— И с тобой тоже, — усмехнулся Бергман.
— Не надо, — быстро сказал Бэм. — Купить свою жизнь за миллиард других?
— Успокойся, тебе это уже не грозит. Теперь послушай меня. — Глаза Бергмана превратились в щелки, похожие на амбразуры, из которых будто выглядывали дула автоматов. — Передай все, что я скажу, выродкам, стоящим за тобой. Если не будет программы «Пуск», вступит в силу нулевой вариант. Только нулевой и больше никакой. Я еще подожду: оставлю Крайту возможность раздавить вас, как мокриц, а там посмотрим. А может, я и не буду ждать. Все. Больше не хочу тебя видеть никогда! — Бергман выключил видеотелефон.
Дойдя в очередной раз до пульта, он приостановился, стало вдруг спокойнее. Разговор с Бэмом избавил его от неопределенности, сомнений, подвел к черте, за которой не было ничего, кроме непреложной очевидности. Такое состояние порою возникает у пассажиров поезда, едущие до конечной станции.
Чего ему нервничать, волноваться? В чем дело? Все равно никто не ссадит с поезда, потому что он сам правит им и едет до последней станции. Бэм прав: шансов на запуск программы «Пуск» не осталось, тогда зачем тянуть с остальным?
Бергман сел в кресло, положил руки на пульт. Он успокоился совсем. Почему бы не последовать совету Бэма и не оглянуться назад? Бергман уже не мыслил для себя будущего, потому что подсказанный Бэмом исход протекавшей вне аппаратной событий подобно дамоклову мечу, висел над Бергманом, чтобы в завершающей фазе развития этих событий упасть перед ним и отсечь жизненное пространство, которое могло бы быть его будущим, если он дрогнет, отдернет руку от кнопки, выключит из игры силы фантастической мощности.
С давних пор Бергман боялся именно этого момента — когда ему придется решать: нажимать на кнопку или не нажимать.
То, что обозначало для Бергмана жизнь — великое множество конкретных событий, обстоятельств, фактов, людей, отношений с ними, к которым он был лично причастен и которые составляли его судьбу, как отдельные элементы мозаики составляют единую картину, не шло ни в какое сравнение с тем, что наступало для него с падением дамоклова меча. Бергман никогда не испытывал страха пеиед смертью: он не знал тяжелых болезней, не переживал глубоких душевных трагедий. Да и настоящий ужас перед смертью человек испытывает, наверное, только в короткие секунды, когда к нему действительно приходит смерть. Если бы Бергман положил на чаши весов то, что означало для него жизнь, и то, что означало смерть, первое по весу оказалось бы чем-то вроде сверхплотного вещества, из которого состоят звезды-карлики, а второе — ничем, абстракцией. И тогда пустая чаша весов стремительно взлетела бы кверху и разнесла вдребезги дамоклов меч со всей его фантастической мощью. Так что у Бергмана имелись очень веские причины избегать подобных размышлений. Они могли бы много раньше вынудить его капитулировать перед инстинктом самосохранения, который жил в нем, притаившись, и ждал своей минуты.
Бергман прикрыл ладонями глаза, посидел так несколько мгновений, потом резко отнял руки от лица. Он уже был готов к схватке с самим собой.
Чтобы заставить себя нажать на красную кнопку, нужно было до предела обесценить в своих глазах то, из чего состояла его жизнь. А это значило доказать себе, что ее сверхплотность и сверхтяжелость по сравнению со смертью — иллюзия, что жизнь его была и остается лестницей, ведущей только вниз. Раньше он запрещал себе даже намекать на такое, ибо тогда поблекнул бы ореол вокруг идей, которым он посвятил свою жизнь. Но сейчас наступил такой момент, когда беспощадность к самому себе должна раздавить в нем инстинкт самосохранения.
