Так как утро вело за собою день, который должен был стать знаменательным в жизни всех героев и героинь нашей повести, будет вполне уместно рассказать и о том, как они накануне провели ночь. Брэндон, подобно англичанам перед битвой при Гастингсе, пропировал и пропьянствовал допоздна; лорд Синкбарз ровно в двенадцать — в свой обычный час после своей обычной меры выпитого — был унесен и уложен в постель слугой, которого держал нарочно для этой цели. Мистер Тафтхавт принял это как намек и пожелал Брэндону спокойной ночи, одновременно пообещав, что они с Синкбарзом не преминут явиться к нему утром в связи с дуэлью.
Надо ли нам признаваться, что теперь, когда возбужденье улеглось, а голова трещала от боли, мистера Брэндона ничуть не радовала мысль о завтрашнем поединке?
"Если я, — размышлял он, — пристрелю этого сумасброда, весь свет завопит: "Убийца!" Если же он пристрелит меня, весь свет станет надо мной смеяться! А все же, черт бы его побрал, он, кажется, так жаждет крови, что встречи не избежать. Во всяком случае, — подумал он затем, — неплохо бы оставить письмо Каролине". Итак, придя домой, он сел и написал весьма прочувствованное письмо, в котором говорилось, что он выходит драться за нее, и если он умрет, его последнее дыхание будет отдано ей. Написав это все, он бросился в постель и во всю ночь не сомкнул глаз.
Если Брэндон провел свою ночь, как англичане, то Фитч свою провел, как норманны: в посту, умерщвлении плоти и раздумий. Бедняга тоже сочинил письмо к Каролине — очень длинное и сильное, со стихотворными вставками и содержавшее в себе те самые слова, которые мы слышали, когда он их выкрикивал в окно. Потом он подумал о том, не составить ли завещание; но он рассудил — и куда как горька была эта мысль для молодого человека, — что никому-то на свете нет до него дела — кроме, правда, вспомнил он, немного поразмыслив, этой бедной миссис Каррикфергус, там, в Риме, "которая меня действительно любила и одна на свете покупала мои картины". Итак, он отказал ей все свои рисунки, навел порядок в скромном своем имуществе, убедился, что у него как раз хватает денег для уплаты прачке; и, сложив с себя таким образом земные заботы, мистер Фитч тоже бросился в постель и тут же заснул крепким сном. Брэндон всю ночь слышал его храп и не находил ни капли облегчения в том, что противник принимает все это дело так беспечно.
И вправду, наш бедный художник не таил в своей груди ни чувства какой-либо вины, ни мстительной злобы на Брэндона — теперь, когда те первые муки оскорбленного тщеславия улеглись. Нелепый и смешной, он все же не был малодушен; а после всего, что случилось утром, — раскрытого им предательства и посыпавшихся на него оскорблений, — дуэль, он понимал, неотвратима. У него было смутное понятие, где-то им почерпнутое, что долгом джентльмена является среди прочего подраться раз-другой на дуэли, и он давно искал к тому случая. "Предположим, я буду убит, — рассуждал он, — какая разница? Каролина все равно меня не любит. Мальчики доктора Уокербарта останутся в эту среду без урока рисования; и больше никто ни словом не помянет бедного Андреа".
А теперь заглянем на чердак. Каролина, бедненькая, вся была поглощена своим горем и, выплакав его на груди верной Бекки, наконец заснула. Но пробило два пополуночи, и три, и после кончившегося отлива начался прилив; и фонари мерцали тусклей и тусклей; и сторож возгласил шесть часов; и солнце встало и позолотило минареты Маргета; и Бекки поднялась и выскребла крыльцо и кухню, приготовила завтрак жильцам; а в половине девятого громко задубасили в дверь, и два господина — один с красного дерева ларцом под мышкой, спросили мистера Брэндона, и удивленная Бекки проводила их в его апартаменты, и мистер Брэндон заказал Бекки завтрак на троих.
Тот громкий стук разбудил и мистера Фитча, который встал и оделся в лучшую свою одежду, подвил щипцами бороду и вообще во всем своем поведении выказал полное хладнокровие. Пробило девять, он завернулся в плащ и спрятал под плащом ту пару рапир, которые он, как было сказано, имел в своем владении, ни в малой мере не умея ими пользоваться. Однако он слышал в Париже и Риме от своих camarades d'atelier [42], что в дуэли лучшее оружие — рапира; и так он вышел из дому.
