Наверное, я могла бы помочь это сделать. Или пойти за Дэриэллом и отговорить его, хотя бы попросить подождать и подумать еще раз… но было ли у меня такое право?
Дэриэлл — целитель. Это не профессия, не хобби. Это самая его суть. Если бы у меня отобрали мою магию, что бы я сделала? Разве не то же самое? Не уцепилась бы за верный шанс вернуть дар, пусть и через мучения?
…Стань я простым человеком — сразу почувствую себя обузой. Габриэла из Заокеании не знала, что потеряла когда-то, и все равно ощущала пустоту, пыталась заполнить ее всем подряд — шумными разговорами, излишней опекой над детьми, потаканием любимому мужу…
Но я росла с даром. Пропадет он — лучше тогда мне сотрут память и отправят подальше. Иначе я просто сойду с ума.
Не думаю, что для Дэриэлла, почти восемь тысяч лет живущего своим даром, ситуация видится в ином свете. Поэтому останавливать его, отговаривать, будет нечестно, по меньшей мере.
— Ксиль, — тихонько позвала я, обнимая своего князя.
Он закаменел, словно в статую превратился. Огромное напряжение исходило от него, как электричество от высоковольтных проводов. А я совсем не умела успокаивать людей и не придумала ничего лучше, чем просто подняться на мысках и прижаться губами к его губам — плотно сомкнутым, будто судорогой сведенным.
Он вздрогнул и резко втянул воздух, распахивая глаза — синие-синие, удивленные донельзя.
Я улыбнулась и взъерошила ему волосы, все еще влажные от крови. В воздухе пахло медью и сыростью выстывших камней.
— Все будет хорошо, Ксиль.
«А если нет, то кто-то получит в морду», — кровожадно додумала я про себя, представляя старейшину.
Плечи под моими ладонями расслабились и наконец опустились. Ксиль вдруг ухмыльнулся:
— Не сомневаюсь.
И это было прекрасным, обнадеживающим ответом и на слова, и на мысли.
Всю ночь я глаз не могла сомкнуть.
Поначалу Ксиль пытался что-то с этим поделать — заморочить мне голову старинными историями, разморить своим теплом, прижимая к жаркому плечу… Но слова пролетали мимо ушей, а жар заставлял вертеться, сбивая простыни. Даже эмпатическое внушение не возымело нужного эффекта, словно невидимая ниточка между мной и Дэйром натянулась до предела и начала мелко вибрировать, готовая в любой момент оборваться.
И это было жутко.
— Как думаешь, что с ним сейчас? — шепнула я, почти касаясь губами гладкой кожи.
Ксиль как-то тревожно перевернулся набок, медля с ответом. Я подняла руку, зарываясь пальцами в мягкие волосы на затылке, чуть влажные после душа и пахнущие медом и молоком. Вот вопрос: кого должен был успокоить этот жест — меня или его?
— Не знаю, Найта, — с запозданием откликнулся Максимилиан.
В его голосе чувствовалась усталость. Не столько от тренировки, сколько от постоянного напряжения, которое не отпускало весь последний месяц. Мы все время куда-то бежали, торопились, пытались совершить невозможное или не дать свершиться чему-то вероятному, но неприятному… Даже я начинала уставать, а ведь груз на моих плечах был не самым тяжелым.
— Мне кажется, ему больно, — попыталась я облечь в слова неясное беспокойство.
— Если знать методы Акери — Дэйр сейчас проклинает тот день, когда родился, — со злым раздражением ответил князь, и я невольно поежилась. Он определенно испытывал к старейшине не самые светлые чувства, и после того, как мне стали известны детали тренировки, я не спешила его осуждать.
— Но есть вероятность, что дар вернется?
Ксиль ответил с явной неохотой:
— Есть. И довольно большая. Спи, Найта. Уже третий час ночи. Завтра подумаем об этом.
— А если Дэйр вернется сейчас? — перебила я его и села на кровати, сбрасывая одеяло. Ксиль недовольно смотрел на меня снизу вверх. Даже в красноватом свете алхимического пламени его глаза отливали синевой — или это я так привыкла видеть в них небо, что даже темнота не была мне помехой?
— Если вернется, ты об этом первой узнаешь, — пообещал князь, угрожающе сощуриваясь. Сильные, обманчиво тонкие пальцы вкрадчиво скользнули на мои плечи и мягко потянули вниз. — Ну же, ложись уже сама. А то ведь я тебя просто-напросто усыплю, и протестов слушать не стану.
