала Ганна. У человека, пережившего тяжелое личное горе, бывают минуты, когда, проверяя себя, он начинает прислушиваться к своему сердцу, и вспоминает что-то из прошлого, и вдруг находит, что жизнь еще может быть снова прекрасной.
"Чем-то он похож на моего Михася, - прислушиваясь к голосу секретаря, подумала Ганна. - И сразу заставил лошадь покориться..." И тут же возникла другая мысль: "Не сходить ли к нему и не попросить ли устроить на работу учительницей немецкого языка? Ведь недаром я училась в Белостокской гимназии".
- Значит, в город? - угощая Олеся папироской, расспрашивал тем временем Викторов. - А как же сеять? Глядите, пропустите хорошую погоду, земля высохнет, хлеба меньше соберете!
- Да я уже трошки посеял, - смущенно ответил Олесь, а про себя подумал: "Вот сейчас будет тянуть в колхоз".
- Много посеяли? - допытывался Викторов, посматривая на Олеся своими серыми напористыми глазами.
Олесь рассказал, сколько он засеял.
- Ну, дорогой, так и коня не прокормишь! - прищурился Викторов и рассмеялся. - А вот мы, гляди, сколько засеваем! - Викторов круто повернулся и широко взмахнул рукой на дальние поля, где гусеничные тракторы, упорно гудя, тащили сеялки. - Сеем! Советский Союз большой, хлеба много надо. И мы дадим хлеба, дадим! Как вы думаете, товарищ Магницкий?
- Обязательно дадим. И землю будем обрабатывать так, чтобы собирать двойной урожай, - ответил Магницкий.
- А вы, товарищ Седлецкий, верите, что мы дадим много хлеба? - снова спросил Викторов.
- Что ж, с такими машинами можно дать, - подумав, ответил Олесь.
- Вот если бы вы поехали на Кубань, на Украину, в Сибирь - посмотрели бы там, сколько работает машин и какой родится хлеб!
- А в Сибири тоже сеют хлеб машинами? - робко и недоверчиво спросил Олесь, вспоминая ужасы, которые говорил ему о Сибири Михальский.
- В два раза больше, чем в Германии и во Франции, вместе взятых! ответил Викторов. - Ну что ж, до свидания. Передайте привет вашему зятю. Я его хорошо знаю, - уже из машины крикнул Викторов и приветливо помахал Ганне рукой.
- Никогда не думал, что это такой простой человек, - садясь в бричку, сказал Олесь.
- А ты-то все время считал, что умнее человека, как Юзеф Михальский, на свете не существует, - закутывая от пыли лицо платком, с усмешкой сказала Ганна.
- А ну его к черту, Михальского! Никогда я не считал его умным. Откуда ты могла такое подумать? Как будто у отца нет ума!
- Но ты же хотел, чтобы Владислав был мужем Галины...
- То не я хотел, а мать того хотела.
Олесь сильно хлестнул кобылу, и бричка снова затарахтела по булыжнику.
Ближе к городу дорога становилась все оживленней. Почти беспрерывно навстречу катили машины и брички. Один грузовик был заполнен веселой молодежью. Гармонист без шапки, встряхивая светлыми растрепанными кудрями, самозабвенно растягивал мехи. Это городская молодежь ехала помогать только что организованному колхозу.
Олесь, сутуля грузную спину, старался отряхнуть с нового черного пиджака пыль, пугливо озирался по сторонам и напряженно молчал. И только когда бричка покатилась по городской улице, он, натянув вожжи, придерживая бодро побежавшую кобылу, обернувшись, спросил:
- А ты точно знаешь, где она живет?
- Поезжай на улицу Мицкевича! - стараясь перекричать грохот колес, ответила Ганна.
...На втором этаже большого каменного дома Ганна встретилась с пожилой женщиной в широком пестром халате и спросила, где проживает лейтенант Кудеяров с женой.
- А-а! - почему-то вскрикнула женщина и добродушно улыбнулась. Проходите. Видите: в конце коридора дверь, которая немножко приоткрыта. Там и живет лейтенант Кудеяров. Я уже догадываюсь, кто вы такие, - шагая впереди Ганны, говорила женщина и вдруг, остановившись, добавила: - Да чего это я вас веду? Вы и сами дойдете. Галина будет рада вас видеть. Вон приоткрытая дверь! - Женщина помахала пухлой рукой и, пропустив гостей мимо себя, сказала вслед: - Слышите, это она заливается!
Ганна поблагодарила ее кивком головы и тихими шагами подошла к двери. До нее донесся родной певучий голос сестры и ее звонкий смех. Чувствуя, как учащенно забилось сердце и закружилась голова, Ганна остановилась и опустила чемодан на пол. Смех почему-то тяжело отдавался в ушах, волновал и тревожил. "Значит, она весела и счастлива и нет ей до нас никакого дела".
Остановился и Олесь, тащивший два больших туго завязанных узла. Он начал волноваться еще во дворе, заспорил с Ганной и категорически отказался остаться с лошадью. Пришлось отыскать дворника и препоручить ему лошадь с бричкой.
- Я сам хочу глянуть ей в очи, когда она ничего не будет знать и некогда ей будет притвориться...
Он не верил слухам о ее счастливой жизни и был убежден, что найдет дочь несчастной, кающейся грешницей.