Бекки была в коридоре, когда он спускался по лестнице; она вечно скребла там пол.
— Бекки, — сказал Фитч приглушенным голосом, — вот письмо. Если через полчаса я не вернусь, вы его передадите мисс Ганн. И дайте мне честное слово, что она не получит его раньше.
Бекки пообещала. Она подумала, что художник затевает очередное сумасбродство. Он вышел, отвесив ей в дверях торжественный поклон.
Но, пройдя всего лишь несколько шагов, вернулся.
— Бекки, — сказал он, — вы… вы хорошая девушка и всегда были добры ко мне, тут у меня кое-что для вас: мы, может быть… может быть, мы долго не увидимся. — В глазах его были слезы, когда он это говорил, и он ей сунул в руку семь шиллингов и четыре с половиной пенса — все до последнего фартинга, что имел на свете.
— Ну что вы! — сказала Бекки; но ничего не добавила, только положила деньги в карман и снова взялась за работу.
Три джентльмена со второго этажа, болтая, вышли на лестницу.
— Бог ты мой, — куда это вы! — закричала Бекки. — В такую рань! Еще и вода у меня не закипела.
— Мы вернемся к завтраку, милаша, — сказал один, маленький джентльмен на высоких каблуках. — П'ошу вас, не забудьте приготовить содовую. — И он вышел, играя тростью. Следом за ним — его приятель с ларцем под мышкой. Брэндон всех позади.
Он тоже, сделав несколько шагов, воротился.
— Бекки, — сказал он торжественно, — если через полчаса меня не будет, передайте это мисс Ганн.
Бекки встревожилась; и, повертев в руках оба письма, осмотрев каждое с той и с другой стороны и строго поглядев на печати, она по дурости своей решила, что не станет она ждать полчаса, а отнесет их барышне сейчас же. Она поднялась наверх и застала Каролину за шнуровкой корсета.
А следствием такого поведения Бекки было то, что маленькая Каролина, бросила шнуровать свой корсет (преславная была в нем фигурка у девушки; но сейчас речь не об этом), взяла письма, посмотрела сперва на одно — которое сразу же отложила; на другое — которое жадно вскрыла, и, прочтя две-три строки, громко вскрикнула и упала без чувств.
К подворью Райта мчи нас, муза, днесь, спеши поведать, что вершится здесь. Утром, чуть свет, мадемуазель Огюстина заявилась в комнату мисс Рант и с ликованием сообщила этой леди об ожидающем их событии.
— Figurez-vous, mademoiselle, que notre homme va se battre — ах, вот будет drole [43] увидеть его со шпагой в руке!
— Не приставайте вы ко мне, Огюстина, со всякими гнусными дрязгами между слугами; этот противный курьер вечно пьян и заводит ссоры.
— Mon Diou, qu'elle est bete! [44] воскликнула Огюстина, — Но я же вам не о курьере толкую; я о нем, о… l'objet, le peintre dont niadame s'est amourachee, Monsieur [45] Фийш.
— О мистере Фитче! — закричала Рант, вскочив с кровати. — Мистер Фитч дерется на дуэли! Огюстина, живо — мои чулки, капот… Скажи, где, как, когда?
Огюстина рассказала ей наконец, что дуэль состоится сегодня же, в девять утра, за ветряной мельницей и что джентльмен, с которым Фитч дерется, накануне вечером обедал в их отеле в обществе de ce petit milord [46], который будет его секундантом.
С быстротой молнии Райт кинулась в спальню своей покровительницы. Та спала крепким сном; и вообразите сами, каковы были ее чувства, когда она пробудилась и услышала эту страшную весть.
Так безмерна сила любви, что хотя миссис Каррикфергус долгие годы никогда не поднималась с постели раньше полудня; хотя во время ее сумасшедшей погони за художником ей перед отъездом в путь неизменно подавали в постель чашку чая и котлету (равно как и дозу подкрепляющего), — сейчас она мигом вскочила, забыв и сон, и баранью отбивную, и все другое, — и принялась за туалет с такой поспешностью, что сравнение тут возможно разве что с Арлекином, переодевающимся в пантомиме. У нее сделался бы нервный припадок, но только она знала, что на него нет времени; право же, не протекло над ее головой я двадцати минут, как она уже надела свою пелерину и шляпу и со всею челядью да еще прихватив по дороге двух-трех гостиничных лакеев полным ходом устремилась к полю действия. Никогда за двадцать лет до того дня, ни с того дня по нынешний не случалось Марианне Каррикфергус ходить так быстро.
