События, о которых повествует наша хроника, начались в феврале месяце. Время текло, и наступил апрель, а с ним и праздничная пора, так любимая школьниками и именуемая пасхальными каникулами. Не только школьники, но и взрослые мужчины пользуются в эти дни досугом — в частности, те из них, которые только недавно вкусили самостоятельной жизни и ждут со дня на день появления усов, иначе говоря, студенты — лица, более всех других жаждущие применять к себе и друг к другу это гордое звание: мужчина.
Среди прочих и милорд Синкбарз, из колледжа Крайст-Черч в Оксфорде, получив некоторую сумму денег на оплату квартального счета и написав родителю, что он-де занят усиленной подготовкой к экзаменам и поэтому вынужден отказаться от долгожданного удовольствия провести вакации в замке Синкбарз, — а назавтра после отправления письма поехав в город в коляске цугом в обществе юного Тома Тафтханта, студента того же университета, и, вкусив от всех столичных услад — театров, уличных дебошей, погребков, полицейских участков и других мест, о которых здесь нам лучше не упоминать, — лорд Синкбарз, говорю я, за десять дней наскучив Лондоном, покинул столицу довольно неожиданно; и, уезжая, он не стал оплачивать в отеле Лонга счет, а оставил этот документ в руках у владельца в знак своего высокого доверия к гостеприимному хозяину.
Том Тафтхант, понятно, уехал вместе с милордом Синкбарзом (несмотря на аристократические воззрения в политике, Том благоговел перед лордами не меньше, чем любой английский демократ). И как вы думаете, куда направилась эта достойная чета юных джентльменов? Никуда, как в Маргет: ибо Синкбарз воспылал желанием проведать своего давнишнего друга Брэндона и решил, как он сам изящно выразился, "стукнуть в дверь и поднять старика с постели!".
На пароходе, доставившем лорда Синкбарза с приятелем из Лондона, ничего значительного не произошло; пассажиров, кроме них, было совсем немного: два-три еврея, вечные странники, высадившиеся в Грейвзенде; преподобный мистер Уокербарт с шестью злополучными маленькими учениками — добыча, которую его преподобие захватил в Лондоне и увозил с собой в свою школу близ Хэрн-Бея; кое-кто из тех субъектов непонятного общественного положения, что непременно присутствуют на каждом пароходе и пользуются, очевидно, бесплатным проездом и всегда безотказно пьют и едят за капитанским столом; да некая дама со своею челядью, — вот и весь список пассажиров.
Дама — очень толстая дама, — очевидно, только что вернулась из-за границы. На палубе громоздился ее вместительный зеленого цвета дорожный экипаж, и на всех ее чемоданах" были налеплены свежие большие ярлыки со словами "Британский отель господина Инса. Булонь". Ибо достойный этот господин взял в обычай захватывать багаж своих постояльцев и обклеивать его билетиками с обозначением его имени и местожительства, — каковым простейшим способом он навечно утверждает себя в их памяти и дает знать о себе всем другим, кто имеет обыкновение разглядывать чемоданы своих попутчиков, чтобы вызнать их имена. Сколь обширна эта категория людей, я могу и не говорить.
Так вот: эта толстая дама держала курьера — рослого усача, который говорил на всех языках, выглядел, что твоя фельдмаршал, именовался Доннерветтером и ездил на козлах; горничную-француженку, мадемуазель Огюстину; и арапчонка по имени Саладин, который ездил на запятках.
Саладин знал только одну заботу — ухаживать за толстым, сопатым белым пуделем, который обычно разъезжал в карете между своей хозяйкой и ее преданной компаньонкой по имени мисс Рант. Толстая дама была, видимо, важной персоной. Всю первую половину поездки в тот ветреный и солнечный апрельский день она храбро шагала по палубе, повиснув на руке бедной щупленькой мисс Рант; когда же миновали Грейвзенд и началась килевая качка, она удалилась в свою цитадель — дорожный экипаж, а буфетчик, буфетчица и усатый курьер непрестанно бегали туда и назад с посудой, поставляя сперва бутерброды, а затем горячейший грог на коньяке: потому как с полудня, надо сказать, волнение усилилось, и пуделя тошнило; не лучше было и Саладину; горничной-француженке, как у всех у них заведено, "ужасно нездоровилось"; да и сама дама сильно занедужила; не по себе было и бедной, милой, сострадательной мисс Рант.
