15
Допрос
...в тесной, убогой комнатенке, жарко натопленной, как деревенская баня. Стены, выкрашенные казенной масляной краской какого-то неопределенного цвета, отражали блики тусклой электрической лампочки под потолком. Из мебели присутствовали только два стула и видавший виды обшарпанный конторский стол, по одну сторону которого сидел довольно молодой, но явно уже порядком уставший от жизни и службы жандармский ротмистр, по другую — на стуле, привинченном ножками к полу — фон Штраубе, изнывающий от бездвижности и духоты.
Ротмистру, — барону Ландсдорфу, так он представился лейтенанту, — тоже было жарко. Он приоткрыл форточку, расстегнул ворот мундира, отер лицо платком и повторил то, что в иных словах уже неоднократно спрашивал:
— Значит, утверждаете — вы ни от кого не скрывались, а манкирование службой объясняете, если я верно понял, общей усталостью и нездоровьем?
— Именно так, — подтвердил фон Штраубе, глядя поверх головы ротмистра на высоко поднятое зарешеченное окошко, за которым вечер уже перетекал в ночь.
— Простите великодушно, я, разумеется, не медик, — улыбнулся ротмистр, — но, по-моему, выглядите вы вполне здоровым. Скажем так: не менее здоровым, нежели все живущие в этом хворобном климате. А ежели вдобавок судить по вашему поведению последних дней...
— Это уж как вам будет угодно, — отозвался фон Штраубе весьма холодно, не желая принимать навязываемый ему задушевный тон.
— Ладно, вопрос здоровья до поры оставим в покое, — тоже посерьезнел ротмистр. — А с пакетом из Адмиралтейства как нам быть? Мы наводили справки — после вас к нему не касался никто. Я все же исключаю в вас болезнь бескорыстного воровства, известную в науке как клептомания; посему желаю знать — какова была цель похищения вами пакета.
В эту минуту фон Штраубе наблюдал за мышью. Крохотное создание на миг выскользнуло из широкой щели меж половыми досками, ухватило какую-то крошку с пола, взглянуло вполне разумными, чуть, пожалуй, удивленными глазками на сидящих мужчин и юркнула назад, во тьму и голодную свободу своего подполья. Что ждало ее там? Некормленый выводок? Или, может быть, одиночество? Страх? Тоска?.. Какая-то, наверняка, своя, столь же крохотная, как и она сама, тайна... И под конец, разумеется, главное таинство всего что ни есть живого — смерть. Переведя взгляд на ротмистра, фон Штраубе вдруг подумал, что оба они в какой-то мере сотоварищи — хотя бы потому, что оба тоже не уйдут от этого последнего, главного таинства, оба тоже смертны. Каков он там, в душе, спрятанной под голубым мундиром, этот Ландсдорф? Любил ли он, страдал? Испытывал ли раскаяние? Рано ли потерял родителей? Возможно, его тоже дразнили в детстве: "бароном, считающим ворон!.."
Кажется, ротмистр, быть может безотчетно, вдруг ощутил по отношению к допрашиваемому нечто подобное. Теперь в голосе его было уже не показное радушие и не канцелярское бесстрастие, а вполне человеческая озабоченность.
— Послушайте же меня, господин лейтенант, — сказал он. — Я действительно, действительно желаю вам помочь! Так помогите же и вы мне.
— Я? Но — чем? — удивился фон Штраубе.
— Господи, да с пакетом этим, разумеется! Я отлично понимаю что вам он совершенно без надобности! Да и никому он, ей-Богу, не нужен, так бы себе и лежал, пока крысы бы не съели! Но что-то же вас подвигнуло! Поверьте — я вовсе не кары для вас хочу. Просто какие-то странные вещи в последнее время происходят, я всего лишь искренне желаю в них для себя разобраться!
Уже осознав всю двуличность сиятельного Хлюста, фон Штраубе наконец понял, что больше нет резона его выгораживать.
— Что ж, — сказал он, — если вы, господин ротмистр, действительно, хотите разобраться, то, предупреждаю, вам будет нелегко, ибо начинать придется с чинов отнюдь не лейтенантского звания...
— Папироску? — Ландсдорф услужливо протянул золотой, с вензелем портсигар.
— Благодарю... — Куривший редко, фон Штраубе затянулся, и сразу голова слегка пошла кругом. — Да, да, отнюдь не лейтенантского!.. Надеюсь, вам что-нибудь говорит имя его сиятельства графа Романа Георгиевича?
— Его высокопревосходительства? — Ротмистр едва даже не привстал.
— Именно!.. Не знаю... точнее, догадываюсь, для каких надобностей ему этот пакет...
— Постойте, постойте! — перебил его ротмистр. — Вы хотите сказать, что его превосходительство дал вам поручение доставить ему пакет? Так ведь это полное вам оправдание! Роман Георгиевич по чину действительный тайный советник, имеет по своей должности доступ к высшим секретам Российской империи, и ежели он вам приказал — то ваша просто-напросто святая обязанность...
— Нет, это уж вы теперь постойте! — воскликнул лейтенант. — Известно ли вам, какую этот Хлюст...
— Хлюст?.. — не понял ротмистр.
— Да, да, Хлюст! Именно — Хлюст!.. Какую этот Хлюст — или, если вам все же угодно, это высокопревосходительство — создало в Петербурге разветвленную сеть?
— Сеть?.. — эхом повторил Ландсдорф. — Вы здоровы ли, господин лейтенант?
— Сеть! Натуральную! Разветвленнейшую!
— Право, может, в самом деле — доктора? У вас, ей-Богу, по-моему, жар...
