…"...Ах, вжарь, ах, здорово, матушка моя!.."…
…"...что Ты поднял меня, Господи, и не дал моим врагам восторжествовать надо мною..."…
Хлюст. Bravo! Bravo, Сибилла! Так и поступим! (И эта бумага извивается в камине. А в руках у Хлюста уже новая.) Ну-ка, что там на сей раз?.. Боже мой, астрологические прогнозы! Предначертания! Довольно мрачные, скажу вам. Гибель династии, да какая страшная, о, ужас!.. Что будем делать? Может, оставим для господ гадателей на кофейной гуще?
Сибилла(заливаясь хохотом). К черту, fuck it! К чертовой бабушке!
…Вспышка! Конец!...
…И новая бумага у Хлюста в руках…
Хлюст(читает). "...Сим сообщаю Вашему Императорскому Величеству, моему далекому преемнику, что, согласно расчетам, странствующая во вселенной планида, в древних книгах именуемая Александрийской звездой, через сто лет после настоящего моего письма, пройдя вблизи планеты нашей, способна произвести..." Ну конечно! Конец света, Звезда Полынь и прочий Апокалипсис! Мальтийцы все уши ему, должно быть, прожужжали.
"К черту в пекло!" — кричит Шамирам, и бумага растворяется в огне.
(Хмурясь, просматривает следующую.) А вот это уже нечто... Мелковато, конечно, но — все-таки... Тайный вклад в банке Женевы. Велено использовать для покрытия золотом всех куполов православных церквей от Петербурга до Камчатки... Однако же — с условием... Гм, а вот условие-то для нашего нынешнего наиправославнейшего государя, мне думается, никак не приемлемое. Да еще при благочестивости ее величества Александры Федоровны... Могу себе представить, какие у него мысли могли тогда, по прочтении...
Мадлен (в точности голосом императора Николая). Это ужасно, господа!
Хлюст. М-да, обидно: денежки-то очень даже немалые... Эх, впрочем, все равно не про нашу честь. А посему... (Бросает в огонь.)
На смену полыхающим в геенне бумагам из воздуха одна за другой появляются новые, которые затем по команде Мадлен-Изольды-Шамирам снова летят в огонь.
Тайна масонского заговора...
Шамирам. К чертям собачьим!
Хлюст. Да будет так!.. О распутстве его матушке Екатерины... О! с прелюбопытными подробностями!..
Мадлен. В задницу!
Хлюст. Именно туда!.. (Бросает в камин. Вскрывает очередной конверт. Вдруг, прочтя несколько строчек, смотрит на фон Штраубе как-то по-новому. Уже нет на жабьем лице прежней небрежительной ухмылочки, во взгляде пристальность, даже уважение, пожалуй.) Вот мы, кажется, и дошли... Да, теперь я понимаю, мой друг, о, теперь я вас хорошо понимаю... Не пойму только, откуда вам-то известно. Великая тайна тамплиеров, которую и под пытками не выдали. Тайна, перешедшая к ним от династии Меровингов, а к ним откуда — и сказать-то боязно. Неужели вправду так-таки и пронесли сквозь века?.. И про исцеление от золотухи весьма убедительно, хотя, конечно, мелочь по сравнению с остальным... (Читает дальше.) Ого! Вот это да! Такова, значит, истинная тайна священного Грааля?.. Вон оно, оказывается, как!.. Господи, да неужели же?!.. Так вот почему вы... Разумеется... Это серьезнее, чем я предполагал... Что ж, довольно-таки убедительно... Весьма, весьма... Ради этого, конечно, стоило... (Проникновенным голосом.) Но подумайте, милейший лейтенант, надо ли мир людской, столь взрывоопасный, подверженный любому, самому пагубному психозу, надо ли соблазнять его подобными откровениями, чреватыми, — тут нет сомнений, — новым разладом меж людьми и величайшей смутой? Надо ли его снова испытывать на изгиб, на прочность, переживет ли он еще раз такое испытание — вот вопрос... Любой мало-мальски разумеющий, наверняка, скажет вам, что единственно как надо распорядиться подобной тайной...
— В огонь ее! На фиг! К черту в задницу! — хохоча и дрыгая на диване длинными голыми ногами, бесновалась Мадлен.
— Погодите! Не смейте! — закричал некто голосом фон Штраубе (сам он не мог издать ни звука — бесноватая зажимала ему рот рукой).
— ...Давай, матушка! Пожарче давай! Озолочу! — орал за стенкой купец Грыжеедов.
— ...Да веселятся небеса и да торжествует земля; да шумит море и что наполняет его! — старательно выводил голос за другою стеной.
Фон Штраубе наконец выпутался из ее объятий, даже нашел в себе силы вскочить, но не знал, в какую сторону надобно рвануться: где сам Хлюст, а где только лишь его отражение в зеркале? Со всех сторон одинаково склабился этот широкий жабий рот, и везде бумага, зажатая в руке, уже зависла над пламенем камина.
— Вы не смеете! — закричала дюжина двойников фон Штраубе, метаясь по одинаковым комнатам в своих зазеркальных мирах. — Остановитесь! Отдайте немедля!
— Успокойся, миленький! — хохотали все эти Дарьи Саввичны, все эти Софи, Мадлен, Изольды, Виолы, Шамирам. — Успокойся! Ты побьешь все зеркала!
Разом заполыхала бумага во всей дюжине Вааловых пастей.
— Браво! Виват! Tres bien! [Отлично! (фр.)] — зашлись хохотом со всех сторон прекрасные ведьмы, кружась в неистовом шабашном хороводе. — В жопу ее!
