Теперь, находясь у полноводной реки этого древнего искусства, слушая репертуар певцов в законченной последовательности, он постиг и структуру мистерии. Но главное — он понял, почему столь велико было в народе почтение к путешествующим сказителям — они были как бы бродячими священнослужителями, странствующей языческой церковью…
Сами облачения калик существенно отличались от рубах и портов мужиков, собравшихся в избе. Одеяния с расшитыми подолами походили скорее на туники, да и орнамент резко разнился с обычными для одежды поселян узорами — опытный глаз Ильина вычленил из причудливой вязи красного и синего шитья символы солнца и его олицетворения — Хорса — круги с перекрестьями и свастические символы, громовые знаки Перуна — розетки с расходящимися лучами, стилизованные изображения коня.
Догадка осветила ярким светом все, что Ильину пришлось узнать о сказителях былин за годы учения в университете и во время самостоятельной исследовательской работы. Разбросанные в беспорядке тексты, к тому же лишенные музыкального сопровождения, не позволяли понять священного характера этой поэзии. Теперь, слушая знакомые песнопения — конечно, в чем-то они были неуловимо отличны, и сами их герои носили иные имена, Виктор воспринимал не сюжеты отдельных произведений, но великое целое, миф о творящих силах мира, о вечной битве добра и зла.
Как же он раньше не понимал, за что церковь преследовала народное искусство?! Ведь даже по осколкам этой славянской мистерии, дошедшим до девятнадцатого-двадцатого веков, можно было догадаться, что это фрагменты языческого богослужения!
Слепые певцы несли народу слово той веры, которая была изгнана чужеземными епископами с помощью мечей и копий в лесные дебри и безлюдные пустыни. Вот почему текстам, сказываемым ими под аккомпанемент гуслей и гудков, была обеспечена преемственность. Как в молитве верующий не посмеет изменить хотя бы слово, так ничего не переиначит и в священном мифе. Много веков прошло, прежде чем было утрачено понимание религиозной значимости текстов былин, но сам стереотип невмешательства в текст, как определил бы это Ильин, сам поведенческий образец приобрел нерушимость ритуала.
Он подумал, что церковникам должно быть неимоверно трудно духовно перебороть этих вот стариков с гуслями — при всей изощренности организованного богословия, подавляющей пышности византийского искусства и мощи государства, стоящей за миссионерами. Попробуй заставить простого русича часами выслушивать в храме повествования из еврейской истории, вникать в тонкости споров между правоверными иудаистами и ревизионистами, пошедшими за Христом. У народа, имеющего великий эпос, в котором даются — на уровне мифологического сознания — ответы на главные вопросы бытия, ответы, исходящие из опыта его собственной истории, отражающие его нравственный идеал, — у такого народа проповедь морали, адресованной чувственному и развращенному жителю античного захолустья, просто не найдет ответа в душе.
Оттого и стоят пустыми храмы с крестами. Оттого, несмотря на обещания загробных мук, несущиеся с амвонов, молодые и старые валом валят на языческие игрища, сбегаются слушать бродячих певцов, приносят жертвы на уцелевших по глухим местам святилищах. В открытом споре новой религии победы не видать.
Поэтому "греческому исповеданию" ничего не остается другого, как силой давить противника, рушить его опорные пункты, истреблять культуру и ее носителей. Впрочем, и в самой Греции эта вера утверждалась теми же методами…
Пение между тем закончилось, калики поднялись и поклонились собравшимся. Ильин отметил про себя, что в репертуар сказителей не входит история о Добрыне и змее, хотя почти все остальные известные ему сюжеты были включены в состав поэтического действа. Ему показалось странным, что мотив змееборчества не отражен в этих ритуальных песнопениях.
Когда большинство слушателей покинуло избу и хозяйка с двумя дочерьми принялись накрывать на стол, Виктор подсел к каликам и завел разговор об их странствиях, стал расспрашивать, как и где они обучились своему искусству. Из довольно-таки сдержанных ответов он составил представление о вполне профессиональном характере сказительства. Где-то в дальних краях еще остались своего рода семинарии, где под руководством жрецов осваивали искусство поэтической проповеди. Слепцов предпочитали, вероятно, потому, что их воображение было целиком ориентировано на слово, а не на зрительный образ — это обеспечивало особую прочность запоминания и точность воспроизведения священного текста.
На столе появились вареная дичь, моченая брусника, жареные грибы, печеная репа. Большак поднес каликам ржаной каравай, чтобы они благословили его. Старцы возложили на него руки и возблагодарили Даждьбога, подателя благ земных. После этого хозяин прижал хлеб к животу и принялся рушать его большим ножом.
Братина с медом несколько раз обошла стол за время ужина. Все заметно повеселели и в конце концов даже нарушили неписаный закон славянского застолья — не произносить за едой ничего, кроме хвалы богам.
Виктор решился, наконец, задать каликам главный вопрос, мучивший его весь вечер: известна ли им былина о Добрыне.
Старший из сказителей — Разумник — ответил отрицательно и, в свою очередь, спросил:
— Ты знаешь?