— Извольте наконец выслушать, господин ротмистр!.. Сия сеть, прячась в тени его высокопревосходительства, прикрываясь его именем...
— Простите, что перебиваю, — вставил ротмистр насмешливо, и фон Штраубе с огорчением понял, что тот его не воспринимает всерьез. — Если я верно уразумел, то вы, очевидно, имеете в виду шпионскую сеть? Тогда, Бога ради, скажите, зачем ему это? С его знанием государственных тайн, с его особым доступом в любое, самое секретное ведомство, он один стоит всех мыслимых и немыслимых шпионских сетей. Достаточно заполучить его одного — и неприятельским государствам не потребуется держать более ни одного своего злодея на нашей территории.
— Почему же непременно — шпионскую? — взорвался лейтенант, не зная, как пробиться сквозь эту стену непонимания. — Нет, нет, совершенно не то! Я разве говорил в том смысле, что именно шпионскую?
— Но вы говорили — "сеть", — напомнил ротмистр — пожалуй, даже ласково, как дитю. — А какую же иную тогда?
"Барон, не считайте ворон!" — хотелось выкрикнуть фон Штраубе. Вместо этого он сколь мог спокойно и отчетливо произнес, стараясь хоть как-то расшатать эту стену:
— Сеть для искажения и извращения истины. Может быть, несколько непонятно звучит...
— Признаться — более чем.
— Хорошо, поясню! — с готовностью подхватил лейтенант. — К примеру, с делом об убийстве купца Грыжеедова, надеюсь, вы знакомы?
— Как же! Весь Петербург наслышан. Как-никак миллионщик, купец первой гильдии, потомственный почтенный гражданин. Скверное дело, всего-то из-за золотых часов зарезали, семнадцать колотых ран...
С каждой минутой в комнатушке становилось все холоднее. Странно, что этот симпатичный (таким он сейчас казался лейтенанту) ротмистр так и не закрывал форточку и по-прежнему вытирал платком вспотевшее лицо. Из форточки по-прежнему веяло холодом, словно из могилы, если ее нынче выдолбить в здешней мерзлой земле. Пытаясь согреться нутряным жаром своей правоты, фон Штраубе закричал:
— Не было, квирл, не было ничего!
— Как вы сказали? — выкатил глаза Ландсдорф.
— Я сказал — ничего этого не было! (Господи, да закроет он форточку наконец?!)
— Нет, нет, перед тем. Вы сказали какое-то слово. Кажется — "квирл"?
— Ну да — квирл!.. Да при чем тут "квирл"? Не было никакого убийства — вот что я сказал!
— Но я же воочию читал...
— Вот! — возликовал фон Штраубе, даже дрожь унялась на миг. — Вот то-то же и оно! Другой вопрос — что вы читали?
— И что же?
— То, о чем я вам и говорю! Искаженную, извращенную истину! Ту, которую вам подсунул этот Хлюст! Вы понимаете, барон, о чем я?
— Признаться, слишком уж отдаленно, — произнес ротмистр довольно-таки сардонически. — Все это весьма, весьма любопытно, но у вас жар, я же вижу.
— Ах, при чем тут жар?! — вскипел лейтенант. — Они все заодно! Даже тайный советник по пожарной части, извращенец и флагелянт!
— Как вы сказали? "Извращенец" — а дальше?
— Флагелянт! Извращенец, получающий удовольствие от битья розгами! Но не в этом дело...
— Да, да, разумеется... Однако, вам, действительно, надобен доктор, лучше отложим-ка, пожалуй, пока этот разговор, у нас еще будет время.
— Как вы не поймете — нельзя откладывать! — из последних сил борясь с дрожью, почти умоляюще проговорил фон Штраубе. — Если отложить — он все успеет переиначить, в своем тринадцатом нумере, со своей Мадлен, Шамирам, со своей Дарьей Саввичной! Совсем иное синема, — этого вы хотите?.. Ладно, квирл, оставим, к черту, купца! А как быть со штаб-квартирой анархистов на Фуражной? С той, где двое убитых, Этель с подлецом Филикарпием! Это уж, я так понимаю, непосредственно по вашей части?
— Да, — теперь уже всерьез удивился Ландсдорф, — не далее как два часа назад я самолично был на выезде. Одно убийство и одно самоубийство. Не пойму лишь — вам-то откуда?.. В газетах, надеюсь, пока еще... Вы какие-то имена называли — Шамирам, кажется... Дарья (забыл по отчеству)... Еще кто-то... Позвольте-ка, я запишу... — Окунул было ручку в чернильницу, но так и оставил ее там.
— Ах, да оставьте вы покуда ее! — перебил фон Штраубе. — Она тут, право же, второстепенная, про нее мы — после! Разберемся сначала, господин ротмистр, с Хлюстом, не будем разбрасываться.
— Да, пожалуй что, не стоит — и так уже... — согласился ротмистр, отчего стал еще симпатичнее фон Штраубе. — По-моему, вы хотели что-то еще сказать про его высокопревосходительство? — С этими словами он украдкой надавил на какую-то кнопку на столе.
Тут же дверь позади открылась, лейтенанта обволокло холодом возникшего сквозняка, но он не стал оборачиваться. Казалось, ротмистр наконец-таки начал что-то понимать, нельзя было упускать столь драгоценный миг возникшего взаимопонимания.
— Именно! Про Хлюста! — обрадовался он. — Я только начал не по порядку. Следовало — с Суэцкого канала! Слышали про Суэцкий канал?
— Это, что ли, который в Африке? — рассеянно спросил Ландсдорф, подавая непонятный знак кому-то стоявшему, очевидно, в дверях. Теперь вид у него был, пожалуй, несколько огорченный.
