— Лева! — произнес Экселенц изумленно–растроганным голосом. — Боже мой, дружище! А мы с ног сбились, вас разыскивая!
Лев Абалкин сделал движение и вдруг сразу оказался возле стола. Без сомнения, это был настоящий Прогрессор новой школы, профессионал, да еще из лучших, наверное, — мне приходилось прилагать изрядные усилия, чтобы удерживать его в своем темпе восприятия.
— Вы — Рудольф Сикорски, начальник КОМКОНа–2, — произнес он тихим, удивительно бесцветным голосом.
— Да, — отозвался Экселенц, радушно улыбаясь. — А почему так официально? Садитесь, Лева…
— Я буду говорить стоя, — сказал Лев Абалкин.
— Бросьте, Лева, что за церемонии? Садитесь, прошу вас. Нам предстоит долгий разговор, не правда ли?
— Нет, не правда, — сказал Абалкин. На меня он даже не взглянул. — У нас не будет долгого разговора. Я не хочу с вами разговаривать.
Экселенц был потрясен.
— Как это — не хотите? — вопросил он. — Вы, дорогой мой, на службе, вы обязаны отчетом… Мы до сих пор не знаем, что случилось с Тристаном… Как это — не хотите?
— Я — один из «тринадцати»?
— Этот Бромберг… — проговорил Экселенц с досадой. — Да, Лева. К сожалению, вы — один из «тринадцати».
— Мне запрещено находиться на Земле? И я всю жизнь должен оставаться под надзором?
— Да, Лева. Это так.
Абалкин великолепно владел собой. Лицо его было совершенно неподвижно, и глаза были полузакрыты, словно он дремал стоя. Но я–то чувствовал, что перед нами человек в последнем градусе бешенства.
— Так вот, я пришел сюда сказать, — произнес Абалкин все тем же тихим бесцветным голосом, — что вы поступили с нами глупо и гнусно. Вы исковеркали мою жизнь и в результате ничего не добились. Я — на Земле и более не намерен Землю покидать. Прошу вас иметь в виду, что и надзора вашего я больше не потерплю и избавляться от него буду беспощадно.
— Как от Тристана? — небрежно спросил Экселенц.
Абалкин, казалось, не слыхал этой реплики.
— Я вас предупредил, — сказал он. — Теперь пеняйте на себя. Я намерен теперь жить по–своему и прошу больше не вмешиваться в мою жизнь.
— Хорошо. Не будем вмешиваться. Но скажите мне, Лев, разве вам не нравилась ваша работа?
— Теперь я сам буду выбирать себе работу.
— Очень хорошо. Великолепно. А в свободное от работы время пораскиньте, пожалуйста, мозгами и попробуйте представить себя на нашем месте. Как бы вы поступили с «подкидышами»?
Что–то вроде усмешки промелькнуло на лице Абалкина.
— Здесь нет материала для размышлений, — сказал он. — Здесь все очевидно. Надо было мне все рассказать, сделать меня своим сознательным союзником…
— А вы бы через пару месяцев покончили с собой? Страшно ведь, Лева, ощущать себя угрозой для человечества, это не всякий выдержит…
— Чепуха. Это все бредни ваших психологов. Я — землянин! Когда я узнал, что мне запрещено жить на Земле, я чуть не спятил! Только андроидам запрещено жить на Земле. Я мотался как сумасшедший — искал доказательств, что я не андроид, что у меня было детство, что я работал с голованами… Вы боялись свести меня с ума? Ну, так это вам почти удалось!
— А кто сказал, что вам запрещено жить на Земле?
— А что — это неправда? — осведомился Абалкин. — Может быть, мне разрешено жить на Земле?
— Теперь — не знаю… Наверное, да. Но посудите сами, Лева! На всем Саракше только один Тристан знал, что вы не должны возвращаться на Землю. А он вам этого сказать не мог… Или все–таки сказал?
Абалкин молчал. Лицо его по–прежнему оставалось неподвижным, но на матово–бледных щеках проступили серые пятна, словно следы старых лишаев, — он сделался похож на пандейского дервиша.
— Ну, хорошо, — сказал, подождав, Экселенц. Он демонстративно разглядывал свои ногти. — Пусть Тристан вам это все–таки рассказал. Не понимаю, почему он это сделал, но — пусть. Тогда почему он не рассказал вам остального? Почему он не рассказал вам, что вы — «подкидыш»? Почему не объяснил причин запрета? Ведь были же причины — и весьма существенные, что бы вы об этом ни думали…
Медленная судорога прошла по серому лицу Абалкина, и оно вдруг потеряло твердость и словно бы обвисло — рот полуоткрылся, и широко раскрылись, как бы в удивлении, глаза, и я впервые услыхал его дыхание.
— Я не хочу об этом говорить… — громко и хрипло произнес он.
— Очень жаль, — сказал Экселенц. — Нам это очень важно.
— А мне важно только одно, — сказал Абалкин. — Чтобы вы оставили меня в покое.
Лицо его сделалось, как прежде, твердым, опустились веки, с матовых щек медленно сходили серые пятна. Экселенц заговорил совсем другим тоном:
— Лева. Разумеется, мы оставим вас в покое. Но я умоляю вас, если вы вдруг почувствуете в себе что–то непривычное, непривычное ощущение… какие–нибудь странные мысли… просто больным себя почувствуете… Умоляю, сообщите об этом. Ну, пусть не мне. Горбовскому. Комову. Бромбергу, в конце концов…
Тут Абалкин повернулся к нему спиной и пошел к двери. Экселенц почти кричал ему вслед, протягивая руку:
— Только сразу же! Сразу! Пока вы еще землянин! Пусть я виноват перед вами, но Земля–то не виновата ни в чем!..
— Сообщу, сообщу, — сказал Абалкин через плечо. — Лично вам.
Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Несколько секунд Экселенц молчал, вцепившись обеими руками в подлокотники кресла, и напряженно прислушивался. Затем скомандовал вполголоса:
— За ним. Ни в коем случае не упускать. Связь через браслет. Я буду в музее.