— Ах, Рант! — то и дело повторяла толстая дама. — Какая гадость эта маляди де мер! [29] О, мундье! [30] Ох-хо-хо!
— Да, вы правы, дорогая, — отвечала Рант и подхватывала: — Ох-хо-хо!
— Спросите у буфетчика, Рант, далеко ли еще до Маргета? — И Рант шла и задавала тот же вопрос каждые пять минут, как делают люди в таких случаях.
— Иси, мусье Доннерветтер, алле деманде эн пе д'о шо пур мува.
— Э де л'о де фи афек, неспа, матам? [31] — отвечал мистер Доннерветтер.
— Уй, уй, ком ву вуляй [32].
— Валяй, говорите? — И Доннерветтер шел и приносил питье в том самом виде, как было желательно.
— Ах, Рант, Рант! Есть нечто и похуже, чем морская болезнь. Увы!
— Дорогая, дорогая Марианна, не расстраивайтесь! — возглашает Рант, сжав толстую лапу подруги и покровительницы в своих костлявых пальцах. — Не волнуйте свои нервы, дорогая. Я знаю, вы несчастны; но разве вы не имеете друга в вашей верной маленькой Ранти?
— Вы доброе создание, да, — сказала толстуха, которая и сама, как видно, была добрым и сердечным человеком. — Не знаю, что б я стала делать без вас. Увы!
— Не падайте духом, дорогая! Вы станете счастливей, когда приедете в Маргет; вы сами это знаете, — добавила Рант игриво.
— Что вы этим хотите сказать, Элизабет?
— Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу сказать, что там есть некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если он мог так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!
— Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не называйте меня красавицей — я совсем не красива, Рант; была когда-то, но теперь уже нет; и… ах, ни одна женщина в мире не может быть ассе бон цур люи [33].
— Но ангел может. А вы — ангел, вы всегда были ангелом — ангельски доброй, ангельски прекрасной!
— Алле донк [34], - сказала ее приятельница и отпихнула ее от себя, — вы мне льстите, Рант, вы знаете сами, что льстите.
— Умереть мне на этом месте, если я сказала неправду; и если он отвергнет вас опять, как тогда в Риме, — то есть если он, после всех своих домогательств и клятв, окажется неверен… говорю вам, он негодяй, и больше ничего! И я так и скажу: он негодяй — злой, подлый негодяй!..
— Элизабет, если вы будете так говорить, вы разобьете мне сердце! Ву кассере мун повер кьер. — Но Элизабет поклялась, — что она, наоборот, сама готова умереть за свою Марианну, и это немножко утешило толстую даму.
Много еще разговоров в том же роде происходило в пути; но поскольку они велись внутри' кареты, так что услышать их было нелегко, и поскольку они по своему характеру были, возможно, не так поучительны, чтобы читателю хотелось услаждаться ими на протяжении нескольких глав, мы не станем здесь передавать дальнейшую беседу наших дам: достаточно будет сказать, что около половины пятого путешествие завершилось и пароход причалил к Маргетской пристани. Пассажиры сошли на берег и разъехались — кто домой, а кто в гостиницу. Милорд Синкбарз и его товарищ (о которых мы ничего не говорили, так как и они, со своей стороны, едва ли за всю дорогу вымолвили хоть единое слово, кроме "два и очко", "четыре-три", "шесть и шесть!" и тому подобное, — будучи все время заняты тем, что глушили портер, бутылку за бутылкой, и сражались в триктрак, — велели доставить свой багаж в гостиницу Райта, куда следом за ними направилась и толстая дама с челядью. Гостиница пустовала, и приезжим предложили на выбор лучшие номера. Толстая дама плыла из спальни в свою гостиную, когда лорд Синкбарз с сигарой во рту шел, пошатываясь, из своих апартаментов. В коридоре они встретились; и тут, к удивлению юного лорда, толстая дама присела перед ним в глубоком реверансе и сказала:
— Мусье ле виконт де Сэнбар, шармей де ву вуар. By ву раплей де мува, неспа? Жевузе вью а Ром — ше лямбассадер, ву савей [35].