Фон Штраубе почувствовал себя неловко — он вовсе не намеревался, особенно сейчас, огорчать этого все более располагавшего к себе человека.
— Разумеется, в Африке, — торопливо подтвердил он, пока меж ними снова не возникла прежняя стена, — где ж ему еще быть? Но не в самом канале суть. Я — про акции этого канала; вернее — про биржевые спекуляции с ними... Простите, что несколько сбивчиво, холодно тут у вас, но если попытаться отыскать некий глубинный, скажу даже, сакральный смысл самых, казалось бы порой, прозаических явлений, которые движут... То есть — которые сами движимы силами, которые, силы, в свою очередь...
Он замолк, уже не понимая ни одного произносимого им слова. Тогда заговорил ротмистр, но говорил беззвучно, будто с экрана для синема — лишь раскрывал рот, а слов было не слыхать. Но те, стоявшие у фон Штраубе за спиной, явно его слышали. Сдавили с боков, начали закручивать руки. Фон Штраубе и боли-то не почувствовал, он испытывал только сожаление: своей невнятицей он так глупо разрушил все. А ведь он даже полагал, что мог бы подружиться с этим человеком. Черт дернул за язык начинать именно с Хлюста, так ловко умеющего ускользать змеей, таять свечным огарком! Всего-то и надо было — спросить у этого ротмистра: бывал ли он несчастлив? Верит ли в доброту? Томило ли его тоже когда-либо одиночество? Мечтал ли? И если да — то о чем?.. Какие простые, какие нужные вопросы! Вот бы о чем, вместо той галиматьи! Они тогда подружились бы! Наверняка!..
"...И еще, еще! — думал фон Штраубе, пока его волокли по длинному коридору, пахнущему мышами и арестантской парашей. — Еще можно бы поведать этому ротмистру про Александрийскую звезду, подлетающую к нашему утлому мирку с его мелочными трепыханиями и треволненьями, с его сквозняками, тесными коридорами и решетками на окнах! Про кардинала из двенадцатого нумера. В конце концов, даже про самое Тайну. Тот бы его понял, непременно понял! Такой человек не мог бы не понять!.."
...Однако, мыслимо ли — в такой холод раздевать донага?! Пытка у вас такая, что ли? Здесь, вероятно, ад; ваши белые халаты никого не обманут, господа! Где ты, Хлюст? Здесь, по всему, должно быть твое место!..
Нет, пока что, возможно, все-таки чистилище. Ибо вслед за тем, нагого, погружаете в ванну с горячей водой. Иное дело, господа. Как недоставало этого тепла, проникающего в каждую пору продрогшего тела! Сколько веков недоставало его!.. Растирайте, растирайте вашими махровыми полотенцами, господа! Так, так, давайте: в чистую сорочку до пят. Теперь, после этого тепла, можно и соскользнуть в вечность, в безвременье... Звезда уже на небе, уже приближается, — никак, вы, вправду, еще не слыхали?
Несёте? Что ж, несите же!
...Почему эта с седыми лохмами голова, лежащая на кровати, хоть и отделена от тела, но смотрит широко открытыми глазами, — так у вас тоже принято, господа? И снова решетки на окнах... Ну да Господь с ними, с решетками, если без них у вас тут никак.
...лежа на свежей простыне и кутаясь в одеяло, чтобы сберечь бесценное тепло. Только вот голова эта, лишенная хозяина, повернулась и смотрит в его сторону, не давая провалиться в сон...
16
Обитель
Он не представлял, сколько времени прошло после так нелепо закончившегося разговора с жандармским ротмистром. Судя по образовавшейся щетине — не иначе как дня три, а то и более. Тело было еще довольно слабо, но разум полностью ясен. Боже, какую чушь он городил перед этим Ландсдорфом! Не удивительно, что тот, не выдержав, в конечном счете, препроводил его сюда.
Только вот — куда? Высокий потолок с лепниной в виде сонма крылатых ангелов, паркетный пол, белые, чистые простыни, — похоже, это все-таки не тюрьма. Правда, железные решетки на окнах, — но в их конструкции прослеживались даже потуги на некую художественную фантазию, какое-то изящество изгибов, замысловатость узора, в тюрьме, по его представлению, все же должно было быть иначе — как-то проще и, что ли, квадратнее. Да и сами окна достаточно велики, из-за чего в комнате было не по-тюремному, и вообще не по-петербургски светло.
Фон Штраубе огляделся. Всю обстановку чистой и довольно просторной комнаты составляли только три железные кровати — тоже, впрочем отнюдь не казенного вида, с высокими изголовьями и никелированными набалдашниками, и три тумбочки подле них. На одной кровати лежал он сам, другая, у двери, была пуста, лишь одеяло на ней немного примято, на третьей, у противоположной стены, поверх подушки возлежала та самая, с седыми лохмами и непокорно торчащей кверху бородой голова.
Голова заморгала, открыла глаза и уставилась на лепного ангела, взиравшего на нее с потолка. Потом одеяло, из-под которого она высовывалась, немного сползло, и лишь тут обнаружилось, что голова вполне прочно сочленена шеей с крупным телом, одетым в такую же, как и на фон Штраубе, белую, под самое горло сорочку. Далее обладатель головы вовсе откинул одеяло, уселся поперек кровати и стал сосредоточенно разглядывать свои высовывающиеся из-под этой длинной рубахи босые ступни.
После нескольких минут созерцания ступней седовласый наконец перевел взгляд на фон Штраубе, заметил, что тот, в свою очередь, пристально рассматривает его, и воскликнул сочным голосом полного сил человека:
— Ба, уже пришли, вижу, в себя! А как маялись три ночи! Вы позволите?.. — С этими словами он прошлепал босыми пятками по паркету и уселся на кровати в ногах у лейтенанта. — Может, надо чего?