— Как вы могли?! — возгласили все лейтенанты, потерянно замерев на месте, каждый глядя на своего ухмыляющегося Хлюста. — Это... Это преступно!
— Преступно? — удивились Хлюсты.
— Преступно!.. — захохотали Дарьи Саввичны.
"Преступно!" — "Преступно!" — "Преступно!" — перекликались между собою зеркала, начиная вдруг искажать изображения, делая их то вытянутыми, то приземистыми, то какими-то изогнутыми, словно как при ветре на воде, подернутыми рябью. Именно, именно преступно, господин высокосиятельный Хлюст, преступно, ваше высокопревосходительство Роман Георгиевич, преступно, господин действительный тайный советник, преступно, господин граф! Преступно искажать мир, как происходит в этих зеркалах, которые обращают его в какой-то зверинец, в насмешку над Создателем, преступно его подправлять, как вы это сделали давеча, прелестная Шамирам — столь метким вашим крохотным пистолетиком! Преступен ваш Ваал, пожирающий истину огненным ртом!.. Лейтенанту казалось, что он выкрикивает это изо всех сил, но он не слышал своего голоса — звуки исчезали возле самых уст, не в силах разорвать вдруг загустевший, как смола, воздух. Он кричал что было мочи, а по комнате вместо этого разносилось: "...Ах, матушка, ах, богиня! Пожарче-ка давайте! Вашей легкой рученькой!.." — "...ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные... за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь..."
"Квирл, квирл!"
Изображения в зеркалах стали вовсе нечеловекоподобными, как в кунсткамере. Один фон Штраубе сделался мал, как гном, другой, тоньше соломинки, вытянулся так, что где-то там, за потолком, должно быть, касался головой небосвода, третий, с большим туловищем, притопывал крохотными, как у ящерки, ножками и, что-то, верно, пытаясь выкрикивать, лишь по-рыбьи разевал рот. "La mien seul! Миленький!.." Шамирам с распущенными волосами, черными как смоль (а в другом зеркале — рыжими), с нагой грудью и раскосыми ведьмьими глазами обнимала этих уродцев. Господин же Хлюст вдруг начал оплывать, как свечной огарок, во всех зеркалах, одна его рука уже сочилась по полу, а плечо, словно из растопленного воска, стекало куда-то за спину, и лишь тонкая ухмылочка эта оставалась прежней.
Но ты не уйдешь вот так вот, истаявшей свечкой, не просочишься сквозь дверную щель, многоуважаемый Хлюст! Прежде, чем растаять, ты все расскажешь, ты ответишь на все вопросы, скользкая жаба!
— И на какие же? Задавайте, я жду. Ну, ну, торопитесь, мой столь пытливый друг! — Восковые уши струйками стекали у него по плечам.
— Чем вы вообще занимаетесь?
— Кто вы на самом деле? — Как-то без участия даже самого фон Штраубе наперебой затараторили зеркала.
— Что было в том последнем письме?.. Да как вы... как вы вообще могли его сжечь?!
— Ну, ну, давайте всё сразу, — уже в пол-аршине от пола усмехался Хлюст, — я весь внимание. Только, умоляю вас, мой милый, без риторики.
— Зачем вам бумаги из Адмиралтейства? — спросил фон Штраубе.
Остальные фон Штраубе, в зеркалах, дожидались каждый своей очереди:
— Зачем она застрелила анархистов? Ведь по вашему приказу, наверняка!
— Зачем вы подменяете Историю?
— Что вам нужно было от Бурмасова? Что с ним? Куда и зачем вы убрали его тело? Отвечайте же, отвечайте, ваше высокопре...
— Что будет с миром, наконец? Вы не смеете молчать, я все равно не позволю вам улизнуть, не ответив!
Голова растаявшего сиятельства насмешничала уже с самого пола:
— Не многовато ли — хе-хе! — вопросов, мой дорогой лейтенант? Нет, нет, хорошо, что они у вас накопились. Глядите-ка, была одна тайна, а теперь оказалось их — эвон!.. Только — увы! — отвечать на них вам самому. Мир — и этот, и любой другой из миров — полон всевозможных, еще и не таких тайн, мой лейтенант, и перекладывать их разгадку на других, согласитесь, это все равно что свою жизнь — кому-то взаймы. Вы и сами достаточно напористы. Так что дерзайте, мой молодой друг, дерзайте! Только не зашоривайте глаз! — С каждым словом он таял, становясь все крохотнее, голос слабел, уже было едва слыхать. Напоследок прошелестел: — Просторы, глубины — все ваше!.. За сим смею...
13
Брандмейстер
И всё. Нет его. Истаял целиком.
Но ты не уйдешь, ты все равно не уйдешь, Хлюст!..
— Не уйдешь! — уверенно повторил фон Штраубе, обращаясь непонятно к кому.
Мадлен, — она же Виола, Софи, Шамирам, — на миг оторвала голову от подушки:
— О чем ты, миленький? — и опять сомкнула глаза.
Она, раздетая, с распущенными волосами, лежала на постеленной кровати, свернувшись калачиком, две погасшие змееголовые трубки валялись возле кровати на полу.
Фон Штраубе обнаружил себя босым, в халате на голое тело, хотя не помнил, чтобы когда-то переоблачался. Он стал осматриваться. За окном брезжил гаденький, грязный рассвет. Камин давно остыл и ничуть не напоминал теперь огненную пасть Ваала, а просто чернел неряшливой дырой в стене, из которой тянуло холодом и кислым запахом. И зеркал в комнате было только два, довольно мутных, отражавших несколько помятое лицо лейтенанта и унылую рябь обоев. О разыгравшейся Бог весть когда фантасмагорической сцене напоминал только пепел от сожженной бумаги, устилавший каминное дно.