Из чего же состояла его жизнь, там, на поверхности, из чего состоит здесь? Он задал себе этот вопрос и задумался: как отвечать на него? Соединить силой своей памяти в единую цепочку все, что она хранила, или отбирать самое крупное, значительное, определившее его судьбу? Вопрос он не решил: пусть память сама сделает выбор. Бергману давно уже казалось, что он, будучи еще в пеленках, делил людей на белых и цветных, на господ и рабов, на сильных и слабых, богатых и бедных…
Он всегда боролся за власть во имя идей, которые исповедовал и которые стали частью его духовного и даже физического существа. Он лелеял хрустальную мечту — набросить на мир жесткую, но милосердную, в его понимании, сетку, в ячейках которой каждый нашел бы свое истинное место. И тогда мир успокоился бы, потому что цветные всегда были бы только цветными, слабые — слабыми, бедные — бедными, сильные — сильными, господа — господами…
Но как упорно теория не подтверждалась практикой! Даже Центр психологических исследований, созданный специально для проведения грандиозного эксперимента по созданию биологических роботов, не подтвердил на деле возможность реализации задуманного. А ведь Центр располагал для этого десятками тысяч подопытных цветных и белых, новейшими медицинскими и техническими средствами воздействия на психику человека, на его социальное поведение, включая и хирургическое вмешательство в мозг, и другие методы искусственного понижения интеллекта. Экспериментаторы не знали никаких ограничений ни в средствах, ни в экспериментальном материале. Опыты калечили, убивали людей, превращали их в идиотов, кретинов, чудовищ, но не давали искомого: нормального, работоспособного, достаточно разумного биологического робота с максимально пониженной социальной активностью, не способного ни к какому протесту.
Все труды в Центре пошли прахом, а от самого Центра не осталось ничего, если не считать части биоров, спущенных ранее в Город. Кто мог подумать, что Бергман — глава великого Магистрата, гонимый паническим ужасом перед грядущей расплатой, окажется в этой преисподней, в мини-центре психологических исследований во главе мини-магистрата?
Что еще имеет он здесь?
Вольф… Изобретатель режима содержания подопытных в Центре психологических исследований и биоров в городе, творец системы социального контроля. Эта система работала все годы неплохо, но все-таки дала сбой. Ее бы еще более усовершенствовать, ужесточить… Она, несомненно, имеет свою ценность, но все равно Вольф — не личность, не творец. Ничто, даже само время, не отобьет от него запаха человеческой крови.
Канап… Бэм… Бывшие единомышленники, ставшие предателями. О них не хочется даже и думать, как и о совсем мелких сошках — Брауне, Висе, Якоби… Еще этот кретин Кюв с его идеей о существовании в мозгу человека специального узла, управляющего социальным поведением человека.
Крайт и его агенты… Они оказались более последовательными и более надежными, чем эти слюнтяи Бэм и Канап. Какая жалость, что он не занялся ими раньше, а ведь были, были подозрения… Хоть ничем и не подтверждаемые, но были. Разоблачи он их вовремя, наверное, все сложилось бы по-другому. Но сейчас уже ничего не изменишь…
Херста Бергман не трогал, потому что Херст был его настоящим единомышленником, не то что остальные.
Представляют ли все эти люди для него, Бергмана, какую-нибудь ценность, ради сохранения которой имеет смысл наступить себе на горло? Он категорически ответил: «ничего не стоят». И еще он спросил себя: почему, уходя от возмездия, он взял их с собой? Раньше бы он непременно ответил: потому что именно они были тогда наиболее последовательными сторонниками его идей, в них он видел до конца преданных режиму единомышленников. Сегодня же, сейчас, когда он подошел к последней черте, Бергман ответил на вопрос с предельной откровенностью и объективностью: он остановил свой выбор на этих людях прежде всего потому, что знал — у них нет никакого выхода, и они с величайшей радостью готовы уйти хоть под землю, только бы избежать возмездия за свои преступления. Да, здесь, в Городе, ему нужны были практики, а не теоретики…
Как легко, оказывается, доказать себе полную никчемность, бессмысленность прожитой жизни. Бергман усмехнулся. Даже когда он упорно карабкался выше и выше к власти, когда всеми доступными ему способами уничтожал вместе с Херстом своих соперников в борьбе за власть в Магистрате Миллитарии, поднимался на очередную ступеньку, он все равно шел по лестнице, ведущей вниз. Надо было, наверное, чтобы создалась такая ситуация в этом каменном мешке, чтобы окончательно убедиться в полной абсурдности своих идей и целей. Нет! Нет! Нет! До какой чепухи он договорился?! О каком абсурде может идти речь, когда все правильно, когда он шел и пойдет до конца по верному пути?! Ради своих целей он готов пожертвовать своей жизнью. Программа «Ноль» — это тоже самоутверждение, пусть только здесь, не на земле, но он все равно не пожалеет себя. Раз не остается ничего другого…
Бергман выпрямился в кресле. В глазах мелькнула гордость. Да, он гордился беспощадностью к себе и силой духа, которая питала эту беспощадность. Он уравнял чашу весов, положив на каждую из них по нулю, а теперь аккуратно выложит полновесную гирю, которая не подвергается никакой коррозии и при любом раскладе обстоятельств не теряет в весе. Эта гиря — его ненависть к тем, кто, победив, остался на поверхности и кто погибнет вместе с ним здесь. Все… Чаши весов пришли в движение, он выиграл бой со своей тенью. Сейчас он наконец-то поставит точку.