— Пить... — проговорил фон Штраубе, едва оторвав присохший язык от нёба.
— Сию минуту! — Седовласый мигом подал медицинскую поилку с клювиком и придерживал ее в руках, пока лейтенант делал жадные глотки.
Язык обрел большую свободу, но сил у фон Штраубе достало только спросить:
— Где я?
— В точности не могу сказать, — ответствовал незнакомец. — Но ежели учесть, что вы рядом со мной, то, надо полагать, в раю. Ибо на ад здесь все-таки не похоже (он кивнул вверх, на свесившегося ангела), а на земле, если верить писанию, меня уже, как известно, нет, — из чего лейтенант сделал заключение, что перед ним сумасшедший, и он, фон Штраубе, по всей вероятности, угодил в дом скорби, что было, впрочем, и не удивительно после того бреда, который он (это, хоть и слабо, но помнилось), пребывая в жару, нес перед ротмистром во время допроса.
— И... — Фон Штраубе замялся, не имея опыта общения с душевнобольными. — И — давно вы здесь?
— О, вот вопрос вопросов! — воскликнул незнакомец. — Что есть время, и есть ли оно вообще? Что для вселенной миг — то для мотылька вечность. Вы, вероятнее всего, еще привычны к земному исчислению — по лунам; но в этом счете мне ответить весьма затруднительно, когда-то знал, а нынче уже сбился. Вот ежели бы вы, к примеру, сказали мне, какой срок минул со времени кончины Ирода...
Глаза его, впрочем, смотрели вполне ясно, да и слова вызвали у фон Штраубе не столь уж большое удивление, ибо сам он сталкивался не раз с причудливыми извивами времени, да и сам сейчас не мог бы с полной уверенностью сказать, который нынче день.
Слабость понемногу проходила, уже вполне доставало сил на полновесную беседу.
— Вы, я так понимаю, имеете в виду иудейского царя Ирода? — спросил он.
— А вам неужто известен кто-нибудь еще с таким же богопротивным именем? — вопросом на вопрос ответил седовласый незнакомец.
— Но их, сколь я знаю, было несколько, — пояснил лейтенант. — По святому писанию мне известны, по крайней мере, два: Ирод Великий, тот, что учинил избиение младенцев, и четверовластник Ирод Антипа, очернивший себя не менее, — вы которого ж имеете в виду?
— Да, да, видите, запамятовал впрямь, — огорчился тот. — Которого же, в самом деле?
— Впрочем, не суть важно, — сказал фон Штраубе. — Оба жили так давно, что с какого бы мы не считали — все едино, прошло с малой лишь разницей около двух тысяч лет.
Лицо бедного безумца (теперь уже он и смотрел, как безумец) омрачилось тоской.
— Смотри-ка ты, как давно! — поразился он. — А как танцевала, злодейка, — помню, точно вчера! Так вы говорите — две тысячи? Невероятно!
Лейтенант понял так, что сумасшедший именно такою цифрой измеряет срок своего пребывания здесь. Зная, что с безумцами не следует вступать в спор, он решил оставить в покое скользкую тему времяисчисления и перевести разговор на другое.
— Разрешите узнать, с кем имею честь? — спросил он.
Простой вопрос повлек за собою, однако, новый поток философствования.
— Вас, я так понял, имя интересует? — спросил седовласый. — Как, собственно, и всех в том мире, откуда вы. Но, спрошу я вас, что такое имя? Как и любой звук — всего лишь сиюминутное дрожание воздуха! Скажем, древних богов называли множеством самых разных имен...
— Саб, Инпу, Анубис... — в задумчивости, машинально проговорил фон Штраубе.
— Вот! — подхватил безумный философ. — Вы, смотрю, тоже знаете!.. И ни одно из них для нас уже ровным счетом ничего не означает! Не более, чем какое-нибудь птичье "квирл-квирл". Сменились народы, как-то их именовавшие, а боги остались, и судить о них надо, наверно, по их деяниям, по их власти над теми или иными стихиями, а не по дребезжанию звука. Или взять, к примеру, моря... Черным вы его морем назовете или Понтом Эвксинским; что от этого изменится, если — вот оно — из века в век плещется, катит свои волны, отражает солнце своею гладью!.. Так же и с человеком: что толку знать — как, где и кем был он наречен? Поинтересуйтесь, в какого Бога он верует, крепка ли его плоть, не окаменела ли душа... Впрочем, вас все-таки перво-наперво заинтересовало имя. Что ж, когда-то я отзывался на имя Иоанн, однако с неких пор меня приучили отзываться на более причудливые колыхания воздуха: Филипп Никифорович Завадовский, — кажется, так это теперь звучит (по-гречески, что ли, не пойму)... Обычная вежливость, вероятно, требует, чтобы я поинтересовался и вашим звукосочетанием? Хотя — если вы считаете это неуместным, излишним...
— Отчего же, вполне уместно, — отозвался утомленный этой тирадою лейтенант. — Зовут меня Борис Модестович, по фамилии Штраубе, офицер флота Его Величества. Если угодно, можете называть просто Борис...
— М-да, — вздохнул сумасшедший, — час от часу... Хотя — ничем, право, не хуже, чем Филипп Никифорович... Вы там еще какие-то слов пять-шесть произнести изволили, — это уж, не взыщите, с первого раза не сумею никак... Борис, вы сказали? Это еще куда ни шло. Впрочем, тоже (не сочтите за обиду) звучит несколько...