— Вот тебе и раз! — закричал лорд виконт Синкбарз, когда они прибыли на поле боя за мельницей. — Здесь, черт меня подери, только один!
Так оно и было: мистер Фитч в необъятном своем плаще медленно расхаживал взад и вперед по лужайке, отбрасывая длинную тень на залитую солнцем траву. И был мистер Фитч один — о секунданте он просто не подумал. В этом он откровенно сознался, отвешивая вновь прибывшим величественный поклон.
— Но это, господа, несущественно, — сказал он, — и, надеюсь, не помешает нам честно провести поединок. — И, скинув плащ, он извлек две свои рапиры со снятыми уже наконечниками. Он подошел к Брэндону и собрался предложить ему одну из рапир, как это делается на театре. Брэндон растерянно попятился, Синкбарз был явно смущен, Тафтхант в восторге.
— Ну и ну! — сказал он. — Надеюсь, бородач крепко ему всыпет!
— Извините, сэр, — заявил мистер Брэндон, — я, как вызванная сторона, выбираю пистолеты.
Мистер Фитч с полным присутствием духа и не без изящества воткнул рапиры в траву.
— О, уазюмеется, пистолеты, — пропищал милорд; и тут же, отведя в сторону Тафтханта, стал очень весело что-то ему нашептывать; против чего Тафтхант сперва возражал, сказав: "Нет, черт бы его побрал, пусть дерется!" — "А твой диплом и приход, Тафти, мальчик мой?" — напомнил милорд; и они стали прохаживаться. Через несколько минут, в течение которых мистер Фитч оглядывал Брэндо-на с головы до пят, или со шляпы до башмаков, в точности как мистер Уиддикомб мистера Картлича, перед тем как эти два джентльмена сойдутся в сражении на арене цирка Астли (да и то сказать, что еще бедняга Фитч мог бы взять за образец рыцарственного поведения?), — итак, когда Фитч прекратил наконец этот осмотр, смысла которого Брэндон так и не понял, лорд Синкбарз подошел к художнику и слегка кивнул головой.
— Сэр, — сказал он, — поскольку вы явились, не позаботившись о секунданте, я, с вашего соизволения, послужу за такового. Меня зовут Синкбарзом: лорд Синкбарз! И хотя я пришел сюда, чтобы быть секундантом моего друга, эту обязанность берет на себя мистер Тафтхант; и так как мне кажется, что в этом злополучном деле другой исход невозможен, мы сразу и начнем.
Удивительно, как только лорд Синкбарз сумел произнести такую поистине джентльменскую речь! Услышав, что его секундантом будет лорд, Фитч положил руку на грудь, поклялся, что он-де это принимает как величайшую честь, и повернулся спиной, чтобы пройти па свое место, когда милорд, изящно уткнув язык в щеку и приставив большой палец к носу, пошевелил остальными пальцами в воздухе и сказал Брэндону:
— Только для виду.
Мистер Брэндон улыбнулся и тяжело перевел дух. Сказать по правде, лорд снял с его души большую тяжесть, и он был рад-радешенек от нее освободиться: в хладнокровии этого сумасброда художника было нечто такое, что вовсе не нравилось нашему светскому господину.
— Мистер Тафтхант, — очень громко сказал лорд Синкбарз, — принимая во внимание, что случай весьма серьезный — угроза, знаете, отколотить, обвинение с обеих сторон во лжи, и еще дама замешана, — я предлагаю установить барьер.
— А что это такое? — спросил Фитч.
— Самая простая вещь на свете; и к тому же, — шепнул Синкбарз, — самая для вас благоприятная. Сейчас вам объясню: мы вас разводим на двадцать шагов, а посередине лежит шляпа. Вы идете вперед и стреляете, когда захотели. Как выстрелили, должны остановиться; и каждый вправе дойти до шляпы. Самое честное дело.
— Отлично, — сказал Фитч; и с бесконечными предосторожностями пистолеты зарядили.
— Знаете что, — шептал Синкбарз на ухо Фитчу, — когда бы я не избрал этот способ, вам бы конец. Если только он выстрелит, он убьет вас наповал. Не давайте ему начать, пристрелите его первый!