Бергман внезапно побледнел, выпрямился в кресле. Пальцы его легли на клавиатуру набора шифра. Он почти бессознательно начал набирать цифровые комбинации. Глаза его не отрывались от самого большого экрана на пульте. Вот там возникла черная штора, вот она медленно раздвинулась, открыв просторное помещение с многоярусными стеллажами. На каждом стеллаже чернела ракета с красной головкой. Это был арсенал программы «Пуск», расположенный под Городом. Никто кроме Бергмана не знал, где находится арсенал… Ровно тысяча ракет, каждая из которых способна убить миллион человек, а все вместе миллиард! Если бы удалось завершить все работы по программе «Пуск», то эти ракеты, подчиняясь команде Машины, одна за другой устремились бы к стартовой установке, а уже оттуда по экстакаде с чудовищной скоростью помчались бы к выходному шлюзу, вырвались бы в океан, как в пустоту, прошили бы километры океанской воды, устремились бы в голубое небо и взяли бы курс на давно определенные для них цели. Жаль, но вместо этой программы будет программа «Ноль».
Рука Бергмана медленно потянулась к красной кнопке. В глазах внезапно зарябило, красная кнопка начала расплываться, и через несколько мгновений все видимое им пространство вспыхнуло ярко-пурпурным светом. Рука его рванулась вперед и… неожиданно натолкнулась на какую-то упругую преграду. Он тряхнул головой, как бы сбрасывая с глаз пурпурную пелену, и увидел, что рука его висит в воздухе и перед ней нет никакой преграды. Он видел это так же очевидно, как и белесый волос на своей руке выше запястья. Он двинул руку вперед и… снова почувствовал, как она уперлась во что-то упругое. У него возникла странная фантазия: будто это не его рука, а очень сильный магнит, который он пытается приблизить к другому магниту, но, поскольку полюсы их одинаковы, они отталкиваются друг от друга.
Бергман поднес руку к глазам, растопырил пальцы и увидел, как они дрожат. Это окончательно привело его в чувство, и он ощутил, как предательски колотится его нутро. Он закрыл глаза и откинулся на спинку кресла.
Все, эта пурпурная пелена перед глазами — от страха. Он боится, до потери сознания боится смерти… А может, попробовать еще?
Бергман выпрямился в кресле, но руки его метнулись к подлокотникам и мертвой хваткой вцепились в них. Нет, сегодня у него ничего не получится, нужно успокоиться. Просто он слишком много размышлял и ослабил свою волю…
Джек, Тонни и Юнтус держали оборону в одном из помещений на первом этаже Центра. Они стояли в простенках между распахнутыми окнами и стреляли, когда на ограде Центра в пределах их видимости появлялись атакующие. Вот там выросло сразу несколько фигур. Джек выставил дуло автомата в окно и полоснул молнией по ближайшей из них. Тело убитого с глухим стуком упало внутрь ограды. Не промахнулись и Тонни с Юнтусом.
— Так мы можем продержаться долго! — крикнул Тонни, обернувшись. Он стоял спиной к Джеку, между ними был Юнтус.
