– Сиводня мама опять куда-то усла и оставила миня дома адново. Я спласил, куда она идет, а она сказала, сто па делам. Я не хател оставацця дома, патамуста баюсь быть адин. Кокда сидись дома адин, то казеця, сто в квалтиле исё кто-та есть. Патамуста в длугих комнатах инокда склипит пол. Паэтаму я плакал, пака мама сабилалась ухадить. Но она все лавно не взяла миня с сабой. Она токо сказала, сто я узе бальсой и магу побыть дома адин. И исё стобы я пасматлел мультики па телевизалу. И исё она сказала, стобы я вел себя халасо и не вклюцал электлаплиболы, инаце мозет быть пазал. Я спласил, кокда она плидёт дамой, и мама сказала, сто пасталаеця не заделзиваця. И исё она пообессала мне сто-то купить.
И токда я согласился остаця дома.
Снацала я сматлел мультик пла Зайца и Волка. Патом пелеклюцил на длугую плагламу, и сматлел мультик пла Тома и Дзелли. А патом по телевизалу все мультики законцились, и нацалась какая-то пеледаца пла клоунов. Снацала я иё сматлел, патамуста я люблю, кокда клоуны выступают в цилке. Мы с папой узе многа лас хадили в цилк, и ис фсех выступлений мне больсе всех понлавились клоуны, патаму ста они оцень смесные. Но в этай пеледаце были вофсе не клоуны ис цилка. Там токо сидели много дядей за клуглым бальсым сталом и лазгаваливали. Я узе хател выклюцить телевизал, но услысал, сто они фсе-таки гавалят пла клоунов. Токо пла длугих клоунаф, не таких, как в цилке. И такда я вспомнил, как Миска Зотов длазнит меня клоунам, и лесил паслусать. Токо дяди в телевизале гавалили непанятными славами, и я пацти ницево не понял. А патом один из дядей сказал, сто некаталые люди напласно делают клоунаф, патамуста не фсе дети могут вызить из-за каких-та балесней. И исё он сто-то гавалил, токо я узе не понимал, сто он хоцет сказать. Он гавалил пла какие-то законы, котолые исё не действуют, и сто слиском лано целовецество дало зелёный свет кланилованию… В опсем, мне стала скуцно, и я выклюцил телевизал.
А патом я паиглал в лазные иглы. Но мне было неинтелесно иглять адному, и я стал сматлеть в окоско на улицу. Там иглали детиски, и я хател пайти к ним, но не мок отклыть двель, патамуста мама, кокда уходила, заклыла миня на клюц.
А патом мне апять стало скуцно. И я стал хадить по квалтире, стобы найти сто-нибуть интелесное. И такда я вспомнил про тот ясик, котолый мама всекда заклываит на клюцик. Это ясик в насем бальсом скафу, котолый стоит в бальсой комнате. И я падумал, сто там далзно быть сто-то оцень интелесное, патамуста если бы там ницево не была, то мама не заклывала бы ево на клюц. И я стал искать клюцик от этого ясицка. Я искал, искал – и всё-таки ево насол. Он лезал в скатулоцке, где мама хланит все свои залатые цепоцки, селёзки и колецки…
Я отклыл ясик, но там ницево такова не было. Там токо лезали какие-то бумаги, на котолых было сто-то написано. Навелно, это были документы мамы и папы. Токо я не мог их плацитать, патаму сто я исё знаю не фсе буквы. А исё там были фотоглафии, и я дастал их и стал сматлеть. На всех этих фотоглафиях был я. Снацала я там был исё совсем маленьким и лезал голеньким на адеяле. Патом я был в калясоцке, патом в лесу, в панамке. А на одной фотоглафии был тозе я, токо на мне была какая-то смесная лубаска и солты. Я не помню, стобы у меня были кокда-нибудь такая лубаска и такие солты.
А исё на длугих фотоглафиях был какой-то мальцик, католый был оцень пахоз на миня. Но он был узе бальсой, патамуста он хадил в сколу. Он стоял пелед насым домом, и в луке у нево был палтфель.
И я токда падумал, сто это мок быть мой сталсый блатик. Сто он вылос и куда-то уехал. Токо мама мне ницево не гавалила, сто у меня есть блатик. И папа тозе… Пацему они мне ницево не гавалили пла эта, пацему?
Кокда мама плидёт дамой, я обязательно спласу у нее пла блатика.
А тепель я выклюцаю свою иглуску, патаму сто у меня узе балит галова…"
"Запись номер двести восемнадцать от 24 сентября две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов сорок три минуты.
– Севодня я стал уже бальшой. Патаму шта у меня севодня день лождения, и мне стало пять лет. А еще я науцился гавалить слазу тли буквы – "же", "ше" и "ще". Тепель мне осталось только науциться выгаваливать букву "цэ" и букву "лэ". Папа сказал, сто меня не возьмут в школу, если я не умею выгаваливать все буквы. Поэтому я лесил, сто буду тлениловаться каждый день.
Например: целовек…. нет… цасы.. .цасы… цудо… цу-до… Нет, не палуцается!
Луцше я паплобую букву "лэ". Мама гавалит, сто для этого надо лыцать, как сабака. Л-л-л… Л-лыба… Л-лак… Пал-л… пиложок…
Нет, ницево у меня не палуцается.
Но я все лавно кокда-нибудь науцусь. Обесяю… нет – обещаю.. Вот.
Надо только потелпеть.
