К этим космическим треволнениям в квартире-108 добавилось ещё нечто, о чём я не успел вам раньше сказать: приближалась папина выставка. Он получил, наконец, разрешение на её устройство. Выставка должна была открыться в воскресенье, пятого июня, а в следующее воскресенье — двенадцатого июня — намечался отлёт Тарабама... Сами понимаете, какие насыщенные переживаниями дни наступили в квартире-108.
С некоторых пор папа перебирал все свои картины: то вытаскивал их на свет, то опять запихивал в кладовку, делал на них последние, завершающие мазки, протирал лаком. В общем, хлопотал, волновался, готовился. И все мы волновались. Мы тоже внутренне готовились к выставке, хотя нам было намного легче, чем папе.
Но волновались мы от этого ничуть не меньше.
Особенно переживал Тарабам — ведь к созданию последних папиных картин он был непосредственно причастен. Я уж не говорю о предстоящем отлёте в космос: с одной стороны, Тарабам этому радовался, с другой стороны, он уже так ко всем нам привык, что уезжать ему не очень-то и хотелось... И оставаться не хотелось, и уезжать не хотелось... вернее, хотелось и того и этого. А тут ещё выставка!
Наконец наступила суббота, четвёртое июня — тяжёлый день перед выставкой. Я начну рассказывать именно с этого дня.
В ту субботу, накануне открытия выставки, я приехал в квартиру-108 чуть ли не на рассвете. Нужно было отвезти картины в художественный салон и там их развесить. Я помог папе нанять грузовик.
Пана ехал в кабине, а я наверху, в кузове, с картинами. Я следил, чтобы ветер не сорвал с них брезентовое покрывало. Ведь, кроме дождя, в то утро ещё и ветер разгулялся. Казалось, что погода окончательно испортилась. Это нас огорчало: мы боялись, что в плохую погоду будет мало публики, да и освещение в выставочных залах тоже зависит от погоды: если будет сумрачно, то придётся зажигать искусственный свет, а при искусственном свете картины смотрятся намного хуже.
Когда мы приехали в салон, нас уже там ждали: главный распорядитель выставок — толстый важный человек в сером костюме и пятеро рабочих по развеске в синих комбинезонах. С их помощью мы выгрузили картины и внесли их в здание.
Папе отвели четыре больших зала, они тянулись один за другим по полуокружности огромного строения.
Сначала мы прошлись но пустым гулким залам вместе с распорядителем и рабочими, чтобы прикинуть, где что развесить. У папы, правда, был уже составлен подробный план выставки. Всё у него было тонко продумано!
Иногда, правда, надо было по ходу дела обдумывать, какую картину рядом с какой вешать, потому что хоть у папы и был подробный план — но то на бумаге. А когда картины уже висят, то они вместе смотрятся иногда совсем неожиданно. Часто приходилось менять картины местами, чтобы добиться большей гармонии в цвете. Так что хлопот нам всё-таки хватало.
Кончили мы не скоро — за окнами совсем стемнело, и пришлось зажечь свет.
В этот вечер я остался ночевать в квартире-108, чтобы завтра сразу же ехать с папой па выставку. Мама, Катя, Юра и Тарабам встретили нас возбуждённые и закидали вопросами. Мы сказали, что всё в порядке.
Наскоро поужинав, мы легли спать.
Па другой день — в воскресенье, пятого июня — будильник разбудил нас в восемь утра. И какова же была наша радость, когда мы увидели за окном яркое солнце. Мама и Тарабам принялись готовить на кухне завтрак.
— Подумать только! — весело говорила мама.— Дождь улетучился, и опять солнышко. Это хорошее предзнаменование.
— Тьфу-тьфу! — сказал папа.— Не сглазить бы.
Мы с ним приняли для успокоения ванну, побрились и надели парадные костюмы. Через час все уселись в папиной комнате завтракать. Мама, Катя и Юра были тоже во всём парадном.
— Какие вы все красивые! — с завистью сказал Тарабам, подавая нам омлет, он здорово научился его готовить. — Жаль, что мне не надо одеваться.
— Ты и так красив, безо всяких костюмов,— сказал папа.— Хотел бы я быть на твоём месте: жизнь была бы намного проще.
— Так я остаюсь дома? — спросил Тарабам: в голосе его прозвучало сожаление.
Кате стало жаль Тарабама, что он остаётся.
— А вдруг позвонит КАР-ЦОВ... Сейчас нельзя оставлять квартиру пустой,— сказал папа.
— Я думаю, ты прав,— кивнул Тарабам.— Я должен остаться. Но мысленно я буду с вами там — на выставке... и буду готовить вам дома торжественную встречу. А уж вы не подкачайте!
— Постараемся,— сказал папа.— Я о тебе речь скажу.
— А вот это уж совсем лишнее,— смущённо махнул рукой Тарабам.