В другое время я бы не стала возражать, но отчего-то меня обуяло упрямство.
— Можешь спать, если хочешь, — нахмурилась я, окончательно выбираясь из одеял и простыней. Гладкий ворс ковра охладил босые ступни. — А я лучше оденусь, заварю себе чаю и почитаю что-нибудь. Знаешь, есть такие ночи, когда лучше не спать.
Я ожидала, что завяжется спор, но Ксиль вдруг усмехнулся, подпирая голову рукой:
— Это точно. Говорят, что в культуре некоторых человеческих народов принято проводить ночь в молитвах, если близким угрожает опасность. Сомневаюсь, что ты станешь взывать к Вечным, но если душа противится сну — почему бы и не скоротать время за чтением?
— А я думала, ты станешь меня отговаривать, — улыбнулась я и наклонилась, нашаривая тапки у кровати.
Ксиль откинулся на подушку и натянул одеяло так, что снаружи теперь торчала только взъерошенная макушка.
— Чего тебя уговаривать, не маленькая уже, сама можешь решить, чего хочешь. А я, уж прости, посплю. Устал — сил нет…
И действительно — заснул. Еще на середине фразы, кажется. Я хмыкнула и полезла к камину, шуровать с чайником.
Выбрать между «Алхимией сегодня», найденной у Дэйра в сумке, и «Токсикологией», которую привезла я сама, надеясь проштудировать на досуге, было нелегко. Если честно — ни одна наука сейчас не казалась привлекательной, и вряд ли какие-нибудь знания осели бы у меня в голове.
Томик «Токсикологии» был полегче. Это решило дело в его пользу.
Начало я уже читала, еще дома, в свободное время. Тогда фразы из пролога показались мне банальными, но эта бесконечная ночь и тревога за Дэйра наполнили их новым смыслом.
«Любой яд может стать и лекарством… Важно намерение».
Акери, безусловно, был ядом. Не тайным и подлым, но совершенно открыто заявляющим о своей опасности яркой маркировкой на этикетке. У меня он ассоциировался с беленой. Даже непродолжительный контакт с ней отравлял. Те, кто собирал листья белены, обычно надевали перчатки и очки, чтобы яд не попал на кожу и на слизистую оболочку. Отравившихся мучило нервное возбуждение и сильные головные боли…
Но лекарство из тех же листьев белены являлось сильнейшим болеутоляющим.
«…Важно намерение…»
Что движет старейшиной? Я терялась в догадках.
Путь Дэриэлла как целителя начался именно от порога Акери. Тогда, в мучениях тела и души, в Силле что-то сломалось — и рука судьбы сложила из осколков затейливую мозаику. Намеренно или нет, но Акери подарил Дэриэллу новую жизнь.
И теперь — какая ирония! — только белоснежный, холодный и равнодушный старейшина мог вернуть ему утерянный дар.
Может, Акери просто хотел заслужить расположение Ксиля, кто знает. Что творилось в головах у шакаи-ар, понимали только сами шакаи-ар. Но, оглядываясь назад, на весь свой скудный опыт, я с удивлением понимала, что редкий поступок эгоистичных, ненормально жестоких кланников можно было назвать абсолютным злом. Часто ими двигали странные мотивы… Но никогда шакаи-ар не причиняли боль ради боли, просто из желания разрушать.
«Любой токсиколог должен быть готов к тому, что рано или поздно в его руках окажется чужая жизнь…»
А любой шакаи-ар с рождения знал, что будет убивать. Просто потому, что такова природа кланника. Кровавое безумие, регены и голод — вехи на пути идеального хищника. Слащавые ханжи могут изрекать осуждающие сентенции, говоря, что будто бы выбор есть всегда. Но среди шакаи-ар убийство или причинение боли ради утоления голода не считалось злом, пороком. А древнее шакарской культуры была только аллийская — людям ли осуждать тех, кто пришел раньше них? И стали бы люди, к примеру, отказываться от разработки нефтяных месторождений, если бы те же аллийцы объяснили, что в Пределах подобные действия считаются тяжелым преступлением, потому что нарушают энергетический баланс и причиняют боль земле? Думаю, нет. Люди нашли бы какое-нибудь оправдание, успокаивающее совесть, а то и вовсе не обратили бы на это заявление ни малейшего внимания.