— Постараюсь, — сказал Фитч, немного побледнев, и поблагодарил своего благородного друга за совет. Шляпу положили, и противники стали на свои места.
— Готовы оба?
— Готовы, — сказал Брзндон.
— Начнете сходиться, когда я брошу платок. — И вот платок падает. Лорд Синкбарз кричит: — Начинай!
Противники двинулись друг на друга, наводя пистолеты. Сделав шесть шагов, Фитч остановился, выстрелил и… промахнулся. Он крепко стиснул пистолет в руке, так как едва его не выронил; и стоял, кусая губы и глядя на Брэн-дона, который, злобно усмехаясь, дошел до шляпы.
— Согласен ты, негодяй, взять назад то, что сказал вчера? — говорит Брэндон.
— Не могу.
— Согласен просить пощады?
— Нет.
— Тогда я даю тебе одну минуту, и молись богу, потому что сейчас ты умрешь.
Фитч выпустил из руки пистолет, на минуту закрыл глаза, выкатил грудь, сжал кулаки и промолвил:
— Я готов.
Брэндон выстрелил — и, странное дело, Андреа Фитч, глотая воздух и отшатнувшись назад, увидел — или это ему померещилось? — что пистолет Брэндона взлетел на воздух и на лету разрядился; и услышал, как сей джентльмен длинно и громогласно выругался. Когда же он опомнился, у ног Брэндона лежала толстая палка; сам мистер Брэндон, всех кляня, скакал по лугу и махал зашибленной в локте рукой, а к месту поединка спешил целый синклит. Первым примчался величественный немец курьер и, набросившись на Брэндона, закричал ему в ухо:
— Schelm! Spitzbube! Мерсавец, трус! Эсли б я не кинуль палька и не ломаль его тшортов рука, он упиль бы этот педни молодой тшеловек.
Слова немца заключали в себе два неверных утверждения: во-первых, Брэндон не убил бы Фитча; а во-вторых, его рука не была сломана — он только получил удар по чувствительному месту, именуемому у анатомов мыщелком локтевой кости: жестокий удар, от которого пистолет, вылетев из руки, закрутился в воздухе, а джентльмен взвыл от боли. Двое лакеев тоже вцепились в убийцу; какой-то булочник, который свернул за толпой, прервав свой обход, ночной сторож, несколько мальчишек визжали вокруг него и вопили: "Поли-ици-ия!"
Вслед за этими, запыхавшись и тяжело отдуваясь, подоспели несколько женщин. Фитч не поверил своим глазам: эта толстуха в алом атласе… неужели это?.. Да нет же… Да! Его заключает в объятия миссис Каррикфергус!
Мы из деликатности не будем останавливаться на подробностях этой встречи. Достаточно сказать, что обстоятельства дела кое-как разъяснились, мистера Брэндона отпустили с миром, и вот мы видим, подъехала наемная коляска и мистер Фитч соизволил сесть в нее вместе со своим вновь обретенным другом.
Брэндон был не чужд благородных порывов. Когда Фитч уселся в коляску, он подошел и протянул ему левую руку.
— Я не могу предложить вам правую, мистер Фитч, потому что этот чертов курьер мне ее покалечил; но, надеюсь, вы мне разрешите извиниться перед вами за мое постыдное поведение и сказать вам, что никогда в своей жизни я не встречал более храброго джентльмена, чем вы.
— Да, черт возьми, это так! — сказал милорд Синкбарз.
Фитч покраснел как пион.
— И все же, — сказал он, весь дрожа, — вы только что, мистер Брэндон, едва меня не убили. Я не могу пожать вам руку, сэр.
— Эх, ты, п'а-астак! — сказал многоумный милорд. — Он не мог п'ичинить тебе вреда, ни ты ему! Писта-алеты за-аядили без пуль.
— Что?! — вскричал Фитч, отшатнувшись. — И это у у вас, господа, называется шуткой? Ах, милорд, милорд! — Тут бедный Фитч разразился доподлинными слезами на алой атласной груди миссис Каррикфергус; а она и мисе Рант обе и без того рыдали в голос. И так под громкие крики и ликование коляска укатила.
— Какай слюнтяй и ca-аве'шенный осел! — вынес свой премудрый приговор Синкбарз. — П'авда, Тафтхант?
Тафтхант, разумеется, с ним согласился; но Брэндон был настроен на великодушие.
