"И снова — прочь, прочь!"
Ибо в этом всполохе, внезапно замершем, как выдернутое беспечным фотографом, тайком уворованное из вечности мгновение, в этом всполохе, пока буквы старинной вязи еще проступали на чернеющей бумаге и еще не умер в огне их тайный смысл…
…ибо в этом всполохе фон Штраубе уже увидел, прочел то, зачем пришел сюда...
И еще он увидел там прорубь с черной водой и горящую в ясном дневном небе звезду...
И еще он увидел, еще... Ах, лучше бы, лучше бы он этого и не видел…
…он увидел, как головы императора и императрицы, отчлененные от тел, с мертвыми глазами, чьи-то руки извлекают из банок с формалином и швыряют — нет, не в этот камин, а в какую-то другую, коптящую, тесную печь…
…Боже, кочерга! В этих страшных руках — еще и кочерга!..
* * *
Птиценосый хранитель Тайной канцелярии, по взгляду разгадав желание государя, своей холеной рукой взял с околокаминного приступка кочергу и принялся измельчать даже самый что ни есть прах.
Государь(голосом опять твердым, хотя и несколько приглушенным.) Господа. Видит Бог, это во имя блага. Так лучше, господа, видит Бог! (Повернувшись на каблуках, стремительно покидает залу по той же боковой лестнице.)
…Члены семьи уходят вслед за ним…
…Безмолвие, переходящее в слабый ропот разочарования…
…Чуть слышное шарканье шагов по ковру…
…Камин потрескивает…
… Конец! Всё!..
…Сразу по выходе из дворца, прямо на площади к фон Штраубе, все еще не пришедшему в себя, пребывавшему почти в сомнамбулическом состоянии, подступили те двое в котелках, зажали с боков, чтоб ни шагу в сторону, как-то, впрочем, умело делая при этом вид, что с ним не знакомы, и, за всю дорогу не произнеся ни слова, вынудили его направляться по маршруту, известному только им двоим.
6
Котелки
После длительного путешествия по морозу, — даже в шапке и куньей шубе фон Штраубе успел изрядно прозябнуть, а по-прежнему безмолвные котелки за все это время не проявили ни малейшей чувствительности к холоду, даже не подняли воротников своих черных пальто, — после плутания в каких-то неведомых переулках они наконец завели его в мрачный, пропахший кошками подъезд и по темной лестнице препроводили на четвертый этаж.
Квартира, правда, в которую его ввели, имела вполне благопристойный вид. В прихожей странные господа приняли у него шубу, сами сняли свои черные пальто, почему-то оставшись, однако, в котелках, которые, в дополнение к черным пиджакам и черным галстукам на белых манишках, делали их похожими на похоронных агентов. Комната, куда его вслед затем ввели, выглядела еще более благоухоженно — полы блестели вощеным паркетом, на стенах висели гобелены и ковры, на окнах шелковые портьеры с кистями, а мебель, хоть и не первой новизны, в некоторых местах даже была инкрустирована перламутром. Только здесь, усадивши фон Штраубе в мягкое кресло, котелки наконец снизошли нарушить безмолвие.
— Вот и снова свиделись, господин лейтенант, — сказал Коротышка.
— Не взыщите, что без предуведомления, — добавил Крупный.
— Тем более что…
— ...разговор у нас предстоит долгий.
Как и тогда, при первой встрече, они вели разговор в весьма своеобразной манере: один начинал, а другой без всякой паузы тут же подхватывал; складывалось такое впечатление, что в действительности говорит некто вовсе третий, а эти двое лишь вовремя раскрывают рты, чтобы посторонний не обнаружил разнобой.
— Может быть, господин лейтенант с морозца…
— ...желает рюмочку коньяку? Тем более что разговор нам предстоит долгий, весьма долгий...
— ...и, полагаю, небезынтересный…
— ...в первую очередь, для самого господина лейтенанта.
— Благодарю вас, господа, — впервые разомкнул уста фон Штраубе. — Не изволите ли все-таки сперва объясниться, в чем причина моего задержания? Или, быть может, уже ареста, — не знаю как назвать.
— Как можно?! "Задержания"!..
— Тем более — "ареста"!
Брови у обоих недоуменно вздернулись, образовав под котелками четыре одинаковые дуги.
— Мы вас просто пригласили…
— ...возможно, не в слишком изысканной форме...
— Да уж, — согласился фон Штраубе.
— ...но, во всяком случае, вы добровольно... — не заметив его реплики, продолжал Коротышка.