— Нет, не лишнее, не лишнее! — закричали Катя и Юра.
Перед самым отъездом пришёл Старик-Ключевик: весь сияющий, одет, как всегда, с иголочки, и ключ на его груди горел, как червонное золото, — мне кажется, он специально почистил его зубным порошком.
Мы присели на минуту перед дорогой, а потом отправились на выставку в двух такси: в одном поехали мама с детьми, в другом — Старик-Ключевик, папа и я...
Небо над Москвой было синим и чистым — ни одного облачка, промытый дождём асфальт — ещё мокрый от ночного ливня — сиял, как мне показалось, отражениями космических лучей. По улицам спешили куда-то по-летнему нарядные люди, и настроение у нас становилось всё более приподнятым.
«А что, если они все спешат на нашу выставку!» — подумал я. И как в воду глядел!
Потому что когда мы подъехали к выставочному залу, то увидели длинную очередь, конец которой заворачивал за угол длинного здания. Перед входом все толпились, стремясь поскорее попасть внутрь. Уже начали пускать. Мы с трудом протиснулись сквозь толпу. За дверями нас ждал распорядитель: вид у него был несколько растерянный.
— Опаздываете, опаздываете,— проворчал он,— сейчас начинаем. Вот отсюда вы скажете несколько слов,— шепнул распорядитель, поднявшись на возвышение и подойдя к микрофону.— Звукоаппаратура у нас прекрасная. Говорите, не повышая голоса, а то боксы будут звенеть... но долго говорить не надо. Я думаю, минут пятнадцать вам хватит?
— Вполне,— согласился папа.
Я видел, что он нервничает.
А народ всё прибывал! Фойе быстро наполнялось многоголовыми волнами, гул голосов усиливался. Вскоре огромное фойе оказалось набитым битком.
— Начинаем! — сказал распорядитель и первый шагнул на возвышение.
— Держись, старик! — шепнул я папе.— И ни пуха тебе, ни пера.
— К чёрту! — ответил он глухим голосом и тоже поднялся на эстраду.
Он остановился перед микрофоном и поднял руку. Воцарилась тишина. Внизу, перед самым микрофоном, стояли мама, Катя, Юра, Старик-Ключевик и я. Тесная толпа горячо дышала нам и затылки. Становилось душно.
«Вентиляторы у них, что ли, не работают?» — подумал я.
Папа кашлянул.
— Дорогие товарищи! — сказал он прочувственно-тепло.— Я рад приветствовать вас на моей первой персональной выставке! Работы, которые вы увидите, написаны мной в основном в последнее время. Я старался выразить в них мои размышления об окружающем нас мире. (По фойе прокатился одобрительный шум.) Но много говорить я не буду: я не оратор и не писатель, слова не моя стихия... Моя стихия — живопись, которую вы сейчас увидите. Смотрите, размышляйте, думайте... Буду рад, если картины вам понравятся и подтолкнут вас к раздумьям.— Тут папа на минуту замолчал, опять кашлянул и продолжал: — Хочу только сказать, что в работе над картинами мне помогали, во-первых, моя семья: моя жена и дети, во-вторых, мои друзья. Их портреты вы увидите во втором зале. Среди них вы увидите и портрет робота Тарабама. Должен сказать, что это не простой робот, это чрезвычайно разумное существо. Он тоже мой большой друг. Более того: он соавтор моих самых главных картин!
По фойе пронёсся гул удивления, папа сделал небольшую паузу.
— Ну, вот и всё, что я хотел вам сказать,— улыбнулся он.— А теперь — добро пожаловать!
Папа взмахнул рукой и ловко спрыгнул с эстрады.
Прошелестели аплодисменты.
«Маловато,— подумал я.— Могли бы и ещё похлопать».
Оказавшийся рядом распорядитель протянул папе маленькие ножницы:
— Режьте ленту! Режьте! — шепнул он и подтолкнул папу ко входу на выставку.
Папа перерезал ленточку, отошёл в сторону — и толпа хлынула в залы...
Мы тоже вошли вслед за папой, стараясь держаться вместе. Но народу было столько, что я сразу же потерял своих друзей из виду.
«Ничего,— подумал я.— Потом найдёмся. А пока похожу один».
Сначала я прошёлся по всей выставке — вернее, не прошёлся, а протиснулся, потому что народу во всех четырёх залах было как сельдей в бочке. Сквозь стеклянные потолки залов струился яркий естественный свет, краски на картинах так и сверкали. Дойдя до конца выставки, я вернулся назад во второй зал, мне хотелось сначала послушать, что говорят о портретах. Больше всего народу столпилось перед самым большим, в натуральную величину, портретом Тарабама. Картина была написана в серебристо-синих тонах: Тарабам стоял во весь рост на фоне какого-то космического пейзажа — странной формы скалы, странной формы растения и деревья, на тёмном небе несколько солнц и лун... Я подошёл ближе.