— Ничего не поделаешь, — улыбнулся фон Штраубе, — так уж окрестили.
Глаза его собеседника выкатились изумленно:
— Вы хотите сказать, что прошли через обряд крещения?
— Собственно, не вижу в этом ничего такого, что могло бы... — попытался вставить лейтенант, но седовласый смотрел уже не на него, а в какую-то незримую даль, и теперь, похоже, с этой далью и разговаривал. Слова безумца звучали загадочно и туманно.
— Неужели сбылось, и уже пришел тот, кто должен был прийти следом? — проговорил он. — Впрочем, следует ли удивляться, если древний Сфинкс уже вот-вот будет смотреть в сторону Водолея... Еще, правда, по моим расчетам, оставалось более ста лет, — но, как мы говорили, время есть мерило столь ненадежное...
Фон Штраубе в эту минуту не особо внимательно слушал его, сознание уцепилось за что-то сказанное безумцем чуть прежде.
— Постойте, постойте! — перебил он несчастного, вдруг вспомнив. — Если, действительно, вас зовут Филипп Никифорович, то — уж не тот ли вы самый князь Завадовский, автор "Брегов Иордана" и "Голубых страниц"?
Это было громкое имя времен предыдущего царствования. Философ, автор известных книг, чуть ли не новый ересиарх, он имел даже смелость однажды публично высказать свое недовольство интимной жизнью самого государя — кажется, его соитием с некоей небезызвестной особой. Затем князь внезапно канул в неизвестность. Одни говорили, что он принял постриг и теперь живет в какой-то далекой пустыни, другие — что уехал за границу, третьи — что умер где-то в безвестии. Оказывается, на самом деле все было и проще, и гораздо, гораздо прискорбнее. "Вот его куда, оказывается", — подумал фон Штраубе. Перед ним была еще одна тайна истории — российская Железная Маска.
Безумец напрягся, что-то припоминая.
— Да, да, — произнес он наконец, — какие-то знакомые слова... Впрочем, все повторяется в этом мире, и нет ни одного слова, которое с самого дня творения прозвучало бы лишь единожды. Да и любой поступок наш есть лишь повторение кем-то уже содеянного. И если царь Ирод робеет перед общественным мнением, то в этом тоже ничего нового, исключительного...
— Вы имеете в виду покойного государя Александра Александровича? — рассмелев, спросил лейтенант.
— Ах, опять вы с этими именами! — отмахнулся безумный князь. — Стоит ли разговоров?.. Если на одной чаше весов общественное мнение, а на другой любовь — то, безусловно, любовь, в конце концов, перевесит, на том уж стоит мир, и тоже это не ново. Даже варварский танец этой злодейки был ничуть не нов, хотя, видит Бог, прелестен!
Лейтенант попытался вклиниться в узкий просвет между здравым смыслом в словах князя и невнятицей перемежающего безумия.
— Я, собственно, не вполне понимаю, о каком танце вы говорите, — сказал он.
— Как же! Думаете, Ирод... или как бишь вы его там изволили назвать... Думаете, отсечение моей головы было его самой вожделенной целью? Даже после того, как я осмелился вострубить о его грехопадении? Ничего подобного! Он лично призвал меня к себе. "Иоанн", — сказал он мне... То есть, нет, он сказал, пожалуй, иначе. "Илия", — сказал он... Нет, и не Илия тоже... "Дорогой князь, — да, да, "дорогой князь" — почему-то именно так сказал он. — Не желаете ли вы, дорогой князь... при учете сложившегося от ваших речей общественного мнения..." Уж и не помню, куда он хотел меня спровадить... Есть такое место — Париж? Если не запамятовал — где-то в забытой Богом холодной Галлии...
Фон Штраубе кивнул. В этот момент что-то забулькало совсем неподалеку. Источник звука лейтенант не смог определить, а его собеседник не обратил на бульканье никакого внимания.
— Видите, что-то помню! — обрадовался седовласый. — Стало быть, туда... Но Иродиада, присутствовавшая при сем...
— Уж не танцовщица ли N.? — не спросил даже, а скорее пояснил для самого себя фон Штраубе, уже начинавший что-то понимать во всей этой истории.
Бульканье повторилось, и снова князь оставил его без внимания.
— Да, — подтвердил он, — если хорошенько вспомнить, некоторые, в самом деле называли ее так. И, знаете, я ее, в сущности, не осуждаю. Женская душа — материя особая, непостижимая порой. Она желала моей головы на блюде, не больше не меньше. В тот вечер она привела на сцену свою юную дочь. Ах, как танцевало это босоногое, ангелоподобное создание! Где душа? где плоть? — там все было едино!.. Все едино, и все одинаково прекрасно!..
В комнате было прохладно. Князь прихватил край одеяла, укрывавшего фон Штраубе, и натянул его под самое горло. Теперь его голова с остроконечной иудейской бородой, вновь отсеченная пододеяльником, вправду напоминала возлежащую на блюде главу Иоанна Крестителя, каковым сумасшедший себя, — теперь это было ясно, — воображал, а загоревшиеся глаза наблюдали, словно вживе, неистовый, чарующий танец босоногой Саломеи.
— Он не мог, не мог устоять! — заключил князь. — Мало кто смог бы на его месте устоять перед таким варварским очарованием! Тут никакой платы не жалко! Тем паче если платой — чья-нибудь давно опостылевшая вам голова...
— И тогда вам ее отсекли, — подытожил фон Штраубе, как нечто самоочевидное.
— А что, не похоже? — горько усмехнулся Иоанн, еще туже затягивая шею углом пододеяльника. — Тем более при учете того, что я здесь.