Лейтенант взял кочергу и принялся шуровать ею в пепле, пока не обнаружил чудом уцелевший в огне клочок. На нем старинным почерком было начертано: "...планида, в древних книгах именуемая Александрийской звездой..." — все, что осталось после учиненной здесь геенны, которая, значит, все-таки была!
Стало быть, и этот Хлюст был — вот что главное!
"Был — и теперь не уйдет, покуда не ответит на все вопросы!" — думал он, с прихваченным ларцом в руках шагая по тому же длинному коридору, по которому они накануне проносились с Мадлен, теперь, поутру, безлюдному и унылому. Пожилой усатый стюард в несвежей униформе скреб шваброй пол. У фон Штраубе, не евшего уже очень давно, желудок сводило от пустоты.
— Где тут ресторация? — спросил он, полагая, что это заведение все-таки является гостиницей.
Стюард посмотрел удивленно.
— Если ближайшая — то на Морской улице, в двух кварталах за углом.
— А у вас что же тут — ничего? — тоже удивился лейтенант.
Тот пожал плечами:
— Ну, ежели червяка заморить — так в первом этаже. Только у нас тут...
Не дослушав, лейтенант спустился в первый этаж. Здесь тоже все вымерло. Впрочем, откуда-то все-таки доносился звон посуды. Фон Штраубе направился туда.
Тесное помещение с грязноватыми скатертями на столах походило на буфетную в вокзале какого-нибудь далекого уездного городка. За одним из столов сидела компания дам далеко не первой молодости, по манерам — явно кокоток, у одной под толстым слоем пудры на лице отчетливо проглядывался фиолетовый синяк, и из чайных стаканов пили дешевое вино. Пахло давно остывшим съестным и ватерклозетом. Нетвердой походкой к лейтенанту подплыл половой с опухшей, заспанной рожей, принял у него шубу и усадил к столу, прежде смахнув со скатерти крошки прямо на пол. Фон Штраубе заказал себе бутылку сельтерской, холодную курицу и кофе — единственное, что, кажется, было тут мало-мальски употребимого в пищу. Половой, перед тем, как удалиться, гнусненько подмигнул:
— Ежели вашему благородию чего на апосля фриштыка — то, вон, Аделаида Гордеевна, — он кивнул на синякастую, — за посещение не более трех рублей берут.
Кокотка, поймав на себе чужой взгляд, помахала рукой в когда-то может и белой перчатке. Ее товарки тут же стали оживленно перешептываться — нарочито громко, чтобы лейтенант мог расслышать, что он "красавчик" и "душка" и что с таким красавчиком можно бы — и до двух рублей. Фон Штраубе велел развязному половому проваливать, и уже не рад был, что сюда зашел.
Курица, впрочем, была подана достаточно быстро и на пустой желудок показалась вполне съедобной. Заодно половой, — "Не желаете-с?" — положил ему на стол утренний выпуск "Санкт-Петербургских ведомостей". Запивая курятину сельтерской, лейтенант ненароком уронил взгляд на первую полосу газеты, и тут же прилип глазами к заголовку со знакомыми словами.
Статья за авторством вездесущего Мышлеевича называлась:
Гибель или возрождение?
(Что несет грядущему веку Александрийская звезда?)
...еще в глубокой древности связывали нашу судьбу с жизнью звездного Космоса...
...с тревогой ожидая сближения нашей планеты с другой небесной странницей, упомянутой в древних книгах как Александрийская звезда...
По мнению профессора Магдебургского университета М.Штюрмера, названная Александрийская звезда таковою (звездою, то есть) в полном смысле не является. В действительности она являет собою странствующую планету, размерами, впрочем, в сотни раз большую, нежели наша колыбель Земля.
Чем же чревато для нас сближение со столь огромным космическим чудовищем? Многоуважаемый профессор, а вслед за ним и менее ученые любители мрачных пророчеств рисуют поистине апокалипсическую картину: тут и всемирный потоп, и катастрофические содрогания земли, и огненные смерчи, и прочие потрясения, более подходящие к описаниям Страшного суда. Быть может, катастрофы последнего времени, ставшие частыми у нас (впрочем, столь незначительные по масштабу Вселенной), — лишь отдаленное предзнаменование грядущего невообразимого катаклизма?
Не будем, однако, спешить заказывать отходную по человечеству, мой читатель! Вот более взвешенное мнение нашего отечественного профессора из Санкт-Петербургского университета И.А.Богданова. Нет, не упование на русский "авось" вселяет ему надежду, а тоже научный расчет — но только подкрепленный свойственным русскому человеку оптимизмом и православной верой в Бога-Всеспасителя.
Александрийская звезда пройдет на достаточном отдалении — таков его прогноз. Подобное событие, похоже, случается каждые две тысячи лет, однако ж человечество покуда живо и (что бы там, на пребывающем в духовном упадке, в предощущении близкой кончины Западе не измышляли и не пророчествовали), покамест не собирается погибать!
Нет, не гибель видит в этой звезде наш, русский профессор — а возможно даже возрождение, причем, духовное возрождение, в первую очередь!