— Ей-богу! По-моему, эти слезы делают ему честь. Когда я сошелся с ним сегодня утром, я намеревался провести игру честно. А мистер Тафтхант, когда он называет человека трусом, потому что тот плачет… мистер Тафтхант отлично знает, что такое пистолет, и знает, что иной джентльмен, как ни смел, а не решится стать под дуло.
Мистер Тафтхант понял намек и пошел вперед, кусая губы. А что касается нашего благородного моралиста, мистера Брэндона, то я счастлив сообщить, что судьба уготовила ему добрую награду в том же роде, какая только что выпала на долю мистеру Фитчу, но еще более высокую.
Заключалась она в том, что, забыв приличия и девичий стыд, в присутствии лорда виконта Синкбарза и его приятеля, это маленькое глупое создание, Каролина Ганн, выбежала из гостиной в коридор (она простояла у окна с той минуты, как только очнулась от обморока, и — боже мой! — какой страх, какую пытку вытерпело это бедное трепещущее сердечко за полчаса отсутствия ее любезного!) — Каролина Ганн, говорю я, выбежала в коридор и кинулась на шею Брэндону, и целовала его, и называла своим милым, 'милым, милым, дорогим своим Джорджем, и рыдала, и смеялась, пока Джордж, мягко обхватив ее за талию, не увел ее в маленькую грязную гостиную и не прикрыл за собою дверь.
— Ого! — воскликнул Синкбарз. — Вот это, ей-богу, сцена! Эй, Бекки, Полли, как вас там… несите нам завт'ак; и надеюсь, вы не забыли п'о содовую. Тафти, мой мальчик, па-а-шли наве'х!
Когда Брэндон прибежал к ним на второй этаж — а сделал он это через две минуты, сдав Каролину на попечение Бекки, — в глазах его стояли слезы; когда же Синкбарз принялся над ним подтрунивать в своем обычном утонченном стиле, Брэндон торжественно сказал:
— Прошу вас, сэр, перестаньте смеяться, так как эта девица, клянусь, очень скоро станет моей женой.
— Вашей женой!.. А что скажет ваш отец, и что скажут ваши к'эдиторы, и что скажет мисс Голдмор с ее ста тысячами фунтов? — спросил Синкбарз.
— Плевать я хотел на мисс Голдмор, — сказал Брэндон, — и на кредиторов тоже; а мой отец пусть утешается, как может.
Брэндон ушел в свои мечтания.
— Не о чем тут раздумывать, — воскликнул он, помолчав. — Вы же видите, что это за девушка, Синкбарз. Я люблю ее — видит бог, я схожу по ней с ума! Она будет моей, чем бы это ни кончилось. И к тому же, — добавил он, понизив голос, — почему отец непременно должен об этом знать?
— О, гуом и молния, вот это любовь! — закричал его друг. — Ей-богу, мне нравится такая решительность. И к черту всех на свете отцов. Постойте! Блестящая мысль! Если вам нужно обвенчаться, на это у нас есть Том Тафтхант, он и обделает вам все это дельце. — Маленький лорд Синкбарз был сам не свой от радостного возбуждения и думал про себя: "Вот это, черт возьми, настоящая интрига!"
— Как, разве Тафтхант рукоположен? — удивился Брэндон.
— Да, — ответил его преподобие. — Разве вы этого не видите по моей одежде? Я рукоположен шесть недель тому назад, когда окончил курс. Отец Синкбарза обещал мне приход.
— И ты нам обвенчаешь Джорджа — сейчас же!
— Как, без лицензии на брак?
— На черта нам далась лицензия! Мы же не побежим доносить, как вы думаете, Джордж?
— Но только, чтоб в ее семействе не узнали, — сказал Джордж. — Уж эти побегут!
— А с чего им? Почему Тому не обвенчать вас прямо тут, в комнате, безо всякой церкви и разных причиндалов?
— Вы меня вызволите, милорд, — сказал Том, — если что случится; и если Брэндон на это идет, что ж, я готов… Ему каюк, если он на это пойдет, пробурчал Тафтхант про себя, — и уж тут я ему отомщу, подлецу: будет знать, как заноситься и помыкать людьми!
Итак, в тот самый день, в комнате Брэндона, достойным служителем церкви — его преподобием Томасом Тафтхантом, без лицензии и при единственном свидетеле — милорде Синкбарзе, бедняжка Каролина, не смыслившая ничего, слыхом не слыхавшая ни про какие лицензии, знать не знавшая об оглашениях, была некоторым образом обвенчана с неким джентльменом, называвшим себя Джорджем Брэндоном; причем "Джордж Брэндон" не было его настоящим именем.
