Декабрь 1953 года в Париже был дождливым и снежным. Ту зиму я проводил в столице Франции. До этого я два года жил в Лионе.
Сегодня холодный дождь зарядил с утра. Подняв воротник, я вышел на улицу и спустился в метро. К горлу все время подступала мокрота. Я уже привык к нудному гулу подземки и изможденным лицам пассажиров, едущих к станции «Северная»; завтра все это для меня, возможно, кончится, и надолго.
Я ехал к Сугано. В Париже я еще с ним не виделся. С тех пор как он перебрался из Лиона в Париж, прошел уже год. За это время он мне не писал, я ему тоже. Мы не подружились с ним в городе частых туманов, стоящем на Роне, хотя после окончания университета вместе были посланы в этот город одной и той же христианской организацией. Мне претили взгляды и поведение этого человека, а он относился ко мне с презрением. Но сейчас, когда я заболел и был вынужден лечь в больницу, я поневоле должен был обратиться к нему, чтобы одолжить денег.
Квартиру Сугано я отыскал быстро. Из трубы домика поднимался веселый дымок. О, Сугано везде умел отлично устроиться, недаром он умудрялся получать пособие и от христианской организации, пославшей нас, и от общества помощи иностранным студентам, которое субсидировалось американским правительством.
Из-за двери доносился стук пишущей машинки. Невольно я окинул взглядом свое поношенное пальто. Э! Не все ли теперь равно! Стеклянная дверь отразила мое смуглое скуластое лицо.
- А, это ты! - глухим голосом, по-французски произнес Сугано, открывая дверь.
Блеснув стеклами очков, он досадливо нахмурил брови и, повернувшись ко мне спиной, прошел в комнату.
Зеркальный шкаф, книжные полки, уставленные французскими книгами, мягкий широкий диван... В голове промелькнула завистливая мысль: любопытно, сколько он платит за эту комнату? На гладком стекле большого письменного стола чернела портативная пишущая машинка с закладкой. Я прочел про себя заголовок: «Будущее Японии».
Сугано молча наполнил две рюмки ликером. В это время мой взгляд упал на сушившиеся на батарее трусы. Они были в ярко-зеленую и желтую полоску, не трусы, а реклама в цирюльне. Я вдруг представил, как Сугано, натянув на свои худые белесые ляжки эти полосатые трусы, печатает на машинке трактат «Будущее Японии».
- Ты уже был в университете?
Сугано спросил меня снова по-французски. По-японски он не говорил и в Лионе. Казалось, он стыдился родного языка.
- Нет, в университет я еще не ходил.
Мой ответ на японском прозвучал, как бормотанье. Сугано вздохнул. Что это, участие или презрение?
- Мсье Мурано собирается предложить мне кафедру в Токио. Кстати, в письмах он выражает недовольство тобой.
- Мсье Мурано?..
Я не сразу понял, что речь идет о нашем ректоре. Значит, профессор собирается предложить Сугано кафедру. Нет, я не находил это неестественным или несправедливым. Из Лиона последнее время я почти ничего не писал в университет. Да и о чем было писать? Лекции я посещал неаккуратно, никакой диссертации, как это делал Сугано, не готовил. Я жил одиноко, коротая время в своей убогой мансарде.
- Много работаешь? - спросил я, не зная, что еще сказать.
Сейчас мне было совершенно безразлично, сердится на меня профессор или нет и кто из нас - я или Сугано - станет читать курс в университете, когда мы вернемся.
Я лишь досадовал, что мне у Сугано приходится занимать деньги.
- Да, много... Готовлю курс, который буду читать в Японии. Потом собираюсь опубликовать там вот эту работу, только ее сперва нужно будет перевести на японский.
- Перевести на японский?
Мой взгляд вновь упал на полосатые трусы, но Сугано этого не заметил.
- Да, у тебя много работы, - сказал я,
Меня душила мокрота, и я закашлялся. Влажный воздух раздражал горло.
- И все же скоро придется возвращаться в Японию. А что в этом хорошего? Противная страна...
Я опять закашлялся. Сугано продолжал что-то говорить о Японии, но я не слушал: надо было справиться с кашлем.
- Ты что, болен? - Сугано в растерянности попятился.
- Да, вчера сказали... туберкулез.
Я решил, что если уж начинать разговор о деньгах, то именно теперь.
- Врач говорит, открытая форма, надо немедленно ложиться в больницу.
Я заметил, как белые тонкие пальцы Сугано медленно отодвигают его рюмку от моей. «Прохвост! Боится заразы», - подумал я.
