— Сынок, милый, родимый, — причитала мать, совсем еще юная, лет на пятнадцать моложе его самого, сына, но исстрадавшаяся, дрожащая, — прости меня! прости нас! прости слова мои и забудь! Живи! Живи!! Живи!!!
А он не мог выдавить из перехваченного судорогой горла ни слова, он молчал и плакал. Ему нечего было больше желать. Эти двое, отец и мать, являлись ему каждую ночь, они страдали сами и заставляли страдать его — безмерно, невыносимо. Теперь они обретут покой. И вместе с ними он обретет покой. На время земной жизни.
Он склонился над матерью и поцеловал ее. Обнял отца.
— Простите и вы меня!
И почувствовал, что они ушли, растворились в Свете, и что он обнимает сотканного из неземных лучей и почти неосязаемого сероглазого, русоволосого человека, и что сероглазый этот — словно светящееся окно в какой-то прекрасный и непостижимый мир, влекущий, манящий, чудесный.
Но ему еще рано было туда. Иван отстранился. И услышал:
— Иди! И да будь благословен!
Он очнулся во Храме, перед глядящими на него Святыми Ликами. Он не помнил, как забрел сюда — наверное, добрая и чистая сила привела его под святые своды. Ноги еле держали Ивана. Он опирался на простой и корявый дубовый посох, и чувствовал, что руки дрожат.
Слишком рано встал, слишком рано! Надо было еще отлеживаться в подмосковном госпитале-санатории для отставных десантников-стариков, куда его определили пару месяцев назад после последнего, уже нештатного рейда… Так и сказали: «Все! Хватит! И не в запас, а в отставку — на списание, вчистую!» Они там ничего не знали, да и не могли знать. Он проходил по документам, как вернувшийся с Тройного Зугара после двухгодичной штурмовой геизации старикан, износивший себя до предела, полубезумный, почти мертвый… Ну и пусть! В чем-то они были и правы, Иван лежал первый месяц в лежку, это уже потом начал ползать и пытаться вставать. А теперь вот и выбрался в эдакую даль!
Он помнил Лики. Помнил еще по тем, стародавним встречам с ними под куполами Храма Христа Спасителя. Они были родными, близкими. И под слоями красок, нанесенных иконописцами, он узнавал тех, кого видел не на дереве, не в красках. Архистратиг Михаил! Георгий Победоносец! Чистые и ясные лица, развевающиеся на ураганном ветру длинные льняные кудри, глаза-озера, и золото доспехов, лес копий, стяги, Небесное Воинство, тысячи поколений непобедимых, дерзких и праведных россов… их не удалось превозмочь, не удалось сломить и ныне, они выстояли, и они выстоят впредь! Ведь это они шли по дикому и лютому, первобытному миру, шли шаг за шагом, неся свет в сумеречные земли, неся крест святой к еще не познавшим света, предуготовляли приход Спасителя — они, русобородые и ясноглазые — первоапостолы, проповедовавшие на свой лад за тысячелетия и столетия до Пришествия. Святая Русь!
Он вглядывался в Лик Богородицы. И видел Ее, Единственную, Покровительницу Земли Русской, вобравшую в себя тысячи и тысячи жен и подруг первороссов, их лад и стать, синеву и чистоту их глаз, тепло и добро их сердец. Это они хранили Род, они рожали его сынов и дочерей, предуготовляющих мир дикости и безверия к Благой Вести. Их сила, их ласка, их вера напитали Ее, принесшую в мир Спасителя… если бы только нынешние, перемешавшиеся во временах и пространстве потомки созданных по Образу и Подобию и двуногих ходили не на черные мессы, а сюда, к Ней! Смотрели бы в Ее глаза! Ведь сколько бы ни оставалось в мире зла, как искусно не рядилось бы оно в чужие одежды, для того и есть в земных мирах Святая Русь, чтобы придти, вернуться блудным сыном, припасть…
Иван дрожащей рукой ставил и возжегал свечи: и во здравие живущих, и за упокой души — Всем Святым, пусть и не было в книгах и писаниях имен, что носили его усопшие друга, не было гугов и дилов… но там, на Небесах разберутся, они уже в Свете. Им воздано!
Он вышел из-под сводов укрепившийся духом и просветленный. Он уже знал, что не вернется на больничную койку, что найдет себе место в этом шумливом, гудящем, мятущемся мире.
День стоял благодатный, майский. Иван неспешно, опираясь на посох, брел вдоль величавых кремлевских стен и башен, а в воздухе плыл медовый колокольный звон. Сердце Святой Руси! В это было трудно поверить, но все стояло на месте — незыблемо, могуче, прекрасно и державно. Высились купола, блистающие золотом и увенчанные святыми, крестами, возносились в голубое небо шпили и орлы башен, шелестела густая листва, бегали и смеялись неугомонные и беспечные детишки, в хрустально-граненных стеклах играли шаловливые солнечные зайчики… Москва жила! Шумно, радостно, истово и непобедимо! Иван заглядывал в лица прохожих — в одно, другое, третье, сотое, тысячное… и не видел в их глазах отражения своих глаз. Он чувствовал, мир не тот что прежде, в нем было нечто страшное, грозное, но предотвращенное… но в нем не было окровавленных, залитых слизью развалин, не было растерзанных тел на мостовых и разбухших трупов, плывущих в мутных водах Москва-реки, не было груд заледеневшего пепла, не было смертного ужаса, страха, неотвратимости гибели. И они ничего не ведали! Ничего!
В госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего не знал сам, ему и нельзя было ничего знать, врачи запрещали. Но он вырвался. И теперь никто не мог его ограничить. Ему жить в этом мире и дальше. Дай Бог, чтобы жить в покое! Он спас этот мир. И он должен его видеть.
Куранты на Спасской башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть, слишком много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся на траву, стиснул лицо руками. И сразу загудело, зашумело в голове, истошный визг алчных выползней ворвался в уши — да, здесь, на спуске, они терзали несчастных, пили кровушку из обреченных… а потом мрак, темень, холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.
Иван встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец Василий Блаженный стоял, как ему и полагалось стоять, на своем исконном месте, стоял, радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по камушку, по кирпичику… нет, он был сокрушен в другом времени, в другом пространстве… которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую слезинку.
Памятник Минину и Пожарскому, спасителям России, тоже стоял как и должно было, напоминая о делах былых, страшных и славных. На Красной площади было немноголюдно, сотни две-три приезжих запечатлевали себя на фоне стен и башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к брусчатке, они болели, зрение еще не совсем восстановилось, и он не мог разобрать, что же там возвышается на месте давным-давно снесенного черно-красного уродливого зиккурата, жалкой копии Поганой Пирамиды, где покоилось нечто чуждое для русского и непонятное… последние четыреста с лишним лет там было просто пустое место — та же брусчатка, кустики, голуби, бегающие детишки. А сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой листвы что-то огромное и неясное, незнакомое, но заставляющее учащенно биться сердце. Иван сразу понял, что это. Но ему надо было убедиться, подойти ближе.
И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.
И замер.
Метрах в сорока от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком черном с прожилками гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.
— Господи! — прохрипел Иван, не веря глазам своим.
В первой фигуре, подавшейся вперед могучим, но отнюдь не грузным телом, он узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо его было напряжено, губы стиснуты, кулаки сжаты. Чуть позади и левее за Гугом стоял Дил Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа Гуга прикрывал Иннокентий Булыгин, жилистый, скуластый, несокрушимый и вместе с тем как-то по-русски добрый, он был чисто выбрит и совсем не сутулился, и все же это стоял Кеша, которого просто невозможно было с кем-то спутать. К ногам его жалась поджарая «зангезейская борзая» с умной, осмысленной мордой и человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его, будто не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и запрокинутым к небу лицом… Ивана оторопь взяла. Светка! Она была как живая, еще немного, чуть-чуть — и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему рукой! Нет! Невозможно! К спине Гуга жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб Сизов стоял, чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у него на литой щеке дернется желвак… Хук Образина, кто-то незнакомый, отвернувшийся и скорбный, погибший в расцвете сил Олег, сын, родная кровиночка, с недоумевающим, но решительным лицом, Алена… чуть поодаль от нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали его глаз, и во лбу не чернела незаживающая рана… Да, это были они! Красивые, высокие, могучие, былинные — будто полубоги, пришедшие из небывалой, сказочной древности и замершие на возвышении, надо всем суетным и мимолетным. Иван видывал множество памятников, но такого ему еще не доводилось видеть. В телах этих полубогов, в самом литом багряном золоте таились весь гений человечества и сама его суть — движение, порыв, неостановимость и неистребимость.
Минут сорок Иван стоял ошарашенный, потерянный, ничего не видящий кроме этих близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность замечать окружающее, поймал за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо, хохочущую и беспечную.
— Ой, дедушка! — вскрикнула она, совсем не испугавшись.
А Иван замялся. Дедушка? Ему чуть за сорок… Правда, вот борода седая, лохмы торчат — тоже пегие все, глаза слезятся… Конечно, дед! Кто же он еще!
— Скажи, — ласково попросил он девчушку, — ты знаешь про этих людей? Вон, видишь, стоят… кто они?
Хохотушка поглядела на него с недоумением, улыбнулась. Но ответила, кокетливо строя глазки:
— Все знают! Они спасли Землю, и погибли, там, — она вдруг скривила личико, махнула куда-то вверх ручонкой. Но потом снова улыбнулась и выпалила: — Только это было давным-давно, меня еще и на свете не было!
Иван разжал руку. И девочка убежала к родителям, парнишке и девчоночке, которые сами были немногим старше ее.
Давным-давно! Значит, все-таки было! Значит, кое-что осталось — пускай в памяти, в этом золоте у стены. Но никто и никогда не узнает всей правды. Никто! И никогда! Лишь его до последних дней будут мучить видения обледеневших черных городов и черных перепончатокрылых теней в черном тягучем воздухе. Лишь он будет помнить, что было… да-да, не могло быть, а именно было! И он будет приходить сюда. Каждый день. И будет читать эту коротенькую и крохотную надпись на постаменте каждый раз заново: «Они сделали все, что смогли…»
И никто и никогда не будет узнавать его. Никогда не поставят ему памятника. Не напишут про него в книгах… Ну и не надо. Он и так знает про себя все. А им лучше не знать. Не каждому по плечу такой груз. Память штука непростая.