А ко мне на день лождения плиходили гости. Я позвал своих знакомых лебят, с котолыми иглал во дволе, и плишел Колька с пелвово этажа. И Юлка, и Светка, и Лалиска. И даже Мишка Зотов плисол. Я ево снацала не хотел звать, патаму сто он всекда миня длазнит. Из-за тово, сто я не могу выгаваливать все буквы. Но потом я ево налошно позвал, штобы он услышал, как я гавалю букву "шэ".
Мы пили цай с толтом, и еще мама купила нам много конфет, и мы их ели. А патом мы иглали в моей комнате. Нам было весело. Вот…
Только патом у миня вдлук пашла из носа кловь.
Сильно-сильно. Я даже испацкал кавёл. Мама сказала, што мне нада палежать, штобы кловь в носике засохла. И поэтому лебята ушли. Я веть не мог с ними больше иглать. Они пошли на улицу, а я сицас лежу на диване, и мама дала мне кусоцек льда, штобы я делжал его на пеленосице. Но лёт халодный-плехалодный, и я не хацу ево делжать на носу…
И еще я жду, когда папа плидет с лаботы. Патаму што он должен плинести мне падалок. Я не знаю, што они с мамой мне на этот лаз подалят, но, навелно, это будет што-нибудь оцень халошее и интелесное. Луцше бы это было што-нибудь, цево нет ни у ково из лебят в нашем двале. Патаму што со мной тогда бы все длужили. А есть такие лебята, католые со мной иглать не хотят. Они гавалят, што им не лазлешают иглать со мной их ладители. Патаму што я какой-то не такой, как фсе.
Но я же знаю, што я такой же, как все! И мама моя тоже говолит, штобы я не слушал всю эту елунду. Но мне все лавно неплиятно, когда со мной не хотят иглать и длужить.
Эх, сколей бы плисол папа!.."
"Запись номер триста сорок от пятнадцатого ноября две тысячи двадцать четвертого года, одиннадцать часов двадцать две минуты.
– Севодня наступила зима, патаму што выпал снег. На улочке так класиво! Жалко, што я не могу выхадить на улицу, патаму што у меня уже целую неделю балит живот…
Токо што ко мне плиходила тетя влач, штобы пасмотлеть меня. Она плинесла какой-то плибол и подсоединяла ко мне всякие пловотки и тлубочки, а сама смотлела в окошечко на клышке чемоданчика, в котолом этот плибол лежал.
А патом они с мамой долго лазговаливали на кухне. А сначала они заклыли двель в мою комнату.
А когда тетя влач ушла, мама стала плакать. И еще она гавалила мне, штобы я ее за што-то пластил. Я сплосил: "А за што, мамочка?" – но она ничего больше не сказала, и только всё плакала, и плакала. И тогда я сплосил у нее: "Может быть, у тебя тоже балит животик, мама?" – а она заплакала еще сильнее…
Мне пачему-то тоже захотелось плакать, но я не заплакал. Патаму што я уже бальшой, и должен быть мущиной. Мне так всегда гавалит папа…"
"Запись номер триста семьдесят восемь от двадцать первого ноября две тысячи двадцать четвертого года, двенадцать часов девять минут.
– Севодня у меня животик балел не сильно, и мы с мамой смогли выйти на улицу.
И у лифта встлетили сосетку тетю Лаю. Она сказала, што я очень бледненький и спласила меня: может, што-то у тебя балит, малыш? Я ей сказал, што нет. Не патаму, што я люблю влать. Плосто не хачу, штобы тетя Лая меня жалела. Она тогда гладит меня по галове, а луки у нее очень шелшавые. И еще я знаю, што моя мама тоже не любит, когда меня жалеют длугие взлослые.
Вот…
Но тетя Лая все лавно сказала маме:
– Бедненький лебёнок. Какие же вы бесселдечные ладители, што мучаете своих детей!.. Бога бы побоялись, извелги!
Я думал, што моя мама сейчас удалит тетю Лаю, патаму што лицо у нее стало белым-белым. Как снег… Но моя мама плосто взяла меня за луку и мы пошли спускаться по лестнице пешком, а не стали ждать лифта.
Когда мы вышли на улицу, я сплосил:
– Мам, а пачему тетя Лая гавалит, што вы мучаете детей? Я же у вас только один!
А мама сказала, што это плосто так гавалится и што ваабще тетю Лаю не надо слушать, патаму што у нее нет своих детей, и она нам завидует…"
"Запись номер четыреста двадцать один от пятнадцатого декабря две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов пятнадцать минут.
– Севодня я опять весь день лежал в постели, патаму што у меня опять болел живот. И мне паэтому не хотелось ни кушать, ни иглать. Мама давала мне таблетки и делала укольчики. Я уколов не боюсь, нет. Патаму што мне их так часто делали, что я уже пливык…
Я даже не хател сматлеть телевизол.
Тогда мама сказала: "Давай, я тебе почитаю".
Она взяла детские книжки и стала мне читать.
Больше всего мне понлавилась книжка пло маленького мамонтенка, котолый спал во льдах на Дальнем Севеле, а когда ожил, то стал искать свою маму. Из-за этого он поплыл на большой льдине в Афлику, патаму што в Афлике живут слоны, и он думал, что его мама там, следи слонов. Он плыл и пел песенку. Я ее холошо запомнил, патаму што плосил, штобы мама плачитала мне эту книжку тли или четыле лаза.
Вот эта песенка:
К синему молю,
К зеленой земле