— ...совершенно добровольно!.. — вторил Крупный. — Наш незыблемый принцип — абсолютная добровольность, никакого насилия! Посему…
— ...как все-таки в отношении коньяка, господин барон?
— Ладно, — сдался фон Штраубе, — пускай будет "добровольно", пускай коньяк. Но все же, господа, я хотел бы выслушать ваши разъяснения. В чем дело? По какому вы, собственно, ведомству?
— Вот, иной разговор! — обрадовался Крупный. — Рад, что вы наконец…
— ...начинаете что-то себе уяснять, — закончил Коротышка, умело и быстро сервируя стол, на котором тут же появились маленькие серебряные рюмочки, кружочки порезанного лимона и бутылка настоящего французского коньяка. (Несмотря на его любезный тон, фон Штраубе, наблюдая за этими манипуляциями, все же по старой памяти каждый раз вжимался поглубже в кресло, когда вблизи оказывался его ловкий остренький локоток.)
Все было готово в минуту. Котелки одновременно выдохнули "Prosit!" и неспеша выпили, смакуя букет. Фон Штраубе лишь пригубил из своей рюмки (коньяк, впрочем, был, действительно, отменный) и, дождавшись, когда они проглотят по кружку лимона, сказал:
— Однако, господа (не знаю, как величать), вы до сих пор так и не соблаговолили...
— Да, да, разумеется!..
— Как же иначе! — встрепенулись котелки. — А то вы нас, наверно, приняли…
— Да уж сами признайтесь, за кого вы нас приняли?
— Не знаю, как это называется по должностному формуляру, — холодно ответил фон Штраубе, — но я, тем не менее, полагаю, господа, что вы — шпики. Уж не ведаю, полицейские или, может, из охранки...
— Слыхали, Иван Иванович — "полицейские"?! — прыснул Крупный и хлопнул себя по колену.
— Из охранки, Иван Иванович! Слыхали?! — хлопнув по колену и себя, эхом подхихикнул Коротышка.
Они дружно покатились со смеху. Дав полутора Иван Иванычам время нахохотаться всласть, фон Штраубе продолжал так же холодно:
— Никакого иного мнения у меня и не могло возникнуть. Позавчера вы без спроса вторглись ко мне в дом, что-то там обшаривали, обнюхивали, делали какие-то двусмысленные намеки... Кстати, домовладелец, господин Лагранж, понял их весьма превратно, и в результате я, по вашей милости, лишился крова...
— Ах он!.. — вмиг посерьезнел Коротышка. — Кто ж знал, что он…
— ...таким подлецом окажется! — закончил мысль Крупный.
— И тем не менее, — перебил их фон Штраубе, — дело ровно так и обстоит. А нынче вы опять меня выследили, и вот я опять — как вы говорите, "совершенно добровольно", хотя, видит Бог, никакого такого особого желания с моей стороны снова видеться с вами...
— Всё, всё! — встрял Коротышка. — Вынуждены покаяться за некоторую с нашей стороны, — тут вы правы…
— ...бестактность, — продолжил Крупный. — При данных, впрочем, обстоятельствах совершенно…
— ...неизбежную!..
— Именно! Неизбежную! Что вы и сами скоро поймете!.. Но прежде все-таки развеем ваши заблуждения. Вы всерьез полагаете, что мы из полиции?
— А что мне еще остается полагать? — пожал плечами фон Штраубе.
— Да будь мы из полиции!.. — вскричал Коротышка.
— ...или тем паче из Охранного отделения!..
— ...Тем паче!.. То за все ваши давешние художества вы бы не коньяк с нами пили, а уж нынче же сидели бы в крепости! А через неделю-другую…
— ...по этапу бы! В кандалах!..
— ...Это при самом благоприятном исходе!
Сердце у фон Штраубе уже оторвалось и летело в пропасть, но с голосом еще удавалось совладать.
— Что вы, однако, имеете в виду? — спросил фон Штраубе по возможности твердо.
Иван Иванычи переглянулись и кивнули друг другу (до сих пор они словно бы вовсе не замечали присутствия один другого, действуя как детали единой, хорошо смазанной механики).
— Что ж, извольте. — Коротышка извлек из кармана блокнот. — Третьего дня вы имели неосторожность прихватить из Адмиралтейства сверхсекретный пакет…
— ...зашив его под подкладку шинели, — сверившись со своим, точно таким же блокнотом, вставил Крупный.