Вспомним, читатель, новозаветную Вифлеемскую звезду, вспыхнувшую на небе как раз те самые без малого две тысячи лет назад. Уж не та ли самая это звезда и была? (Да! Именно! Она самая! — полагает наш соотечественник.) Спросим же: кому гибель она принесла? Только Риму, погрязшему, как и нынешний Запад, в пороках и безверии, рвущемуся лишь к утолению своих сугубо материальных потреб, — не потому ли уже отпевают себя и сегодняшние западные мрачные господа прогнозисты?
Зато вспомним светлый путь Вифлеемской звезды по восточному небосклону. Чье рождение озарила она как не Спасителя нашего, Сына Божия, Иисуса Христа? Духовное обновление и возрождение ознаменовала она для тех, кому постыло служение мамонне, кто видит свое предназначение в том, чтобы нести свет Истины в людские души, готовые открыться и внимать...
— Не помешаю? — спросил какой-то немолодой лысоватый господин, одетый в форму инженера какого-то ведомства, присаживаясь напротив Фон Штраубе.
Лейтенант кивнул, не отрываясь от витийства разошедшегося Мышлеевича.
...Не заставит ли она, эта звезда, и сейчас обратить взоры людские к Востоку, к стране, которая вот уже тысячу лет служит примером истинной, незамутненной веры, к стране, которая своим великотерпением и гордым противостоянием всему материально мелочному и бездуховному...
...и укажет путь новым волхвам! Ибо давно уже с трепетом ждет возрождения наш мир. Не для того ли столько тяжелейших испытаний ниспослал нам Господь в этом подошедшем к своему искончанию веке...
...О, Русь, невеста Христова! Не твоей ли многострадальной земле суждено...
Подсевший господин, — он уже успел получить некий харч и рюмку водки, кою поспешил тут же осушить, — робко обратился к фон Штраубе:
— Осмелюсь спросить, вы случайно не в этом ли заведении служить изволите?
Нарочно или нет, но, произнося эти слова, он покосился на кокоток, проявлявших нескрываемый интерес теперь уже к ним обоим. У лейтенанта прилила кровь к лицу: уж не за сводника ли его приняли?
— Что вы, собственно, имеете в виду? — напружинился он.
Незнакомец, видимо, почуявший предгрозье в его голосе, вконец заробел.
— Пардон, — забормотал оправдывающимся голосом, — лишь то одно и имею: не в этом ли, случаем, департаменте?.. Простите великодушно, не имел чести представиться. — Он привстал: — Вязигин Степан Гурьянович, коллежский секретарь, инженер по части брандмейстерского надзора.
— Так здесь, что ли, департамент? — От удивления фон Штраубе даже забыл взаимно представиться.
— Разумеется, — еще более, чем он, удивился этому незнанию инженер. — По статусу, впрочем, ему более приличествовало бы давно уже называться министерством, — вы, вероятно, это имеете в виду? Скажу вам по секрету, вопрос о повышении статуса как раз уже решается в верхах, — но я пока что называю в соответствии с действующим на сегодня титулярным списком. Знаете ли, еще требуется такое количество согласований — даже по части моего скромного ведомства в том числе... Я, знаете ли, взял себе за правило досмотр всегда начинать снизу, посему вот и заглянул сюда. Бывает, в верхних этажах все раззолочено, а внизу самая что ни есть гнильца. Так оно, кстати, чаще всего. Что, впрочем (простите великодушно за столь философическое обобщение), вполне соответствует общему устройству нашего мира. Непреложно, как закон Архимеда: ежели внизу, в буфетной, водка разбавлена водой, макароны серого цвета, а курица недостаточно свежа, то со всей непременностью где-нибудь наверху недосчитаешься двух-трех брандшлангов, дымоходы забиты сажей, а жалование младшего брандмейстера выплачивается по протекции шурину какого-нибудь столоначальника из особо приближенных. Так же, как о жизнеспособности древа следует судить не по роскошеству кроны, а перво-наперво по целостности корней его... Я, конечно, ни в коем случае не обобщаю на... — Он закатил глаза куда-то в потолок. — Я всего лишь — в пределах своей компетенции; но в этих скромных пределах общая закономерность столь наглядна...
— Простите, милостивый государь, — перебил фон Штраубе философствующего бранд-инженера, — я тут человек, в сущности, случайный; не могли бы вы меня просветить, чем занимается данный департамент?
— О, я бы с превеликим!.. — воскликнул тот. — Но, увы, познания мои ограничены лишь сферой сугубо профессиональною. Если бы вы заинтересовались, к примеру, расположением запасных выходов или брандмейстерских постов... Впрочем, и с тем я знаком лишь по чертежу, уж не знаю, насколько он соответствует... Все многократно перестраивалось без всяких согласований с моей службой. Я-то, признаться, как раз надеялся, что вы милостиво согласитесь стать моим, так сказать, Вергилием в путешествии по этому зданию. Что ж, извините — придется, как видно, самому...
Фон Штраубе вдруг понял, что при поддержке пожарного инспектора ему будет проще проникнуть в загадочную жизнь этого странного заведения, в святая святых, как он полагал, самого сиятельного Хлюста.
— Нет, нет, — сказал он, — с географией здания я в некоей мере знаком, посему — к вашим услугам.
— Почту за честь! — возрадовался философ. — Весьма, весьма... Простите, не ведаю, как величать...
— Барон фон Штраубе.
— Весьма, весьма признателен, господин барон!
— Так идемте же, — сказал лейтенант. — Я плачу. — Не дожидаясь развязного полового, он швырнул на скатерть целый рубль, хотя недостойный завтрак не стоил и четверти того, и встал из-за стола.