— Нет, почему, — отозвался фон Штраубе, еще не подобравший нужный тон, чтобы одновременно и не перечить безумцу, и не выглядеть безумцем самому. — Особенно — если в фигуральном смысле...
— Ничего себе — в фигуральном! — воскликнул князь. — Знали бы вы, какова эта фигуральность, когда вас отточенной азиатской саблей — со всего маху...
Фон Штраубе уже не знал, как выбарахтаться из странного разговора, но в эту минуту непонятное бульканье возобновилось, и лишь теперь лейтенант угадал направление, откуда оно доносится. Булькало, несомненно, на третьей кровати, которую он до сих пор считал пустой.
В следующий миг одеяло на ней внезапно откинусь, и из-под него, как чертик из табакерки, перпендикулярно кровати воссел очень тощий, почти плоский от худобы человек с бритой налысо, тоже какой-то плоской головой; было не удивительно, что при такой листоподобной конфигурации он до сих пор не прослеживался под одеялом. Единственной сколько-то заметной деталью на его тусклом лице с бесцветными рыбьими глазами были пиками заостренные кверху усы А la кайзер Вильгельм.
— Азиатский сабля!.. — давился булькающим смехом плоский господин. — Я не знайт, как азиатский сабля, но если немецкий сабля — то он бы тут не разговаривайт. Der deutsche Sabel [Немецкая сабля (нем.)] — это вжик — и нету!
— Вот и римлянин наш проснулся, — с неудовольствием констатировал князь. — Guten Morgen, Herr der Oberst. Wie schliefen? [Доброе утро, господин полковник. Как спали? (нем.)].
— Herr der Furst [Господин князь (нем.)] считать себя святой Иоганн! — все еще булькал смехом Плоский, почему-то обозванный римлянином, хотя, по всему, был, действительно, самый что ни есть немецкий Herr der Oberst [господин полковник (нем.)]. — Я надейсь, ви, молодой человек, считайть себя Der Kaiser Napoleon? Mein Gott, wohin ich hat geraten! [...императором Наполеоном? Боже, куда я попал! (нем.)].
Фон Штраубе не знал, что ответить. Вместо него заговорил князь:
— Видите ли, наш бедный римлянин, как и все выходцы из их высокомерного народа, даже рай считает для себя презримо низким местом, куда попал совершенно для него незаслуженно.
— А почему вы называете его римлянином? — спросил лейтенант.
— Как же! Посчитайте, сколько раз он помянет своего кесаря в течение ближайших пяти минут; кто, скажите, еще на такое способен? Der Kaiser, как сами убедитесь, заменяет им все и вся.
Плоский полковник заговорил, словно спеша поскорее подтвердить его слова:
— Der Kaiser weiss nicht, wo ich mich befinde. Er wird es ohne Konsequenzen nicht lassen. Falls der Kaiser erfahrt, ist der Krieg zwischen Russland und Deutschland unvermeidlich! [Император не знает, где я нахожусь. Он не оставит это без последствий. Если император узнает, война между Россией и Германией неизбежна! (нем.)] — Внезапно он схватил подушку и запустил ею в дверной косяк . — Die Schurken! Ich fordere, dass alles meinem Kaiser sofort mitgeteilt haben! [Мерзавцы! Я требую, чтобы обо всем немедленно сообщили моему императору! (нем.)] — Затем спорхнул с кровати, извлек из-под нее медицинское судно для естественных отправлений и с силой, никак не предполагаемой в столь тщедушном теле, принялся колотить им по двери, продолжая грозить войной и на смеси немецкого с ломаным русским требуя что-то еще незамедлительно сообщить кайзеру Вильгельму.
В ту же минуту дверь распахнулась и в палату вступили два здоровенных санитара, оба косая сажень в плечах. Действовали они привычно и слаженно. Не тратясь на слова, один, обхватил за пояс и поднял в воздух "римлянина" (тот, отбиваясь и дрыгая тоненькими ножками, продолжал сыпать руганью и грозиться своим кайзером), другой тем временем быстро рассучил закатанные до локтей рукава его сорочки, оказавшиеся, как выяснилось, непомерно длинными, без лишней спешки несколько раз обкрутил ими несчастного, концы завязал на спине, после чего обмякшего сразу нарушителя спокойствия, упакованного, как египетская мумия, уложили на кровать и укрыли одеялом. Вслед за тем оба так же безмолвно удалились. Бедный Herr Oberst зарылся бритой головой под подушку, снова стал почти не видимым, и только слабые всхлипы и подрагивания одеяла выдавали теперь присутствие на кровати живого существа.
— За что его? — спросил фон Штраубе, в сущности, жалея беднягу.
Седовласый, остававшийся бесстрастным на протяжении этой сцены, почти не следивший за короткой баталией, разыгравшейся только что, пояснил в своей привычной философической манере:
— Здесь, как, вероятно, и везде, существуют вещи принятые и не принятые. Не то чтобы я был сторонником заведенных где бы то ни было порядков, но, во всяком случае, назначение предметов в этом мире, даже самых малозначительных, более или менее строго определено; если этого не учитывать, мы неминуемо придем к хаосу. Наш бедный римлянин никак не желает это себе уяснить. Скажем, назначение вот этого предмета, — он кивнул на валявшееся под кроватью судно, — вовсе не то, по которому он пытался...
— Да нет же! — перебил его фон Штраубе. — Я имею в виду — за что его заперли сюда? — он обвел взглядом стены и потолок обители.