— В своей речи он говорил неправду! — услышал я вдруг позади себя.
Я оглянулся: кипятилась какая-то маленькая старушка.
— Этого робота художник сам сделал,— продолжала старушка.— Говорят, это его хобби — делать роботов...
— Да что вы знаете! — возразил старичок рядом со мной.— Его хобби — это картины. А но специальности он — инженер-электроник. Потому в его картинах все эти болты, гаечки...
— Что вы говорите?! — удивилась старушка.
— А гаечки прекрасны! — вмешался ещё кто-то.
— И робот прекрасен!
— Ничегошеньки-то вы не знаете! — вмешался молодой человек с чёрной бородой и длинными волосами до плеч, в чёрных очках (очевидно, художник).— Робот — настоящий инопланетянин, представитель внеземной цивилизации. Он специально прилетел к нам с планеты УЛИ, чтобы купить несколько этих картин. Они пользуются там грандиозным успехом!
— Да что вы говорите?
— Не может быть!
— Всё так и есть,— вмешался ещё один молодой румяный человек, тоже бородатый.— Слава этих картин давно перешагнула границы нашей галактики.
— Поразительно!
— Как они там всё знают!
Но с меня было довольно: я отошёл к небольшой группе, столпившейся перед портретом Старика-Ключевика.
— Вы только посмотрите на это выражение лица! — говорил один посетитель, указывая на Ключевика.— Ясно видно, что старик — мудрец! Что он всё знает и давно привык ничему не удивляться! Ему, наверное, лет сто!
— Берите больше! — сказал второй посетитель.— Сто лет для такого мудреца — младенческий возраст.
...Выйдя в полупустое фойе, я сразу увидел папу в углу, возле буфета. Он о чём-то разго-наривал с мамой. Рядом стояли Катя, Юра и Старик-Ключевик. Катя и Юра жевали бутерброды и пили сок из бокалов.
Я направился к ним.
— Успех просто сногсшибательный! — сказал я.— Я тут слушал разные мнения — чёрт знает что порой говорят! Но в основном — восторги. Я всё запомнил, даже записал кое-что.
Я вынул было записную книжку.
— Потом, дома,— сказал папа.— Сейчас не до того.
...На этом я пока обрываю рассказ о первом дне папиной выставки — так называемом вернисаже. Да и что вам ещё сказать — и так всё ясно! Это был настоящий триумф, то есть блестящий успех. Торжество, доставляемое счастливой удачей и полной заслуженной победой.
Должен сказать, что папа ждал этого дня всю жизнь, он всегда твёрдо верил, что этот день придёт, несмотря ни на какие препятствия. А препятствий у папы было хоть отбавляй: вы же помните, как у него то и дело не принимали картины, и в семье не было денег, а всё равно нужно было работать. И папа работал не покладая рук — писал, и писал, и писал всё новые картины.
Должен ещё сказать, что не только папа верил в этот грядущий триумф. И мама в это верила, и Катя, и Юра, и даже Старик-Ключевик. Что касается мамы, то она полюбила папу, вышла за него замуж и родила ему двоих детей.
Мама считала его выдающимся художником, достойным непреходящей славы. Она гордилась папой, она неколебимо в него верила и сейчас вполне заслуженно разделяла с ним его головокружительный успех.
Вы, конечно, можете сказать, что и ещё кое-кто должен разделять этот успех — Тарабам, например: ведь он первый посоветовал папе нарисовать в пейзаже гаечку. Конечно же — зачем лукавить? — конечно, и Тарабам заслуженно разделяет с папой его успех.
Недаром папа открыто назвал робота Тарабама своим соавтором. Когда мы вечером рассказали об этом Тарабаму, он очень обрадовался. Он сказал, что теперь всю жизнь будет заниматься живописью и в звездолёте, и на планете УЛИ, где бы ни пришлось быть. И мы пожелали ему в этом успеха.
После замечательного вернисажа начались выставочные будни, но должен отметить, что эти будни были не менее праздничными: народу на выставке не убавлялось. Скорее наоборот. Мама и я специально взяли отпуск за свой счёт. Мы пропадали на выставке с утра до вечера, наслаждаясь вместе с папой его успехом. Даже Тарабам один раз там побывал — после закрытия, вечером: дирекция выставки специально для Тарабама сделала исключение из правил. Все эти дни мы ходили возбуждённо-счастливые и под конец недели уже еле передвигали от усталости ноги.
На седьмой день — в субботу, одиннадцатого июня — мы к вечеру привезли оставшиеся картины домой. Их оставалось не так уж много: большая часть была приобретена разными передвижными выставками, музеями, салонами. Сами понимаете, как довольна была мама.