Инженер с готовностью вскочил вслед за ним. В перешептывании кокоток, разочарованных уходом обоих мужчин, фон Штраубе отчетливо расслышал весьма недвусмысленный намек на содомическую связь между собою и почтеннейшим брандмейстером. Не желая ввязываться в ссору, он поскорей заспешил к выходу.
— ...Многие считают наше ведомство лишним, существующим только для мздоимства, — говорил брандмейстер, поднимаясь за лейтенантом по лестнице. Он был довольно-таки грузен, страдал одышкой, что, однако, не мешало ему в перерывах между вдохами лопотать. — Мздоимство, конечно, присутствует, не буду этого отрицать, — в первую очередь, среди низких чинов, с чем, кстати, мы боремся неустанно; что же касается важности поставленных перед нами задач... В условиях происходящих то и дело нынче катастроф (надеюсь, вы в курсе, господин барон?) наше дело, быть может, впрямь наиважнейшее. Повсюду взрывы, пожары, — кто-то же должен предотвратить! А с угрозой приближения этой самой звезды (пардон, заметил ненароком — вы как раз читать изволили в газетке) наш статус повысился просто до чрезвычайности. Поверите ли, шеф наш, Сергей Аполлонович, на днях получил тайного советника, с перескоком через чин, — это ли не свидетельство? Скажу вам entre nous [Между нами (фр.)], в правительстве, действительно, весьма и весьма обеспокоены. Даже, как изволите видеть, статью самому Мышлеевичу заказали (аж пятьсот рублей уплачено, я знаю), дабы в случае чего население не предалось панике. Вообще средства выделены немереные. В этой связи бескорыстная, даже малая помощь любого достойного гражданина, — как в данном случае с вашей стороны, господин барон, — особенно ценима и, безусловно, заслуживает всяческого... Ох, однако, скажу я вам, и лестницы же тут у них!..
Они уже поднялись на знакомый лейтенанту второй этаж, где усач в униформе уже заканчивал уборку коридора. Безмолвный каких-нибудь полчаса назад коридор теперь снова оживал звуками. Фон Штраубе приостановился у двери, из-за которой доносилась органная музыка и гнусавый голос опять что-то выводил на латыни.
— Странно, — сказал лейтенант. — Католическая служба в российском департаменте.
— Ничего удивительного, — пояснил отдышавшийся брандмейстер. — По последним распоряжениям, в большинстве департаментов созданы клерикальные отделы. А при учете того, что мы живем в многоконфессиональной стране... Но из-за нехватки места порой представители различных конфессий вынуждены попеременно ютиться в одном и том же помещении — вот что мне кажется не вполне, так сказать... Не далее как позавчера в одном департаменте, имеющем, кстати, прямое касательство к народному просвещению, собственными глазами наблюдал, как под православными иконами что-то там тарабарит, черт его... (прости, Господи!) самый натуральный жидовский раввин; по-моему, все-таки оно как-то уж слишком... Не мне, впрочем, судить... — Тон его с доверительного сменился на строго официальный: — Что же касается моей миссии, то, согласно инструкции, я обязан досматривать все помещения, независимо от их принадлежности. А посему... — с этими словами он без стука решительно открыл дверь.
Комната с затемненными окнами освещалась лишь зажженными свечами. За небольшой фисгармонией сидел служка в черной рясе и старательно выводил мелодию. За алтарем стоял не больше не меньше как кардинал в муаровой красной мантии и по книге читал что-то на латыни. При виде вошедших служка вскочил, а, услышав о миссии брандмейстера, тут же с согласия его высокопреосвещенства бросился показывать примыкающие кладовки на предмет наличествования брандшлангов и других средств пожаротушения.
Лицо кардинала показалось лейтенанту знакомым. Тот его тоже узнал и, отложив книгу, приблизился:
— Рад вашему появлению, сын мой. Был вами крайне заинтересован, увидев недавно вас, если помните, во дворце. Ваше лицо показалось мне наиболее любопытным из увиденных там. Признаться, с некоторого момента наблюдал исключительно за вами. А после инцидента с сожжением... все, конечно, были смятены, но что касается вас... Когда на лице запечатлено откровение Божие — такое нечасто нынче увидишь. Хотел тогда еще подойти, благословить...
— Весьма польщен, ваше высокопреосвященство, — пробормотал фон Штраубе, — но должен сообщить, что род наш уже в четвертом поколении придерживается православного вероисповедания...
— Нет, нет! — подъял обе руки кардинал. — Вовсе не намереваюсь обращать вас в свою веру, и по уговору со Святейшим Синодом, заниматься прозелитизмом среди российских подданных нашей церкви строжайше возбраняется. Но по тому же уговору, церкви наши считаются равноблагодатными, и благословение любого из иерархов в равной степени благодарующе, независимо от того, произносите вы, обращаясь к Господу, "Отче наш" или "Te, Deum...."
— Но чем, я не понимаю, вызвано...
— Минутку, сын мой, — перебил его кардинал.
В это время из открытой кладовки слышалось, как служка пререкается с исполненным служебного рвения Вязигиным:
— Но ваша честь должны понять, что отпускаемые средства не всегда позволяют...
Голос брандмейстера был сама власть, суровая и лишенная снисхождения:
— Вы это мне перестаньте, милостивый государь! Средств отпускается более чем достаточно. На ваши сорок восемь квадратных саженей полагается иметь два брандшланга, два ведра и один пожарный топор. Отпущенных на это четырнадцати рублей с полтиною — более чем!.. Один брандшланг я, вправду, наблюдаю, одно пожарное ведро тоже; а где, позвольте вас спросить, еще один шланг и еще одно ведро, не говоря уже о топоре?..