— Напрасно так думаешь, — ответил Джек. — Их намного больше нас и у них лестницы.
Ограда в этой части здания близко подходила к окнам. Вот один из атакующих перепрыгнул с ограды на подоконник, но Джек уже готов был встретить его. Он ударил по врагу сбоку, и тот свалился в комнату. Джек с острым любопытством посмотрел на него. На худом лице фанатика с широко расставленными мертвыми глазами застыло выражение безмерного протеста. Видимо, в последнее мгновение, когда он увидел сверкнувшую сбоку молнию, все в нем восстало против мчавшейся на него со скоростью света смерти. В такие моменты быстрота реакции человеческого мозга возрастает, наверное, в миллионы раз.
— Джек! — раздался отчаянный крик Юнтуса. — Берегись!
Гарди встрепенулся, вскинул глаза к окну. Юнтус отскочил от простенка и в упор выстрелил в агента, неожиданно выросшего на подоконнике Гарди. Но, спасая Джека, Юнтус поставил под удар себя. Пока он помогал Гарди, на его окно с ограды прыгнул фанатик и выстрелил ему в спину. Джек прикончил врага, но было уже поздно. Тело Юнтуса упало на пол почти одновременно с телом фанатика.
— Отходи в коридор! — громко крикнул Тонни. — Мы не удержим вдвоем три окна!
Пригнувшись, он метнулся к открытой двери и залег за порогом. Во всех окнах одновременно возникли фигуры врагов. Тонни прошелся но ним длинной молнией.
Джек стоял, вжимаясь в самый угол.
— Быстро сюда! — крикнул ему Тонни. — Я прикрою тебя!
Он начал безостановочно поливать окна молниями.
Джек упал на живот и, извиваясь, быстро пополз к двери. Наконец он оказался в коридоре и лег рядом с Тонни.
Они еще так и не успели толком поговорить друг с другом. События в Центре развивались стремительно. Дольше всех держались агенты на четвертом и пятом этажах. Они уже знали, что нижние этажи захвачены мятежниками, и приготовились к обороне. В схватке с ними мятежники потеряли двадцать инженеров, а с ними Кнока, Венка и Рея. Из узников-биоров в живых оставались только Дик и Юнтус, теперь не стало и Юнтуса, тело его лежало прямо напротив окна, которое защищал Джек. И мертвый он не выпускал из рук автомата. Дважды он спас Джеку жизнь: при захвате второго этажа Центра, когда прикончил агента, навалившегося на Гарди, и здесь.
Джек в бессильной ярости ударил кулаком по полу. Если бы он не замешкался, глядя на убитого фанатика, Юнтус был бы жив! А теперь уже ничего не изменишь. Стиснув зубы, он с ожесточением начал бить по окнам непрерывными молниями. Генераторов не жалели, на оружейном складе их было достаточно.
— Подожди, — тронул Джека за плечо Тонни. — Что-то они не стреляют.
И в самом деле атакующие прекратили штурм и обстрел.
Крайт решил дать своим людям отдых и перегруппировать их. Во внутреннем дворе Центра накопилось уже достаточно людей, чтобы идти на приступ первого этажа Центра по всему его периметру.
Оставалось перебросить во двор лестницы. Без них не доберешься до окон, расположенных довольно высоко от земли.
Крайт и Смит сидели в авто, оцепленном агентами, вооруженными автоматами. Стояло оно на радиальной дороге, упиравшейся в ворота Центра. Ворота были открыты.
Прошел всего час, как Крайт узнал, что инженеры, запертые в Зале, объединились с узниками из подвала и захватили Центр, а ему казалось, что с того момента миновала целая вечность. За этот час Крайт пережил столько, сколько не пережил за всю свою жизнь.
Смит не переставал удивляться разительным переменам, происшедшим в шефе. Бледный, с темными кругами под тусклыми, почти неживыми глазами он казался глубоким стариком. Изменился даже его голос. В нем уже не было и половины той уверенности и властности, что звучали утром, когда он говорил с инженерами в Зале.
— Что, не похож на себя? — спросил Крайт, заметив взгляд Смита. — Ничего, вернем Центр, и все станет на свои места.