— Так что, согласитесь, на простую забывчивость тут навряд ли спишешь... Затем, в тот же вечер вы встречаетесь... Здесь мы, пожалуй, пропустим, дабы не порочить имя его высокопревосходительства... Затем, не далее как второго дня вы... Гм, простите за неделикатность... принимаете у себя некую международную авантюристку Мадлен Розенблюм или как там бишь ее?..
— ...Пакет, между тем, бесследно исчезает!..
— Да, да! Это, так сказать, "prima", на случай, если мы из Охранного отделения. Теперь "sekunndо" — на случай, если мы из полиции…
— В тот же вечер вы посещаете своего знакомого, отставного капитан-лейтенанта Василия Бурмасова. Вслед за чем дом Бурмасова вместе со всем имуществом сгорает дотла, вы же счастливым образом уцелеваете и, прихватив с собой бывшую на содержании у Бурмасова глухонемую девицу Марью Рукавишникову, также известную в полусветских кругах под прозванием Нофрет…
— ...а также, по случайности, шубу стоимостью в полторы тысячи...
— ...Ну, не будем останавливаться на таких мелочах... После семирублевой за месяц комнаты у monsieur Лагранжа переселяетесь с оной девицей в двадцатирублевый — уже, заметьте, за сутки! — номер в "Астории". — Он спрятал свои записки. — Когда б мы были из полиции, — занятная, а, как вы полагаете, вырисовывается история, господин лейтенант? Мечта для криминальной хроники! В самый раз, чтобы после скорого суда — пряменько на Сахалин?
Поскольку фон Штраубе безмолвствовал подавленно, котелки стали переговариваться между собой, причем почему-то по-английски:
— Doesn’t seem to you that we’ve overdone it? We should have worked more delicately. Look, he’s so frightened!
— Nevertheless, it seems to me mister lieutenant is begining to understand something.
— Anyway, let us consider it as a measure of necessety. I hope he’ll overcome his doubts at last.
[— Не кажется ли вам, что мы несколько перегнули палку? Нам следовало действовать деликатнее. Взгляните, он очень напуган!
— Тем не менее, мне кажется, господин лейтенант начинает что-то понимать.
— Как бы то ни было, будем считать это необходимой мерой. Надеюсь, он наконец преодолеет свои сомнения.]
Их непринужденный английский язык, пожалуй, в большей степени, чем все другие их аргументы, понемногу убеждал фон Штраубе, что перед ним все-таки, действительно, не шпики, коим чрезмерная образованность, по его представлениям, никак не пристала. Сердце, было оборвавшееся, возвращалось на место. Снова обретя возможность говорить, он через силу пробормотал:
— Nevertheless, gentlemen... [Тем не менее, господа… (англ.)] Все же, господа, согласитесь, все это более чем странно... Если вы (как вы утверждаете) в самом деле не из...
— Вот! — возрадовались котелки.
— ...вы наконец-то начали!..
— ...внимать доводам разума, так сказать!
Фон Штраубе окончательно рассмелел и, обретя прежнюю твердость в голосе, оборвал их ликование:
— Что ж, господа, предположим, вы меня на сей счет почти что убедили. В таком случае жду от вас дальнейших разъяснений.
— Всенепременно! — пообещал Коротышка. — Хотя все это непросто, ох, как непросто изложить обыденными словами!
— Слова — тлен, — философически изрек Крупный.
— Именно так-с! Тут необходима концентрация души, ее полная готовность к пониманию…
— Упреждающая, я бы даже сказал, готовность! — поднял палец кверху Крупный.
— И посему... — Маленький Иван Иваныч поднялся с рюмкой в руке и стал вровень с восседавшим в кресле большим Иван Иванычем. — Посему я предлагаю прежде выпить именно за ваш душевный настрой, за вашу готовность... Короче говоря — за взаимопонимание!
— Да уж, без этого никак, — подтвердил Крупный.
Они чокнулись. На сей раз фон Штраубе тоже выпил. Коньяк приятным жжением растопил последний ледок, холодившийся под сердцем.
— Итак-с, приступим, — снова усевшись в кресло, продолжал Коротышка. — Периодически наш бренный мир попадает в сферу действия самых что ни есть противоборствующих сил и трепыхается между ними, как былинка между противоборствующими ветрами.
— Вы, очевидно, имеете в виду силы Добра и Зла? — спросил фон Штраубе.
— Ну, это слишком упрощенный подход. Люди склонны к упрощениям, а простота — хоть и невинный, но кратчайший путь ко лжи. Неужели вы, как и многие, пребываете в плену у зороастрийского дуализма с его делением мира на царства Добра и Зла, Ормузда и Аримана? Напомню, что в противовес таким примитивным представлениям еще древними эллинами была создана их гениальная диалектика, но большинству по-прежнему нет до этого дела...