— Да вот же оно, вот, ведро... Только что, буквально третьего дня...
— А мне вашего "третьего дня" не нужно, мне нужно, извольте понять, чтобы — сей миг! Или желаете, чтобы упомянул в отчете как полное манкирование?
— Сын мой, — вмешался подошедший к ним кардинал, — не стоит гневаться, гнев противен Господу. Видит Бог, найдем мы сейчас ваше ведро...
— Третьего ж дня, душой клянусь, ваше высокопреосвященство!.. Может, мулла к себе прибрал?
— А ты не клянись, не клянись, сын мой Теофил, то грех — клясться бессмертной душою; ты поищи получше, в других кладовых. У раввина, у муллы, у всех посмотри. Да порасторопней — господин советник, сам видишь, при исполнении государственной службы...
Гремя ключами и что-то продолжая бормотать про "скудные средства" и про "ведро от третьёго дня", чернорясник повел непреклонного брандмейстера в другой угол, а кардинал вернулся к фон Штраубе:
— Не осудите, сын мой, сами видите — мирские дела, без них, увы, тоже никуда... Я — о вашем лице в тот момент. Печать Божия на нем была, свидетель Господь! Некая высшая тайна... Скажите, вы что-нибудь знали о том сожженном письме? По-моему, вы там были единственный, кто...
— Простите, ваше высокопреосвященство, — сказал лейтенант, крайне смущенный, — но я бы не хотел какие-то свои догадки... прежде, чем удостовериться...
— Что ж, вполне похвальная осторожность... — смиренно кивнул кардинал. — Но — уж не взыщите, мой сын, за навязчивость — возможно, вам понадобится помощь с моей стороны?.. Признаюсь, я был настолько заинтригован, что возымел дерзновение тут же навести о вас кое-какие справки. По списку приглашенных во дворец узнал вашу фамилию, затем запросил Ватикан, и вот не далее как вчера имел длительный телеграфный переговор с главным ватиканским архивариусом. К удаче моей, ваш род, фон Штраубе, прежде, чем перебраться на восточный берег реки Зеи и там, с переходом на российскую службу обратиться в православие, пребывал в лоне римско-католической церкви и потому проходит по нашим церковным актам на протяжении долгих веков. Там, во тьме веков, прослеживается несомненное пересечение вашего рода с древней династией Меровингов — да, да, тех самых, благочестивых, первых франкских королей, прозванных еще Ленивыми. Что же касается происхождения самих Меровингов и основателя их рода герцога Меровея, то тут... — Он понизил голос. — Даже боюсь вам сказать, сын мой... Боюсь ереси, которая, возможно, выглядывает за этими словами... Однако же, в ту минуту, во дворце, увидев ваше лицо... Скажу вам: вопрос о священном Граале когда-то, еще в иезуитском колледже, был темой моей диссертации. Тогда уже я уяснил себе, что трактование его всего лишь как чаши с кровью Христовой есть только следствие не вполне точного перевода с древнефранкского языка... Быть может, грешники-тамплиеры первыми приблизились к истинному значению, а затем передали тайну мальтийцам, от коих, в свою очередь, уже император Павел, будучи мальтийским гроссмейстером, смог проведать... Уж не знаю, какая тайна содержалась в том сожженном письме, но возьму на себя смелость высказать предположение... О, конечно, всего лишь только предположение!..
— Нашел, монсеньер, я нашел! — раздался из угла голос служки. — Тут оно, второе ведро! Как вы в Божьем просветлении и сказали — точно, у муллы!
— Уж как-нибудь делите свое хозяйство, — недовольно пробурчал брандмейстер. — Записывали бы у кого что — поди, грамотные. А с топориком что?
— Так ведь только что у раввина в кладовой видеть изволили, помните, я еще показал?
— М-да, пожалуй... Ему-то зачем — мацу, что ли, рубить?.. А второй брандшланг, значит, говорите, у православных?
— Точно так! У владыки! Отпереть?
— Ладно, не будем тревожить. Только извольте уж отныне навести порядок, дело, поймите, государственной важности, под надзором у его превосходительства.
— Отныне, видит Бог, со всей непременностью! — радостно выкрикнул служка.
Вязигин, что-то еще бурча, направился к фон Штраубе и его преосвященству.
— Увы, сын мой, не дадут нам здесь поговорить, — вздохнул кардинал. — Быть может, все-таки наведаетесь еще когда-нибудь для разговора; смею предположить, он небезынтересен также и вам.
— Да, да! — с готовностью сказал фон Штраубе. — Непременно! Когда и где я вас могу?..
— Да здесь же, в двенадцатом нумере. В мои дни — по вторникам и четвергам.
Брандмейстер уже стоял рядом с печатью своей государственной значимости на лице.
— Тут, кажется, разобрались, — сказал он. — Ох ты Господи, бестолковство кругом какое! Что ж, пойдемте дальше, любезный барон.
Лейтенанту было жаль сейчас покидать столь многознающего кардинала, но ему впрямь хотелось еще кое-что в этом здании осмотреть, тут помощь облеченного властью Вязигина представлялась, в самом деле, бесценной. Он положил для себя принять участие в досмотре двух соседних нумеров, тех, что вызывали у него особое любопытство, а затем, сославшись на неотложные дела, распрощаться с брандмейстером и вернуться к сюда, к кардиналу. С этими мыслями он почтительно поклонился его высокопреосвященству, а тот, в свою очередь, неожиданно перекрестил его четырехпало и, к удивлению вытаращившего глаза служки, расцеловал тоже ошеломленного лейтенанта в обе щеки. Затем прошептал на ухо нечто загадочное:
— Благословляю тебя, сын мой, в предстоящих муках — не возроптать.
