- Ну иди. Только до полетов мы не можем тебя допустить, пока не пройдешь медкомиссию, раз ты приехал без заключения. Ну да не горюй, комиссия будет через три дня. А пока иди отдыхай.
Вот тебе и раз! Выходит, что все мои ухищрения были напрасны? Не успел я разделаться с одной комиссией, а тут еще одна. А может быть, фронтовая медкомиссия будет не такая уж придирчивая?
Настал день, когда все летчики нашей эскадрильи собрались у крыльца дома, в котором расположилась медкомиссия. Ребята шутят, балагурят. А я как ни уговариваю себя не волноваться, ничего не получается.
Чтобы как-то успокоиться, иду сначала в глазной кабинет. Здесь у меня все в порядке. Потом - ухо, горло, нос, где крутят на стуле. Тут тоже вроде все нормально, правда, меня немного почему-то повело после кручения. Хирург посмотрел на мои зубы и еле заметные шрамы на подбородке и переносице, спросил:
- Где это ты, брат, зубы съел?
- Упал,- ответил я.
- Наверное, на девочек загляделся? - пошутил он и сам же рассмеялся.
Собственно, я и не соврал. Ведь действительно упал. Только я не сказал врачу, что упал на лес на подбитом самолете. Кажется, и тут все было благополучно.
Самый "страшный" врач был для меня терапевт. Но начал ко мне придираться невропатолог. И когда я предстал, наконец, перед терапевтом, то сердце мое колотилось где-то возле горла...
И вот решение фронтовой медкомиссии, на которую я возложил все свои надежды.
Когда я выслушал его, мне показалось, что я стою в коридоре Центрального авиационного госпиталя в Сокольниках, до того были похожи оба заключения. Друзья сочувственно смотрели на меня, а я растерянно улыбался. Так мы и расстались.
Я старался успокоить себя тем, что летать на "илах" очень опасно. Ведь много погибло моих товарищей и друзей, что теперь меня уже никто не будет называть "штурмовиком", а будут величать "кукурузником". Но это слабо утешало. Из дивизии медкомиссия забраковала еще двоих. Нас стало трое. Общая беда и, возможно, общая дальнейшая судьба сблизила нас. Раньше я не был знаком с этими ребятами, они были из других полков. Ходили слухи, что якобы нас должны отправить в ночной бомбардировочный полк У-2. Но это куда ни шло. Все-таки воевать. Правда, ночью я никогда еще не летал. Придется проходить переподготовку, а это займет немало времени. А возможно, нас пошлют совсем и не в полк ночных бомбардировщиков, а куда-нибудь в тыл. В общем, мы ходили в ожидании неизбежных теперь для нас перемен. Нет ничего мучительнее неизвестности, когда ты знаешь, что с тобой обязательно должно что-то произойти, но что именно, тебе неведомо. Так мы томились несколько дней. Очень мне было жаль расставаться с друзьями. Наверное, так бывает только в юности. Но что теперь поделаешь, когда здешняя медкомиссия на глазах у всего начальства разжаловала меня. Тут уж никуда не денешься. В последний раз я отпраздновал с моими друзьями их награждения. Старшему лейтенанту Феде Садчикову вручили второй орден Отечественной войны 1-й степени. До этого он был уже награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны 1-й степени.
А Володе Сухачеву вручили второй орден Красного Знамени. Теперь у него было уже три ордена. Я от души радовался за них и всем сердцем желал им дальнейшей удачи и солдатского счастья. Ведь они были самые "старые" мои друзья. Придется ли мне когда-нибудь с ними еще встретиться?
На следующий день пришел посыльный и сообщил, что младшего лейтенанта Ладыгина вызывают в штаб дивизии.
"Ну вот и решилась моя судьба,- подумал я.- Интересно, что еще она мне уготовила?"
Надраив сапоги и пуговицы, подшив свежий подворотничок, я впервые направился в штаб дивизии.
Недалеко от дома, где располагался штаб, я столкнулся с командиром дивизии Александровым. От неожиданности, конечно, немного растерялся.
- Здравия желаю, товарищ полковник! - вырвалось у меня по старой привычке. А ведь комдив, говорили, еще на ноябрьские праздники получил генерала, вспомнил я.
Погон не было видно, комдив был в летной куртке.
- Простите, товарищ генерал,- сгорая от стыда, извинился я.
- Ничего. Я еще сам, между нами говоря, не привык,- улыбнулся он. От его доверительного тона мне сразу стало легче на душе.
- Поздравляю вас с присвоением генеральского звания!
- Спасибо, Ладыгин.
Генерал протянул мне свою руку, и я крепко пожал его крупную ладонь.