— Ни малейшего дела! — сделав скорбное лицо, подтвердил Иван Иваныч.
— Например, — продолжал другой Иван Иваныч, — спрошу вас как мореплавателя, знакомого с навигацией: при столкновении циклона с антициклоном — который из них несет в себе добро, а который зло? Покуда каждый из них движется сам по себе, вопрос, согласитесь, нелеп. Для утлого суденышка, попавшего меж ними, губительно только их взаимостолкновение. И так же, как опытный мореход в мертвом штиле может предугадать грядущую бурю, так и пытливый разум не должен предаваться самоублажению при виде затишья в окружающем его мире.
— Предположим... — кивнул фон Штраубе, завороженный красноречием и немалой ученостью Коротышки, хотя пока еще не понимал, куда он гнет.
— Рад, что мы приходим к согласию... — сказал тот медоточивым голосом. — Так вот, в рамках той же метафоры спрошу я вас: по каким признакам улавливает приближение бури капитан корабля?
— Ну... на то есть приборы... Барометр... Кроме того — опыт, в первую очередь...
— Вот! Никакие на свете приборы не стоят опыта! В самом воздухе он чувствует напряжение неких сил, изменение плотности! Но не тому ли самому учит нас весь опыт промелькнувших цивилизаций? Уж не станем брать слишком давно исчезнувшие Лемурию и Атлантиду, обратимся к более обозримой истории. Уходят в небытие народы, величайшие, заметьте, народы! Исчезают в пике своего величия, исчезают вместе со своими колоссальными познаниями, со своими богами, ибо боги, к нашему прискорбию, тоже все-таки смертны. Так, не оставив следа, исчезла великая негроидная цивилизация Европы, канул в Лету Египет, великий и загадочный, как их Сфинкс; я уж не говорю об эллинах и римлянах — то любому школяру известно. Так вот, в итоге спрошу я вас — можно ли каким-нибудь чутьем предугадать грядущее крушение? Должен ответить утвердительно; только чутье, о котором я говорю, оно несколько особого свойства. Как воздух в предгрозье, так и время, эта неуловимейшая, эфирная субстанция, в некоторые моменты истории вдруг меняет, что ли, свою плотность, — надо лишь уметь ощущать ее изменение. Вспомним для примера все ту же хрестоматийную Элладу...
— Давайте-ка все-таки поближе, Иван Иванович, — сказал Иван Иванович, покосившись на стенные часы.
— Конечно, конечно! Поближе к нам и к нашему отечеству! Что можно сказать о веке, который уже приходит к своему искончанию у нас на глазах?
— Великое столетие! — воскликнул большой Иван Иваныч, более склонный к пафосу.
— Несомненно, — много сдержаннее подтвердил Коротышка. — В особенности — если судить, снова же, и по взлету научной мысли, и по техническому прогрессу, и — главное — по дерзаниям человеческого духа. Поразительно! Однако сии хрустальные дворцы познания дерзновенно возведены, увы, на почве, чреватой землетрясениями! И тому — огромное число роковых предзнаменований, только не всякое ухо, к сожалению, услышит и не всякое око узрит... Собственно, вы сами-то, любезный, как относитесь к тому, что в последнее время происходит вокруг нас?
— Я вас, право... совсем... — Теперь фон Штраубе его решительно не понимал. — Не изволите ли пояснить?
Большой Иван Иваныч даже подскочил, едва не задев котелком люстру:
— Бог ты мой! Да вы, любезный, что же, вовсе не от мира сего? Ведь на земле пока что живете, не на небесах! Газеты, никак, читаете!
— Вижу, господин барон не придает значения таким пустякам, — иронично пояснил маленький Иван Иваныч. — В печати молодой человек выискивает лишь то, чем он сам в последнее время так поглощен. Достохвальная, конечно, целенаправленность...
Большой Иван Иваныч усмехнулся понимающе. Похоже, оба были превосходно осведомлены о его касательстве к Тайне. Фон Штраубе на миг почувствовал себя от этого неуютно, как нагой.