Фон Штраубе не понял, о каких муках он говорит, но спрашивать пока что не стал — Вязигин уже томился в коридоре, ожидая его.
— Меня что больше всего потрясает, — заговорил брандмейстер, когда лейтенант вышел к нему и закрыл за собой дверь, — так это полное такое вот головотяпство! Что случись — опять, уверен, ведер не сыщут. Оштрафовать бы их вместе со всеми ихними раввинами — так себе ж дороже обойдется: по опыту знаю — прескандальный народ! Ладно, черт им (прости, Господи!) судья... А не знаете ли, господин барон, каминов тут случаем нигде не топят?
— Да, да, — поспешно сказал фон Штраубе, зардевшись от своего мелкого доносительства, но слишком уж ему хотелось проникнуть снова в тринадцатый нумер, как-то связующий с этим как дым ускользнувшим от него Хлюстом. — Имеется камин. Пожалуйте, вот здесь. Собственными глазами наблюдал, как вчера топили.
— Гм, — снова посуровел брандмейстер. — Камины, согласно инструкции, требуют повышенных мер, — и решительно двинулся в указанную сторону.
Когда они приближались к тринадцатому, из-за двери соседнего с ним четырнадцатого нумера стали все явственнее доноситься уже знакомые лейтенанту звуки — свист розги и на сей раз чей-то заливистый тенорок: "...А-а-а, нимфа моя, Генриетта Самсоновна!.. Еще, нимфа моя!.. Посильней напоследок! Вот так вот, прошу! Посильней!.." Вязигин тоже эти срамные возгласы слышал и все больше хмурился. Перед дверью тринадцатого, однако, — за нею тоже шла какая-то возня, перемежаемая сладострастным постаныванием, — все-таки приостановился и постучал.
Возня стихла, и женский голос (Мадлен! безусловно, она!) спросил из-за двери:
— Какого дьявола? Что надо?
— Бранд-инспекция! Немедленно отворите, мадам, — произнес Вязигин достаточно грозно.
Ответно последовал незамысловатый совет "идти в задницу".
Взбешенный инспектор, не находя слов от такой наглости, изо всей силы замолотил в дверь кулаком. Тогда из-за двери вступил насмешливый мужской голос (уж не самого ли Хлюста?):
— Но-но! Поаккуратнее, господин инспектор! Вам уже сказано было проваливать. Даже, кажется, (хе-хе!) ясно указали направление маршрута.
Вид у брандмейстера был такой, словно он проглотил фунт горчицы, лицо побагровело, как свежее мясо. Неизвестно, что бы могло воспоследовать с его стороны после такого оскорбления, если бы в этот самый миг дверь загадочного четырнадцатого не распахнулась и оттуда не выкатился маленький толстячок в партикулярном пиджаке, из-под которого свисали на брюки непристегнутые помочи. Несмотря на партикулярный и столь встрепанный вид господина, фон Штраубе сразу вспомнил, что недавно видел его во дворце, причем там этот колобок был в форме ни больше ни меньше как тайного советника.
Брандмейстер, только что походивший на грозовую тучу, даже в размерах как-то вмиг опал на глазах, руки сами собой вытянулись по швам.
— Сергей Аполлонович... — ошарашенно пробормотал он. — Ваше пре...
Тенорок, минуту назад взывавший к своей Генриетте Самсоновне, теперь звенел начальственно-надменно:
— Господин Вязигин, никак? Что за шум устроили? Снова, я вижу, самоуправствуете?
На брандмейстера было жалко смотреть.
— Никак нет, Сергей Апо... Ваше пре... Титулярный досмотр... В полном соответствии... Постучался только... А они — не желают отворять...
— Постучался он, понимаешь!.. — сморщил Тайный лицо — печеное яблоко. — Ты бы еще кувалдой-то постучался! Не открывают — стало быть, имеют на то свои причины и основания. Не велика птица — вдругорядь зайдешь, чай, не перетрудишься. Грохоту на весь этаж наделал — святых выноси! А не забыл, что тебя только что представили на повышение в чине? Вот о чем бы тебе, Вязигин, думать, а то он, вишь, "постучался"!..
— Виноват! — Вязигин так вытянулся во фрунт, что, казалось, туловище вот—вот оторвется от поясницы, чтобы воспарить ввысь.
— Ладно, — уже миролюбивее промолвил колобок, — службу-то, конечно, неси, но — сколько уж говорил! — побольше надобно этого... политеса, коли не хочешь вечно — в коллежских секретарях. Лет тебе сколько?
— Сорок пять, ваше пре...
— Вот-вот. Кабы не характер — небось, давно бы уже в статские. Понял хоть, что я говорю?
— Точно так, ваше...
— То-то... — Колобок наконец перевел глаза на фон Штраубе, тоже его узнал и вдруг воскликнул: — Ба, знакомые, гляжу, всё лица! А я-то думаю — с кем это мы? — Опять посмотрел на Вязигина, но теперь взгляд его снова сделался начальственно строг: — Хоро-ош, нечего сказать! — пропел он своим тенорком. — Вот с кем, значит, на пару инспектируете? Ну-ну, в эдакой компании будет тебе, жди, повышение, Вязигин, все тебе будет!.. — и, как-то с особой бережностью неся травмированные, очевидно, ягодицы, зашагал прочь по коридору.
Брандмейстер еще некоторое время стоял истуканом, осмысливая сказанное. Лишь после того, как шаги начальника затихли, что-то наконец сообразив, вытаращенными глазами посмотрел на лейтенанта.