— Ах, вы об этом? — без особого воодушевления сказал князь. — Боюсь, тут мои сведения крайне приблизительны. Насколько я понял из его речи (весьма невнятной, как вы сами изволили слыхать), несчастный проведал о каких-то вещах, о коих ему ведать не следовало. Повторюсь: всякая вещь имеет свое место и свое назначение. А то, что он узнал, очевидно, вовсе не было предназначено для того, чтобы располагаться во вместилище его разума. В давние времена, при нравах более простых, нежели нынешние, в таких случаях ничтоже сумняшеся человеку отрезали язык. Однако, со всеобщим распространением навыков к письму эта мера перестала быть столь радикальной. Да и общее смягчение нравов... Да и возможное недовольство их кесаря — ведь сами только что слышали... А ведь можно же поступить куда проще, да и, согласитесь, гуманнее, и, безусловно, надежнее: человек со всеми его тайнами — истинными или вымышленными — просто-напросто попадает в рай. Все остается при нем, кроме одной малости: соприкосновения с суетным, охочим до этих тайн миром. А здешние архангелы, коих вы только что имели удовольствие лицезреть, — нелюбопытны и неразговорчивы. И ни один земной кесарь не дотянет сюда свою длань — здесь не его чертоги. Так что — с какой бы мы стороны не подходили к решению этого вопроса, нельзя не признать...
Фон Штраубе почувствовал холод, подбирающийся к сердцу. Значит, бедный Herr Oberst сидел здесь лишь за то, что узнал какую-то тайну — и за это был чьей-то изощренной волей препровожден сюда, тем самым, то есть, навсегда вымаран из бытия. В самом деле, лучшего места не сыщешь: человек просто тихо исчезает, становится бесплотнее, чем тень. Обретает, правда, свободу говорить что ему вздумается, даже, если угодно, колотить урильником, только свидетели — лишь эти немые широкоплечие санитары и столь же безмолвные лепные ангелы на потолке! Если судить по тому, что говорил князь, то даже времени как такового здесь нет, так что сам вопрос "надолго ли?" лишен всяческого смысла. Теперь он с ужасом думал: уж не такую ли судьбу уготовил и для него тот обходительный симпатяга-ротмистр?
Ну конечно же! Чем разбираться с его тайнами, с намеками на истинную личину высокопревосходительного Хлюста — куда спокойней для жизни навсегда упрятать его сюда, сделать таким же бесплотным, как этот несчастный "римлянин", который вот уже совсем затих под одеялом. Наверняка, сам же его сиятельство Хлюст к этому и причастен! Без него такая подлость не могла обойтись. Наверняка, исказил все мыслимые документы — и всё! Никто даже не спохватится. Нет никакого фон Штраубе. Не было на земле никогда!
Нофрет, Боже, Нофрет! Как ей в том мире, к которому, вероятно, уже нет возврата?..
Хотя — что была память о том мире? Не больше, нежели фантомная боль.
Про фантомную боль разъяснил князь Завадовский в один из этих не отличимых друг от друга дней, унылых, как езда в поезде, выпавшем из всех мыслимых расписаний, в поезде, везущем в никуда.
— Вы когда-нибудь слыхали про фантомные боли? — спросил однажды Иоанн (теперь фон Штраубе даже про себя называл его так).
— Что-то, кажется, связанное с ампутацией? — припомнил лейтенант.
— О, вы знаете! Именно так: если человеку ампутируют конечность, то еще долгие годы он, говорят, ощущает колики в несуществующих пальцах, ревматический зуд в отсеченных суставах. Между нами, скажу вам: усекновение головы дает порой сходные симптомы. Казалось бы, ампутирована самоя жизнь — однако память, эта фантомная боль, где-то зудит, колется. Ощущение куда более мучительное, нежели — когда тебя саблей по позвонкам. Мучительное, ибо — невесть на сколько растянутое во времени, бессмысленное, поражающее своей нелепостью. Нет-нет да и прорвется какое-нибудь имя. Филипп Никифорович, к примеру. Или вдруг: "князь", "ваше сиятельство"... Откуда? зачем? Вроде боли в шестом пальце некогда пятипалой руки. Зачем, скажите на милость, отзываться на какого-то Филиппа Никифоровича, если имя твое Иоанн? Еще куда ни шло — на Илию; но на Филиппа Никифоровича!.. Глупость!.. Все тут этим страдаем. Вот и римлянин наш: зудит в нем какой-то еще Herr Oberst, и никак, бедняга, не может с этим совладать.
В такие минуты "римлянин" обычно хихикал, растворившись под одеялом.
* * *
— ...Или...— (уже в какой-то другой день говорил Иоанн). — Или: как свежа порой память о яствах мирских, о роскошных залах с вереницей мазурки, скользящей по паркету, о раззолоченных одеждах с муаровыми лентами наискось груди. Откуда? И чьего бытия?.. Оттуда же, наверно, откуда у этого бедняги химерная память о каком-то его кайзере... Вильгельме, кажется... ("Хе-хе, Der Dummkopf spricht, der kluge Mensch hort! [Дурак говорит, умный слушает! (нем.)]" — доносилось в таких случаях из-под одеяла, на что и фон Штраубе, и Иоанн уже приучились не обращать внимания.) Откуда, снова спрошу я вас, — продолжал Иоанн, — если место мое — пустыня, пища — акриды и дикий мед, а вся одежда — власяница из верблюжьей шерсти и кожаный пояс на чреслах? Удел же мой был — ожидание Того, Кто воспоследует за мной, Того, Сильнейшего меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его... Но как танцевала, Боже, как она танцевала!..