— ...Но все-таки — не в одних лишь горних сферах парить, — укоризненно и уже более серьезно продолжал котелок, — порой не мешает и на грешную землю ниспускаться. Впрочем, чего-то подобного от вас мы с Иваном Ивановичем и ожидали, а посему... — Он снял с комода внушительную подшивку газет и переложил ее на стол. — Посему заблаговременно приготовились. Вот, окажите милость, полюбопытствуйте, без того продолжать наш разговор едва ли имеет смысл. Вот!.. Ну, убийство купца Грыжеедова мы пропустим (хотя презанятная, скажу вам, история)... Дальше трезвон об этой самой "тайне столетия"... — Коротышка поморщился. — Турусы на колесах! Теперь-то, надеюсь, вы понимаете, сколько нагорожено ерунды? Пропустим, посему, тоже... А если потрудиться перелистнуть страничку... Тут, внизу разворота. Я везде специально для вас карандашиком отчеркнул. Здесь только за последние две недели, но, надеюсь, вам будет довольно, чтобы обнаружить во всей череде некий, что ли, провиденциальный смысл. Вот, к примеру, пожалуйте: "Трагедия в небе. Крах гениального творения..." — и так далее. Почитайте, почитайте. — Он придвинул подшивку к фон Штраубе.
Тот принялся читать: "Крах гениального творения русского изобретателя". Подписано было все тем же Мышлеевичем. "Кажется, сама судьба, некий зловещий рок мешает русскому гению ворваться..."
— Сигару случаем не желаете, господин барон, или еще чего? — спросил большой Иван Иванович.
— Нет, благодарю... — отозвался фон Штраубе, а когда в следующий миг он оторвал от газеты глаза, котелков в комнате уже не было.
Еще раз поразившись умению этих Иван Иванычей неуловимо для глаза материализовываться и исчезать, он снова погрузился в чтение газеты.
7
Катастрофы
"...судьба, некий зловещий рок мешает русскому гению ворваться в те просторы, кои по праву ему принадлежат. В этом роковом ряду характерна трагическая планида нашего замечательного соотечественника, талантливого самородка Афанасия Рябова и его величественного замысла...
(Несколько абзацев, занятых пустословием, фон Штраубе без ущерба для смысла опустил.)
"...наконец, главное творение его жизни — циклопического размера воздухоплавательный аппарат, смелостью замысла и широтой фантазии далеко превосходящий сооружения известного всему миру немецкого генерала графа Фердинанда Цеппелина. Длиной почти в четверть версты, наполненный специально полученным сверхлегким газом, оснащенный двумя дюжинами пропеллерных двигателей, он способен был вмещать до полутысячи народу и подниматься на высоту Эвереста...
...Величественное зрелище наблюдали в то утро жители ...ской губернии. Легкая, как птица, огромная, как океанский линкор, махина с крестьянами окрестных уездов, поместившимися в ее гигантской гондоле, взмыла ввысь, держа курс, по словам самого Рябова, на легендарную Шамбалу в Гималайских горах, известную также в наших сказаниях как благодатная, вечно цветущая страна Белозерье.
Увы! Сами небеса воспрепятствовали осуществлению этого грандиозного замысла! На высоте в несколько верст, сопровождаемый треском небесного электричества, аппарат, к ужасу стоявших на земле, внезапно вспыхнул ослепительнее Солнца и вмиг истаял в огненной пучине, унесшей сотни человеческих жизней, в том числе жизнь самого блистательного инженера, погибшего на тридцать третьем году жизни, в зените своей..."
Далее шли большей частью восклицания.
Следующая заметка, отчеркнутая карандашом, называлась "Кара Нептуна" и была пересказом другой заметки — из американской "New York Observer":
"По сведениям осведомленных источников, близких к военному министерству Североамериканских Соединенных Штатов, Россия провела в своих тихоокеанских водах испытание принципиально нового подводного корабля, пытаясь тем самым воплотить в жизнь идею французского мечтателя Жюля Верна.
Русский "Наутилус" даже превосходил мечтания француза, имея до 50 ярдов длины и более миллиона галлонов измещения, снабженный двигателем внутреннего сгорания, способный взять на борт 50 человек экипажа. Втайне построенный и доставленный во Владивосток, он призван был положить конец превосходству военного флота Японской империи на Тихом океане.
Однако, после двух дней успешных испытаний, корабль в очередной раз погрузился в пучину — и с того момента более уже не всплывал. Попытки извлечь его с глубины в конце концов привели к обрыву спасательных тросов. Сквозь толщу воды некоторое время было слышно, как моряки, взывая о помощи, стучат азбукой Morse по корпусу своего гибнущего корабля, но он уходил все глубже ко дну, пока не был раздавлен смертельным давлением.
Российское правительство, как обычно, хранит молчание о происшедшем.
Боже, убереги Россию перед нарастающим японским могуществом!
Боже, спаси безвинные души погибших страшной смертью отважных моряков!"
* * *