— Боже мой! — проговорил он. — Боже мой, как я-то сразу не вспомнил! Слышу — фамилия вроде знакомая!.. Но вы-то, молодой человек — вы как могли? Когда я, вам известно, при исполнении, когда я к очередному чину представлен, — как вы могли осмелиться?!
— О чем вы, извольте объяснить! — опешил ничего не понимающий лейтенант.
Вязигин теперь смотрел стеклянно и покачивал, покачивал круглой своей головой.
— Всему Петербургу известно — только, вишь, не вам! Дурачком меня выставить решили! Да еще перед его превосходительством!.. А я-то, я, старый — тоже хорош! Слышу же: фон Штраубе! И ничегошеньки, Господи, даже не шевельнулось в душе!.. Ах, да не делайте, пожалуйста, удивленный вид — при мне же вот эту самую газетку читали!... А я-то, я-то, старый дуралей!..
Фон Штраубе развернул газету, которую все время держал в руке, и на последней странице, где печатают криминальную хронику, сразу зацепился глазами за собственную фамилию. Заметка гласила:
Разыскивается лейтенант флота барон фон Штраубе
(Знающих о местонахождении просим сообщить)
...на вид 25—27 лет, роста немного выше среднего, худощав, светловолос...
...служа уже более трех лет офицером для особых поручений в Адмиралтействе и располагая, соответственно, полным доверием со стороны командования...
...сверхсекретные бумаги, с коими затем скрылся...
...более ни его, ни бумаг не видели...
...представляющие первостепенный интерес для шпионских сетей Англии, Японии и Германии...
— Господи, Господи! — причитал брандмейстер. — Какой позор мне на старости лет! Все пальцем показывать будут, вовек не отмоешься!.. Еще самого, глядишь, не дай Бог, в газетах пропечатают!..
...Сей фон Штраубе, всегда отличавшийся скрытным, нелюдимым характером и потому до поры не вызывавший никаких подозрений...
...так же не исключена связь названного лейтенанта с анархическими организациями, для которых, как известно, любой вред, приносимый отечеству...
Вязигин заглядывал через плечо и не давал читать, беспрерывно стеная:
— Позор! Что я скажу его превосходительству?!.. Двадцать один год безупречной службы — и надо же, надо же! Такого маху!.. Главное — у самого Сергея Аполлоновича на глазах! Бесчестие-то какое! Что жене, что детям своим скажу?!..
...создавших в Петербурге разветвленную шпионскую сеть... (Боже!..)
...Существует подозрение, что и отставной капитан-лейтенант князь Бурмасов, погибший недавно при загадочных обстоятельствах... В конечном счете, предпочтя смерть бесчестной для русского дворянина связи с иностранной разведкой, которой, по некоторым сведениям, как и названный фон Штраубе, также в свое время передавал...
...позволяет, в том числе, и сделать предположение о причастности разыскиваемого фон Штраубе к странной гибели капитан-лейтенанта...
...Боже, куда катится Россия, если даже те, кто призван всеми силами защищать ее славу и могущество, в действительности способствуют...
— Это Хлюст! — вскричал фон Штраубе, сам толком не понимая, что говорит. — Это он! Вот здесь, в тринадцатом нумере! Надо немедля, сейчас же!..
— Довольно, молодой человек, — с гневом перебил его Вязигин. — Хватит! Имел с вами дело — теперь знаю цену вашим словам. Премного тем доволен! В другом месте объяснять будете.
— Да нет же, нет! — попытался вставить лейтенант. — Мы сейчас его! Не упустим! Он здесь!..
Брандмейстер, презрительно на него глядя, на шаг отступил, достал из кармана свисток и засвистел пронзительно, с перехлестами. "Квирл, квирл!" — выдавал коленца брандмейстерсткий свисток...
...Откуда-то сразу же налетели, заломили руки за спину, поволокли...
14
Без названия
"Звезда! Звезда!" — то ли кричали впрямь, то ли ему чудилось, что кричат за окном дребезжащей по булыжнику полицейской кареты. А может, совсем иное кричали: "Везут! Везут!" Не разобрать...
Окна были занавешены. Фон Штраубе сидел, стиснутый с обеих сторон двумя дюжими жандармами, только небо мелькало в щелке над темной занавеской, иногда проблескивая между крышами домов. С каждым вздрагиванием кареты на булыжной мостовой он ощущал, как от него отпадает еще один кусочек жизни. Было ль, не было: как вон та снежинка, на миг угодившая в просвет окна, как вон тот шпиль на доме, вдруг перерезавший эту щелку света, как нынешний день, уже дотлевающий на излете, как любой всполох шума на вольной жить по-своему и сколь угодно шуметь улице. Никогда больше этого уже не будет на его пути: этой уворованной сквозь щелку улицы, этого шпиля, этой снежинки... Ларца с деньгами, свободы, ждущей где-то красавицы Нофрет...
Проехали. Отмелькало. Скрылось в такой дали, что скорей уже не было, чем было...
Что еще из того осколка дня, пока фон Штраубе трясло в карете по булыжнику? Он был несчастлив (ибо еще не ведал, что такое счастье); он сетовал на судьбу за то, что она обошлась с ним так несправедливо (что было, если поразмыслить, ничуть не умнее, чем, не приручив голубку, сетовать, что она не желает кормиться из твоих рук); — то есть, не понимал он в этом мире по сути еще ничего, и непониманием своим был, безусловно, жалок.
Жалок — ибо чувствовал себя наинесчастнейшим из людей.