Лорд Синкбарз посмотрел на нее в упор и, не проронив ни слова, поспешил пройти мимо, чем привел толстуху в полную растерянность.
— Право же, Рант, как я понимаю, — сказала она, — ему не с чего так заноситься: я двадцать раз встречалась с ним в Риме, когда он был совсем юнцом и ходил с гувернером.
— Кто она, к чертовой бабушке, эта толстая иностранка? — недоумевал лорд Синкбарз. — Я где-то ее видел, провались она совсем; но черт меня побери, если я понял хоть слово из ее трескотни. — И, тотчас же забыв о ней, он пошел дальше, прямо к Брэндону.
— Странная, ей-богу, история! — размышлял хозяин гостиницы. — Оба, и лорд и толстуха из номера девять, спросили, как пройти к дому тетки Ганн. (Так он позволяет себе называть эту почтенную даму!)
Он сказал правду: как только номер девять управилась с обедом, она задала вопрос, упомянутый хозяином; а так как оный обед занял немалое время, на притихший город уже легла тем часом вечерняя мгла; серебряный месяц озарил залив и при поддержке исправной и многочисленной свиты газовых фонарей осветил городские улицы — в осенний вечер полные веселья, но в жуткой черноте апрельской ночи так сумрачно-пустынные. В тот час (сказать точнее — в тридцать пять восьмого) две дамы вышли из подворья Райта "в плащах ревнивых, в бархате чепцов". Идут безлюдной Хай-стрит мимо ряда зевающих пустых купален, мимо унылой распродажи "Весельчак", кондитерских, заплесневевших в скуке, читален праздных; мимо рыбных лавок и щепетильных, где с каких уж пор не продано ни рыбины ни ленты — зане сезон еще не наступил, и ни еврей, ни лондонец исконный не выезжал из города. Но вот, не доходя бульвара, на углу — дом Финчема-аптекаря, который с целебным зельем наряду снабдит вас сигарами — и хуже тех сигар не купит смертный по три пенса штука!
До этого момента я с чистой совестью сопутствовал толстой даме и мисс Рант. Но куда повернули они, дойдя до аптеки, налево ли к "Королевскому отелю" или же направо к берегу моря, мимо купальных колясок и вереницы причудливых стареньких обветшалых домов, именуемых Буэнос-Айрес, — этого никакая сила на земле не заставит меня сообщить; достаточно вам знать, что они пришли к пансиону миссис Ганн. Зачем это нужно, чтобы целая толпа народу увязалась за ними, любопытствуя узнать, где живет эта дама? Итак, часам к восьми они оказались перед домом миссис Ганн. По улице на всех домах, кроме этого, были объявления о сдаче комнат (чистое издевательство! Точно кто-нибудь приезжает сюда на пасху!), а в доме миссис Ганн горел по фасаду свет — на чердаке и в третьем этаже. Кажется, я раньше не упоминал, что все окна по фасаду выступали в виде закрытого балкона — так называемые "окна фонарем"? Так вот сейчас читателю это стало известно.
Две дамы, проделавшие пешком такой далекий путь, долго и печально разглядывали дощечку на парадном, постояли на крыльце, отошли и повели между собою такой разговор.
— О Ранти! — говори та из двух, что потолще. — Он здесь… я знаю, что он здесь, мун кьер ле ди — сердце мне говорит. — И она приложила широкую ладонь к тому месту на левом своем боку, где была когда-то талия.
— Как вы думаете, он окнами на улицу или во двор? — спросила Рант. Может быть, его и дома нет.