Эта жизнь в доме для умалишенных, более напоминающая небытие, постепенно затягивала и, когда не мучили фантомные боли памяти, привносила в душу лейтенанта неведомое досель умиротворение. Вполне сносная пища, трижды в день доставляемая безмолвными санитарами, нескончаемое философствование безумного Иоанна, хихиканье под одеялом плоского римлянина, — этот шесть на шесть аршинов мир был, в сущности, не хуже, чем тот, другой, огромный, отгороженный решетками, с его заботами, треволнениями и тайнами.
Про тайну свою, про свое "le Destination Grand", фон Штраубе вспоминал как-то вчуже, словно о вычитанном в романе. И так же — спокойно, будто о чужом — однажды поведал о ней Иоанну.
Реакции, которая на это последовала, он никак не ожидал даже от безумца.
— Господи! — воскликнул старик; его округлившиеся очи смотрели куда-то мимо алебастровых ангелов, к запредельности. — Господи, свершилось! — Лицо его уже было воистину лицом библейского пророка. — И звезда явится на небе, и придет Гаспар с дарами от стран Востока...
— Да, да, Гаспар... — подтвердил фон Штраубе.
— Значит, он являлся уже? — спросил Иоанн. — Стало быть — уже близится пора... И придет Валтасар от стран Юга, от людей с черною кожей, и придет Мельхиор от белокожих людей из стран Запада. По зову звезды явятся они с трех своих сторон — и тогда настанет день!..
Даже Римлянин, только что привычно хихикавший под одеялом, мигом затих и, чуть приспустив одеяло, выставил из-под него одно ухо.
— Настанет день! — повторил пророк. — И узрю наконец разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, слетающего на землю! И преображение ниспадет на грешный наш мир!.. И с умилением воззрят праведники...
* * *
...сороковой по счету рассвет, осторожно прокравшийся между решетками с воли. Сороковая утренняя каша, означившая сороковой по счету день его небытия.
Со стороны кровати, на которой лежал Herr Oberst, из-под одеяла доносился скребущий звук затачиваемого железа. Затем на свет показалась плоская голова Римлянина. Некоторое время рыбьи глаза оценивающе вглядывались в фон Штраубе, на лице угадывалась мыслительная работа. Римлянин неожиданно подмигнул и высунул руку с зажатым в ней безобидным с виду обеденным ножом с закругленным концом. "Римлянин" приложил лезвие к краю своего кайзеровского уса, и на простыню посыпались волосы: нож оказался острым как бритва.
Другая сторона лезвия была зазубренной. Herr Oberst со словами "Вжик-вжик!" несколько раз провел ею по железной спинке кровати. Нож мог одновременно служить и отменным напильником, о чем свидетельствовал образовавшийся глубокий рубец.
— Leiseer! — приложил он палец к губам. — Wir werden von hier aus ausgerissen werden, ich schwore vom Kaiser Willhelm! Ich horte alles. Ich werde ihnen Freiheit zuryckgeben! [— Тише! Мы вырвемся отсюда, клянусь императором Вильгельмом! Я все слышал. Я верну вам свободу! (нем.)].
Иоанн поднял голову с подушки.
— Ты должен отправиться в мир, — изрек он, — такова твоя доля.
— А вы? — спросил лейтенант.
— Нет, я останусь — задержу слуг Иродовых, если в том будет нужда. Да и голова моя должна же наконец занять уготовленное для нее Господом место. Что касается тебя, Сын Человеческий, то сорок дней в пустыне — того для тебя довольно. Ступай!
— Heute in der Nacht, — сказал Римлянин. — Sie sind fertig? [Сегодня ночью. Вы готовы? (нем.)]
Фон Штраубе обвел глазами обитель, с которой уже успел свыкнуться и стерпеться.
— Ich bin fertig [Я готов (нем.)], — проговорил он.
17
Sapienti sаt
[Понимающему ясно (лат.)]
Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать.
1-е посл. Коринфянам (8:2)
Его высокопревосходительству
действительному тайному советнику
графу ***
(Строго конфиденциально)
Ваше Сиятельство.
Сим имею честь сообщить, что подозреваемый в государственной измене лейтенант флота Штраубе допрошен мною лично и как находящийся не в себе временно препровожден в подведомственный особняк "Тихая обитель".
...в том числе оскорбительные намеки на деятельность государственных лиц, включая...
("...включая Ваше Сиятельство?" Нет, осторожней надобно, ротмистр, осторожней! "Тихая обитель" — она не только для обезумевших лейтенантиков.)
...включая некоторых высокопоставленных лиц...
("Вот так оно в самый раз!")
...Временно изъят найденный при нем ларец с ассигнациями и ценными бумагами в общей сложности на 900 тыс. рублей. Судя по инициалам на ларце, оный принадлежал исчезнувшему капитан-лейтенанту Бурмасову, также, по нашим данным, замешанному в связях, которые...
Касательно бумаг, похищенных Штраубе в Адмиралтействе. Как установлено, в них содержались сведения об изменении пищевого довольствия матросов Черноморского флота:
— говядины — с полуфунта до 0,4 фунта в день;
— капусты — с 1,5 фунта до 1,2 фунта в день;
— селедки — с 1 фунта до 1,1 фунта в день...
("Сиди тут до вечера, переписывай эту муть!")
— ...также о замене изюма, отпускаемого для воскресного компота, на урюк, с сохранением того же количества 0,15 фунта в неделю, и о замене баранины на свинину в прежнем соотношении.
Иных сведений в указанных бумагах, как удалось выяснить, не наличествовало.
...решение о содержании названного лейтенанта Штраубе в "Тихой обители" в зависимости от дальнейших распоряжений со стороны Вашего Сиятельства...
За сим остаюсь...
...Вашего Сиятельства,
ротмистр Отдельного Корпуса Жандармов
В.С. Ландсдорф
* * *