— Да, — вырвалось у Виктора.
И не успел он сообразить, чем чревато это заявление, как Разумник дал знак поводырю, чтобы тот принес гусли.
— Я не умею, — запротестовал Ильин.
Разумник положил инструмент себе на колени и провел по струнам своими узловатыми пальцами.
— Пой!
Ильин оглянулся по сторонам. Встретился глазами с Анной — она смотрела на него с нескрываемым обожанием. Отвел взгляд. Вздохнул и начал размеренным речитативом:
Породила Добрыню родна матушка,
Возростила до полного до возраста…
По мере того, как он приближался к концу, рокот гуслей становился мощнее. Вдохновенное сияние незрячих глаз Разумника, устремленных на Виктора, говорило о том, что он захвачен былиной.
Произнеся последнюю строку, Ильин долго не решался смотреть на окружающих. Благоговейная тишина стояла в избе, словно вокруг не было ни души. И Виктор осознал: все до единого поняли смысл поэтического рассказа, не умом, не рассуждением поняли, но сердцем, бьющимся в ритме тех веков, что теряются в темных глубинах начальной истории.
Уже зная заранее ответ, Ильин спросил, с трудом ворочая языком:
— Так слышали вы эту песнь?
— Нет, — сказал Разумник.
— Нет, — как эхо повторили старцы-сказители.
— Нет, — отозвались люди.
— И т-ты с-сможешь п-повторить ее? — задыхаясь от охватившего его безотчетного страха, спросил Ильин.
— Учен для этого… Я запомнил все до последнего слова…
Хмель разом вылетел из головы Виктора.
Полночи он не спал, то и дело с завистью прислушиваясь к богатырскому храпу Ивашки, к спокойному дыханию Василия. Всех в избе свалил сон, а его не брала усталость.
Они так никогда и не узнают, что натворил он сегодня. И никто не узнает: кандидат филологических наук Ильин совершил преступление — по легкомыслию вторгся в историческую среду, пустив в оборот новую и чрезвычайно живучую в силу своей привлекательности вариацию змееборческого мифа. Все время талдычил о невмешательстве — и вот одним махом создал целое направление в былинном творчестве. По своему значению для неофициальной народной культуры песнопения о Добрыне и змее значили то же, что наследие крупного поэта эпохи печатного станка и всеобщей грамотности…
"Ты запустил торпеду времени!"
Когда он сказал себе это, его снова в пот бросило. Так кто же автор былины о Добрыне? Ведь он не сочинял ее, а принес из двадцатого века. А здесь ее не знали. Выходит, для того, чтобы она пришла в будущее, он сам должен был попасть сюда по некоему замыслу истории? Выходит, и вся его жизнь была лишь подготовкой к броску в прошлое, к осуществлению некой миссии, замысленной неведомой высшей силой еще до его рождения? А как же его свободная воля, его мечты, поиски призвания? Неужели все это давным-давно было запрограммировано каким-то холодным разумом? Нет, невозможно поверить, что твоя жизнь, твое драгоценное и неповторимое «я» — плод досужей игры ума неведомого Гроссмейстера!..
Парадоксальность ситуации настолько потрясла его, что в голове воцарился полный хаос. Наверное, поэтому он наконец уснул.
Глава III
Викинги, бунтовщики, упыри
I
В Южном Приладожье царила чересполосица племен и верований. Редкие очаги славянской колонизации на десятки, а то и сотни верст были окружены финским населением. В отличие от соседей-лесовиков, в основном державшихся отдельными семьями, русичи жили большими укрепленными деревнями, вокруг которых во все стороны тянулись полосы низкорослого жита с торчащими там и сям обгорелыми пнями. Сваливая и выжигая все новые участки леса, переселенцы двигались дальше к северу, расширяя пределы Обонежской пятины — так именовали этот край новгородцы.
Если славяне убирали урожай и обрабатывали снятый хлеб все вместе мужики, бабы, дети и старики, то на убогих кулигах финнов, засеянных ячменем, Ильин видел только женщин — они и жали, и молотили кое-как просушенные снопы.
Когда в первый раз остановились на ночлег у вепса Вармы, Виктор спросил хозяина:
— Я заметил, на дворе у тебя одни женщины работают. Даже дрова и то старуха рубит.
— А! — презрительно махнул рукой Варма. — Мужик — рыба ловит, на зверь петли ставит. Баба печка топит, земля копает.
И умолк, всем своим видом выказав презрение к женской доле. Он возлежал на низких нарах, подперев голову рукой. На коротком широком чурбаке у его изголовья стоял туес с крупной черемухой. Почерневшие от ягод губы Вармы сложились трубкой, издав долгий пронзительный свист.
В землянку сунулся невероятно грязный белобрысый мальчишка в ветхой рубахе. Хозяин что-то вполголоса сказал ему на своем языке, и отрок исчез с той же быстротой.
Ильин и Овцын сидели на нарах у противоположной стены и прислушивались к звонкому голосу княжны, убеждавшей Ивана помочь дамам.