— Вот… вот его круазей [36], - говорит толстуха. — Я знаю, вот оно! — И она безошибочно указала на третий этаж. — Экутей! [37] добавила она. — Он подошел — кто-то стоит вон в том окне. О, мундье, мундье! C'est Andre, c'est lui! [38]
Луна светила прямо в окна-балконы дома миссис Ганн; и две прекрасные лазутчицы, наблюдавшие с тротуара напротив, были соответственно в полной тени. Как сказала дама, в окнах третьего этажа замаячила темная фигура; она прошлась по комнате (шторы не были опущены). Затем упала на стул; уронила голову на руки; и вдруг принялась неистово бить себя по лбу — и опять прошлась по комнате. Ах! как же при этом зрелище колотилось у толстой дамы сердце!
Она пронзительно закричала, — и чуть не хлопнулась в обморок! — а у маленькой Рант затряслись колени, когда она напрягла все силенки, поддерживая или скорей подпирая падающую громаду своей пышнотелой покровительницы… которая в это мгновение увидела, что Фитч подходит к свече, держа в руке огромный пистолет, и, поглядев на него с жуткой усмешкой, прижимает его к груди.
— Не держи меня, Рант, он сейчас застрелится! Из-за меня! Я знаю… Я пойду к нему! Андреа, мой Андреа! — И толстуха устремилась на другую сторону, когда вдруг одно из окон третьего этажа с шумом отворилось, и Фитч высунулся из него, белый как бумага.
Он услышал вопль, что, наверно, и побудило его открыть окно; но пока он его открывал, он все позабыл и, бездумно свесившись в окно, глядел на луну, лившую свой холодный свет на его белесое лицо.
— Бледное светило! — молвил Фитч. — Увижу ли я когда-нибудь вновь твой свет? Увидит ли меня еще одна ночь на етой земле, или она меня узрит недвижимого и холодного — бездыханным трупом? — Он поднял пистолет и медленно навел его на дымовую трубу дома напротив. Вообразите себе, с какими чувствами толстая дама смотрела на своего возлюбленного, стоящего в лунном свете и выкидывающего артикулы своим смертоносным оружием.
— Готовься — целься — пли! — выкрикнул Фитч и неукоснительно — нет, не выпалил из пистолета, — а опустил его дулом вниз.
— Смерть отпустила тетиву! — продолжал он, хлопнув себя по левому боку. — И жизнь художника оборвалась! Каролина, Каролина, из-за тебя умираю!
— Рант, Рант, все, как я сказала! — заголосила толстуха. — Он умирает из-за меня: "Каролина" мое второе имя.
Что сделала бы дама дальше, я не могу сказать; потому что Фйтч, отвлеченный от своих мечтаний громким разговором на улице, поглядел, досадливо хмурясь, вниз и со словами: "Фу ты, нас тут подслушивают!" — резко захлопнул окно и опустил шторы.
Это пресекло намерение толстой дамы ринуться в дом и несколько расстроило ее. Но мисс Рант ее утешила, и, дав себе слово вернуться сюда утром, она пошла домой, счастливая, что ее Андреа верен ей.
Увы, бедная толстая дама! Если бы только она знала правду! Каролиной Ганн, вот кем бредил Фитч; а то, что он выкрикивал в окно, были строки из его письма, подлежавшего вручению после его смерти.
Собирался ли сумасбродный художник драться на дуэли, или он вздумал покончить с собой? Это разъяснится в следующей главе.
То есть maladie de mer — морская болезнь (франц.).
Вместо mon Dieu — боже мой (франц.).
Искаж. франц. фразы со значением: "Господин Доннерветтер, пойдите попросите для меня немного кипятку…" — "С водкой, да, мадам?"
Да, да, как хотите.
Достаточно хороша для него.
Бросьте!
Господин виконт Синкбарз, рада вас видеть. Вы меня помните, правда? Мы с вами виделись в Риме — помните? У посланника.
Окно.
Слушайте!
Это Андрэ, это он (франц.).