Никаких записей в церковных книгах не сделали — Тафтхант всего лишь прочитал по требнику текст свадебного обряда. Бекки, единственная попечительница Каролины, не заподозрила обмана: когда бедная девочка расцеловалась с нею и, краснея, показала свое золотое кольцо, она подумала, что все сделано, как полагается. И в тот же день счастливая чета отбыла в Дувр на те пятьдесят фунтов, которые Синкбарз одолжил жениху.
Бекки получила от Каролины письмецо, которое должна была свезти ее маменьке к Свигби; и они уговорились, что она возьмет расчет и перейдет в услужение к барышне. На другое утро Синкбарз и Тафтхант отправились пароходом в Лондон; у Тафтханта было неспокойно на душе, виконт же клялся, что "провел здесь самый веселый день своей жизни и что ничего на свете он так не любит, как интригу".
В то же утро большая дорожная колесница миссис Каррикфергус выехала из Маргета, увозя некоего длиннобородого джентльмена. Бедный Фитч съездил к себе на квартиру, чтобы еще раз попытать счастья с Каролиной, и прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть… как они с Брэндоном садятся вдвоем в почтовую карету.
Шесть недель спустя "Вестник Галиньяни" вышел со следующим сообщением:
"В Британском посольстве епископ Ласкомб сочетал браком Эндрю Фитча, эсквайра, с Марианной Каролиной Матильдой, вдовою покойного Энтони Каррикфергуса (Ломбард-стрит и Глостер-плейс), эсквайра. После роскошного dejeune [47] счастливая чета отбыла на юг в собственной великолепной карете четверней. Подругой невесты была мисс Рант; и, как мы приметили, общество украшали своим присутствием граф и графиня Крэбс, генерал сэр Раис Карри, К. О. Б., полковник Уопшот, сэр Чарльз Суонг, достопочтенный Элджернон Перси Дьюсэйс с супругой, граф Понтер и другие представители светской элиты, находящейся сейчас в Париже. Шафером жениха был его друг Майкл Анджело Титмарш, эсквайр, а роль посаженого отца взял на себя его сиятельство граф Крэбс. После отъезда новобрачных пиршество возобновилось и за здравие оригинальной четы был осушен не один бокал искрометного шампанского из погребов мсье Мериса".
Заканчивая главу, сообщим еще об одном браке. К этому времени вернулся из Испании Британский вспомогательный легион; и генерал-лейтенант Своббер, кавалер ордена Сан-Фернандо, ордена Изабеллы Католической и ордена Меча и Башни, который простым капитаном Своббером полюбил мисс Изабеллу Макарти, ныне, став генералом, так-таки женился на ней. Можете себе представить, как была великолепна миссис Ганн и как упился Ганн в "Сумке Подмастерья"; но так как обе дочери неукоснительно забирали свои тридцать фунтов годовых и у миссис Ганн оставалось только шестьдесят, ей приходилось по-прежнему держать в Маргете пансион — тот самый, где происходили наиболее интересные сцены нашей повести о благородном семействе.
Бекки так и не перешла к своей барышне, о которой не слышно было ничего после ее письма к родителям, сообщавшего, что она вышла замуж за мистера Брэндона; но что ее дорогой супруг по особым причинам предпочитает держать женитьбу в тайне, а пока что пусть ее любезные родители знают, что их дочка счастлива, и этим довольствуются. Ганн первое время сильно скучал по своей маленькой Карри и все больше времени проводил в пивной, так как у домашнего очага наедине с миссис Ганн было ему слишком жарко. Миссис Ганн непрестанно всем рассказывала о своей дочери — жене помещика, и о своей дочери — супруге генерала; но Каролину, после первого взрыва ярости и недоумения из-за ее отъезда, она не помянула больше ни единым словом.
Храни тебя бог, бедная Каролина! Теперь ты счастлива, хотя б и ненадолго; и здесь поэтому мы расстаемся с тобой.
Товарищей по студии (франц.).
Представьте себе, барышня, наш-то кавалер собирается драться на дуэли… забавно (франц.).
Бог ты мой, какая дура (франц.).
О ее предмете, художнике, в которого барыня влюблена, о господине… (франц.).
Этого маленького милорда (франц.).
Завтрака (франц.).