- Мы тут посоветовались и решили не отправлять тебя в полк У-2. Полетаешь пока в звене управления нашей дивизии. Будешь, так сказать, моим шефпилотом. Иди в штаб, там тебе расскажут все остальное.
Генерал сел на "виллис" и укатил. Ошарашенный таким неожиданным сообщением, я стоял и не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, летать на У-2 на виду у всех ребят не очень-то приятно. С другой же выходило, что уезжать мне никуда не надо, и все мои друзья будут рядом со мною, вернее, я буду рядом с ними.
В этот же день я перенес свой фанерный чемоданчик на "новую квартиру", в дом, где жил пилот звена управления лейтенант Михаил Цветков.
Миша был лет на пять старше меня, невысокого роста, с покладистым, веселым характером. В звене управления и штабе его любили за общительность и простоту.
На следующий же день инспектор дивизии по технике пилотирования майор Лобзуков вызвал меня к себе и спросил:
- Когда последний раз, Ладыгин, держался за ручку?
- Когда выравнивал подбитый "ил" над лесом, товарищ майор. Четыре месяца назад...
- А не боишься теперь летать?
- Нет. Не боюсь,- ответил я.
Не было в дивизии ни одного летчика, который бы не знал майора Лобзукова, этого светловолосого, веселого, широкоплечего, рослого, русского человека. И не только потому, что он был для каждого из летчиков "самым большим" начальником (инспектором по технике пилотирования!), но знали и любили его за мастерство, смелость и удаль. Все летчики без исключения с восхищением и хорошей завистью глядели в небо, когда иной раз "выдавал гастроли" Лобзуков. Майор творил чудеса. Послушный его волшебству тяжеловатый "ил" выделывал все фигуры высшего пилотажа, включая штопор, иммельман и бочку. "Гастроли" в воздухе инспектор дивизии по технике пилотирования давал не ради ухарства и показухи: вот, мол, смотрите, какой я! Своим мастерством Лобзуков вселял уверенность в летный состав, что в руках у них грозная, маневренная, прекрасная машина, надо только овладеть ею до конца и тогда можно на ней поспорить с врагом и в воздушном бою.
- Ну, хорошо,- майор улыбнулся.- Пойдем, сейчас посмотрим, не разучился ли ты за четыре месяца с гаком летать?
- Но на У-2, товарищ майор, я не летал с сорок первого. Только в аэроклубе.
- Ничего. Сейчас дам несколько провозных. Сразу вспомнишь.
Погода была пасмурная. Шел редкий снег. На краю аэродрома стояли три дивизионных У-2. После бронированных "илов" эти малютки казались игрушечными.
Поскольку других полетов не было, Лобзуков взлетел против ветра почти поперек аэродрома. Для самолета на лыжах не требовалось укатанной полосы. Сделав небольшой круг, мы опустились недалеко от дома, стоявшего на краю аэродрома.
- Ну как, вспомнил? Или еще показать? - без тени упрека, просто спросил майор.
И я, не стесняясь, сказал:
- Еще бы один полетик, а потом уж сам попробую.
Через несколько полетов майор вылез из задней кабины и остался на земле, а я летал один и наслаждался. После четырехмесячного перерыва опять самому поднимать в воздух машину, пусть даже У-2,- ни с чем не сравнимое удовольствие.
Так, из летчика-штурмовика я превратился в пилота звена управления. Полезного для меня в этой должности было то, что, летая на "илах" строем, нам почти не приходилось самим вести ориентировку (все делал за нас ведущий: он впереди, а мы - за ним). Здесь же я летал один и должен был сам следить за точностью своего полета. Это была неплохая тренировка в штурманской подготовке.
Снова в соколиной семье
Хотя я и служил в управлении дивизии, но Новый год встречал в полку со своими друзьями. Все они, и Федя Садчиков, и Володя Сухачев, и Коля Дрозд, не считали меня чужим. Их дружба помогала мне легче переносить ту неудачу, которая свалилась на меня. Они так относились ко мне, будто я и не уходил из эскадрильи.
Новогодняя ночь выдалась по-русски морозной. Снег смачно хрустел под нашими унтами, а вокруг луны был огромный ореол. Иней плавно кружился в воздухе, искрясь серебряными блестками в лунном свете.
Больше всего нам хотелось, чтобы Новый, 1945 год был годом нашей окончательной победы над проклятым врагом.
Наши пожелания сбывались. Вскоре после Нового года мы перелетели в Восточную Пруссию, в местечко Заалау. Все для нас здесь было ново и чуждо. Мрачные серые дома с черепичными островерхими крышами. Кирхи со стреловидными готическими окнами и шпилями. Даже сам воздух был пропитан какими-то своеобразными незнакомыми запахами. Местных жителей почти не было. Населенные пункты были мертвыми. Дома стояли пустые с брошенной утварью.