А еще он будет приходить туда, к Храму.
Иван быстро, почти не опираясь на посох, пошел к спуску. И руки и ноги его совсем не дрожали. Жизнь дала ему больший заряд, чем тысячи больничных коек. И он увидел их — светивших ему на Земле и во мраке черной пропасти, хранивших его повсюду.
Неземным сиянием в чистом майском небе, отражая Огонь Небесный и открывая путь к Свету, сияли над землей, над Вселенной, над бескрайним Мирозданием Золотые Купола Святой Руси.
1989-96 гг.
Первая подобная смерть была зарегистрирована в начале июня. Джефферсон Монт был задушен в своей квартире. Тело осталось около входной двери. Великолепный костюм не был даже испачкан. Его задеревеневшие руки тянулись к удавке, след от которой точно отпечатался на шее, как раз под бугорком. В комнате, где он провел свою последнюю минуту, были заметны следы борьбы: немного собранный ковер, перевернутый стул, опрокинутый телефон, розетка которого была с корнем вырвана из места соединения. Никаких следов, отпечатков пальцев или ног на месте преступления обнаружено не было. Входная дверь осталась запертой изнутри, на столике лежали счета и проекты контрактов. Смерть наступила мгновенно.
Мотивы убийства Монта легко угадывались за образом его жизни. Владелец нескольких десятков компаний, финансовый магнат Джефферсон Монт вел бурный образ жизни, часто меняя любовниц. Со своей бывшей женой он не поддерживал никаких отношений. Его сын, преуспевающий адвокат, давно вел собственное дело и никак не зависел от отца.
Солидная часть состояния Монта досталась секретарше, работавшей у него последнее время.
Немного позанимавшись, полиция отправила это дело в архив как нераскрытое. Ни одна из прорабатывавшихся версий не была доказана следствием.
Следующим был Адам Качер. Его нашли за рулем такси в пять утра в пригороде. Смерть наступила по причине болевого шока от нескольких открытых переломов обеих ног. Нашли клиента, которого он вез с одной из вечеринок около трех ночи, некоего Уильяма Хопки, человека без определенных занятий. Но и с него было снято подозрение, так как Хопки не обладал большой физической силой, а для таких переломов, по заключению врачей, нужно было ударить Качера тяжелой гирей по ногам несколько раз прямо в машине, где мешает руль. К тому же таксист заправлялся на бензоколонке в половине четвертого, что и подтвердил заправщик.
Эти два убийства поставили полицию в тупик. Если мотивы в преступлении с Монтом как-то просматривались, то в убийстве таксиста Качера не было никакого смысла. Вся выручка была при нем, он не имел большого состояния, вместе с семьей занимал скромную квартиру. Вдовой осталась жена с шестилетней дочерью.
Как и в случае с Монтом, расследование ни к чему не привело. Через некоторое время материалы были сданы в архив. Газетная шумиха почти не переставала утихать, говоря о гибели Монта, о таксисте же было написано всего несколько строк в вечерней хронике.
Легкую панику вызвало третье преступление. Во время купания в один из уик-эндов, на тех пляжах, куда стремится любой человек, один из купающихся закричал. Его крик вызвал сначала замешательство, все подумали, что у берега акула. Большое кровавое пятно вокруг него было наглядным тому подтверждением. Спасатели поспешили к кричавшему, но из воды извлекли две человеческие половины, разрезанные по поясу, словно бритвой.
Это произошло в августе. Все газеты, словно сговорившись, «набросились» на криминальную полицию. Под броскими названиями они на первых полосах помещали фотографии погибшего Ирвина Энмалса и требовали найти убийцу, не оставляющего буквально никаких следов на месте преступления. Телевидение также не осталось в стороне от сенсационных убийств и подготовило несколько аналитических программ. Необходимо было что-то предпринимать, дела затребовали из архива, но расследование не продвигалось дальше имеющихся фактов.
— Значит так, Ларри, — сказал мне редактор, положив телефонную трубку, — если мы не поднимем тираж, не напечатаем чего-нибудь сногсшибательного, наш журнал прекратит свое существование. Вот тебе чек, расходуй деньги и копай. Копай все, что сочтешь нужным, проводи параллельное расследование, ищи свидетелей, вобщем, добывай материал.
Только учти, что денег больше нет ни у меня, ни у журнала. В лучшем случае, мы выпустим еще один номер, а затем наше имущество пойдет с молотка. Сегодня шестое августа, в твоем распоряжении три недели и два дня.
— Боюсь, мне нечего будет найти, чтобы поддержать тираж. По этим убийствам работает разведка, они ищут по всем направлениям. Как бы мне не опоздать.
— На то ты и журналист, Ларри. Ищи, копайся в мусоре, заглядывай под одеяла, спускайся в канализацию, придумай сам, в конце концов, что-нибудь, только раздобудь парочку доказательств. Это как раз тот случай, чтоб выбраться из кризиса.