— Брат мой, — тихо произнес он.
Мес двинулся было к нему, но Кобленц поднял руку. — Нет. Не делай этого. Я уже ухожу.
— Я пришел, — сказал Мес. — Почему ты уходишь, брат?
— Я устал.
— Мы все устали. Однако же до сих пор Буле было неизменным.
— Оно и будет неизменным. Ты войдешь в Буле, брат.
Мес покачал головой.
— Тифон рвется в Буле. И он будет там.
Взгляд Кобленца обжег его.
— Ты зря хочешь этого. К благому это не приведет. Тифон — пустыня, он иссушит Землю знойными суховеями, он сожжет созданий наших.
— Дабы вредить Адонису, — кивнул Мес.
— И ты тоже хочешь этого? — крикнул Кобленц. — Нет, брат!
— Я ненавижу его.
Вздох Кобленца был горек.
— Я уже ничего не решаю, — тихо произнес он. — Мне конец.
Он спустился с треножника и, не оглядываясь, побрел к левому Входу. Его фигура становилась все неяснее и неяснее, пока не пропала совсем в угольной черноте за Порогом.
А Мес снова перенесся к ложу. Но на него никто не смотрел. Все взгляды были прикованы к одру. А на нем вместо так хорошо знакомой фигуры Кобленца лежала коричневая высохшая мумия — его смертная оболочка. Бессмертный дух покинул тело с именем Цезарь Кобленц навсегда.
Ховен рядом с Месом пошевелился.
— Прикажите, чтобы готовили погребальный костер, — прохрипел он и вышел из комнаты. Модерата, не взглянув на него, резко кивнула. Она все еще смотрела на останки Кобленца.
— Что он сказал тебе? — вдруг спросила она.
Мес молчал.
— Что он сказал? — повторила она, взглядывая на него.
— Передал тебе привет, — ответил Мес.
Все было кончено. Он прошел в ту же дверь, что и Ховен, и вышел на балкон. Здесь было еще холоднее. Ледяной, пахучий ветер гор дыхнул на него, растрепав волосы.
Солнце уже садилось за Гималаи, и вселенная погружалась во мрак. Лиловые хмурились горы, грозные в своем молчании, постепенно одеваясь тенью. Она, сначала цвета заката, а потом темнее, темнее, становясь затем темно-синей, наползала на мир. Но небо было еще серо-красным, как бывает иногда в горах, когда облачность делает невозможными звезды. Ближние горы были уже синими, дальние, освещенные солнцем, еще белели. Их угловатые контуры, тронутые розовым, красками света расцвеченные, сверкали. Все было в синих и розоватых тонах.
Внизу, за изломанным перевалом, темнела развалинами древняя крепость. Он стоял на балконе старинного замка, одного из тех, кто помнил еще древнее зарево религии бон — религии демонов. Кобленц в последние столетия любил бывать здесь — это ненадолго восстанавливало его. И горы, сумрачно-синие, говорили об этом, и балясинки пузатого балкона, и вечернее небо говорили об этом. И камни вокруг об этом говорили.
Погребальный костер был давно готов. Он был сложен на внутреннем дворе замка, на старых, потрескавшихся плитах. Бездымное, жаркое пламя, странно-яркое в синих сумерках, мигом слизнуло ссохшиеся останки, и тот, кто давно уже был мифом, окончательно стал им.
Расходились молча.
Как замысловато искривленный кусок дерева, бумерангом называемый, пропетляв немыслимо, возвращается к изначальному, так и они, когда была уже ночь, сходились на Буле. Мес вошел в зал и увидел уже прибывших первыми Модерату и Аугусто Ленту, все так же улыбающегося. Он кивнул им и занял свое место. Совет обещал быть горячим.
Он стал осматривать зал. Это было большое четырехугольное помещение, ярко освещенное и искрящееся. Стены желтые, с фантастическими изображениями сражающихся драконов: драконы красные, синие и черные. С потолка — люстра на бронзовой цепи. Три входа. Окон нет. Много мягких стульев с высокими спинками, увенчанными конусообразной шапкой. На полу — яркендские ковры.
Вошел Ховен, сел рядом с Месом. Кивнул. Не зря.
Вошли две женщины. Одна — черноволосая, с каким-то безумным взглядом черных глаз, с посохом-факелом в руке, с распущенными волосами и белым, гипсовым лицом. Движения ее были очень резкими. Ее звали Регана Цвингли. Вторая — изумительной красоты, с совершенно белыми волосами нимбом вокруг кирпично-красного лица. В ее лице, отдаленно напоминающем строгие и одновременно мягкие черты греческих статуй, в то же время было что-то мстительное и ядовитое — такой изгиб был у этого рта с пунцовыми губами, так смотрели темно-голубые глаза, словно вечный твердый лед вершин, недосягаемых для смертных. Звали ее Ирид Ириарте. Сели с одинаковыми кивками.
Вошел сонный вислоносый старикашка с подслеповатыми глазками — Трифон Малларме, — пробрел к своему месту, упал на стул, заснул.
Вошел веселый коротышка с лицом, покрытым лукавыми морщинками, и открытой улыбкой — Иоанн Лерке.
Вошел Пиль.
Вошел жирный до невообразимости, похожий на громадную масляную гору, и из сливочных холмов его щек торчал красный, как морковка, ноздреватый нос. Звался Либан Бакст. Кивнул, уселся, — и заскрипел под тяжестью несчастный стул.
Вошел мрачный усатый Баал Форкис с извечным трезубцем в руке, кивнул только спящему Малларме, сел.
Вошел крепкий верзила, красный и тупой, с похотливым взглядом и алым чувственным ртом — Джакомо Банокка.
Основной состав Буле был в сборе, но ждали остальных, не входящих в него. Вскоре выяснилось, что трое не придут, впрочем, как всегда.
Вошел Сутех вместе со страшнолицым, огромным, которого звали бен Кебес. Оба уселись рядом с Ховеном, слева от Меса.
Появились кубки с амброзией, которые были сразу же выпиты. Первоначальное напряжение спало. Пошел разговор.
— Живописное место.
— Давно я не пил эту жидкость. Вы заметили морщины?
— Да, место довольно красивое. Покойный был эстет.
— Морщины? Да вы прекрасно выглядите!
— Ах, смерть — это ужасно. Подумать только — Кобленц, великий Кобленц, и так вот позволил…
— Думаю, зал обставлен слишком претенциозно.
— Он не любил жизнь.
— Да, слишком претенциозно.