- Вот зашел проститься.
- Какая неприятность! А ты давно в Париже? - голос Сугано звучал фальшиво.
- Ну, мне пора, прощай, - сказал я.
Сугано облегченно вздохнул и поспешил проводить меня. У выхода я внезапно обернулся и, испытывая какое-то злорадство, медленно проговорил:
- Кстати, одолжи мне денег...
Дождь все еще шел. На столиках пустого кафе стояли пустые бутылки из-под минеральной воды. Бродячий торговец-армянин одиноко стоял у стены, прижимая к себе огромную корзину. Он с досадой смотрел на дождливое небо.
Я облегченно вздохнул: итак, деньги есть. Но странно, не эти одолженные пять тысяч франков принесли мне облегчение, мне было приятно, что я застал Сугано врасплох и сумел заполучить деньги. Это я незаметно мстил напыщенному индюку за то презрение, с каким он относился ко мне в течение двух лет в Лионе, а априори и за то, какое он будет высказывать по моему адресу по возвращении в Японию. Мои губы искривила тонкая усмешка. Это была месть и за его трактат «Будущее Японии», который он сочиняет, восседая в кресле в полосатых трусах, и за его умение, с каким он использует свое пребывание в Европе для достижения профессорского звания.
Сегодня я лягу в больницу. Известие о болезни не оказалось для меня неожиданным, и вчера, когда врач сказал мне о ней, показывая снимок, где на светлом фойе моих легких темнели два пятна, я только подумал: «Что ж, этого надо было ожидать». Но ложиться в больницу все же не хотелось. Меня беспокоили не расходы, меня тревожило, что там снова придется общаться с незнакомыми людьми. Я не умею лицемерить, как Сугано, но в моем поведении нет-нет да и прорвется что-либо унижающее меня, после чего я буду сам же раскаиваться. Я знал это слишком хорошо по своей безотрадной жизни в Лионе.
После полудня, перед тем как запереть свою комнату, чтобы ехать в больницу, я вдруг стал почему-то рыться в куче сваленных под кроватью японских журналов. Я захватил с собой номер с фотоснимками Хиросимы после взрыва там атомной бомбы.
В больницу я приехал к двум часам. Был «тихий час», и в наполненном запахами лекарств помещении стояла мертвая тишина. Дежурная сестра, в белом халате, с густо накрашенными губами, читала детективный роман. Записав мое имя, адрес и возраст, сестра, как будто вспомнив что-то, спросила:
- Ваше гражданство?
- Я японец.
Указанная мне палата была на третьем этаже. Я тихо приоткрыл дверь: из трех стоявших в палате кроватей две были заняты. На тумбочках у изголовья стояли грязные кофейные чашки, валялись фруктовые очистки, лежали газеты. За окном, выходившим во двор, серел выпавший неделю назад снег, под окном валялись засохшие гладиолусы. С улицы Журден доносились глуховатые звуки проезжавших автобусов и такси.
Стараясь не шуметь, я переоделся в пижаму и лег в постель. Я не столько боялся разбудить спящих, сколько хотел на какое-то время оттянуть назойливые вопросы, которые мне будут задавать.
С левой стороны от меня, прикрыв худой рукой лоб, спал старик. Он, видимо, давно не брился, его смуглое лицо выглядело печальным и изможденным. Расстегнутая пижама позволяла видеть костлявую, поросшую редкими волосами грудь. Справа, широко раскрыв рот, спал молодой парень. Его толстые губы были необыкновенно неприятны и, как мне показалось, еще больше оттеняли застывшую на лице старика печаль. У изголовья парня на стене висел фотоснимок голой женщины, прикрывающей руками грудь.
Из температурных листков, висевших над кроватями, я узнал имена своих соседей - Жорж и Жан. Эти имена можно встретить здесь повсюду. Непонятно, почему эти не похожие на студентов люди попали в студенческую больницу?
Особенно назойливым окажется, видимо, этот парень, подумал я. А как смотрит на азиата такой француз, любитель порнографии, мне помогли понять в Лионе. Старик же, пожалуй, слишком дряхл, чтобы проявлять ко мне излишнее любопытство или ненависть. И прислушиваясь к едва уловимому шуму автомашин с улицы Журден, я злился на себя. Стоило ли уезжать из Лиона в Париж, чтобы вновь стать объектом назойливых расспросов.
Часа в три в коридоре раздался звонок. «Тихий час» окончился. Старик пока не шевелился, но молодой парень, раскрыв круглые бесцветные глазки, уставился на меня.