Полковнику Аскольдову
(секретно)
Найти memorandum великого князя — задача крайне важная. Отныне всему вверенному Вам отделу надлежит заниматься только этим. Недостаток рвения в поисках буду считать Вашей личной нерадивостью со всеми вытекающими последствиями.
Хоть через год, хоть через десять лет, — но Вы обязаны его отыскать! Сей документ и через век может сыграть свою роль.
С Богом, полковник.
Добавочное финансирование обещаю.
Плеве
* * *
И искать, разумеется, будут. Поначалу, как это у нас водится, весьма рьяно, через пару лет, когда снова убавять финансирование — с некоторой прохладцей, а после страшной гибели графа Плеве в 1904 году, с накоплением более неотложных дел, розыск будет перепоручен низким чинам, кои, в свою очередь, уверят, в конце концов, полковника: не было никакого такого меморандума, что-то там напутал перед кончиной великий князь.
И даже в июле 1918 года, стоя лицом к стене в ожидании пули в затылок, бывший жандармский полковник Аскольдов, озирая напоследок свою уже избытую до последней точки жизнь и сильно сомневаясь в ее целесообразности, в одном лишь не усомнится: не было великокняжеского меморандума, перемудрил покойный Плеве.
21
Граф Валленрод
(Окончание)
...этот век Всевышний сотворил для многих, а будущий для немногих.
3-я книга Ездры (8:1)
...Таким образом, господин генерал, — закончил фон Штраубе свою мысль (Боже, какую?! Покуда говорил — кажется, вечность прошла, и он успел позабыть ее начало...) — ...хотя вы и о многом осведомлены, ваша осведомленность не столь велика, сколь вам это, вероятно, видится.
— Нет, это невероятно! — едва не вскочив с места, вскричал атташе. — Мы вели за вами наблюдение Бог... черт знает, сколько времени, проследили все контакты, вы почти ни разу не выпадали из поля нашего зрения; — и вот теперь вы говорите о связи с каким-то... как вы его изволили назвать?.. Дже...
— Джехути, — машинально подсказал фон Штраубе, хотя все еще не понимал, о чем речь.
— Да, именно! Вы хотите сказать, что имели связь с таковым? Но — когда?
Фон Штраубе ответил словами, близкими к тем, которыми говорил усекновенный Иоанн:
— В зависимости от того, что мы понимаем под течением времени.
— Хорошо! — вскипел граф. — Желаете заниматься софистикой — на здоровье! Может, хотя бы соизволите сказать, кто он, чем занимается, из какой, в конце концов, страны? Судя по имени, итальянец, — так?
Впервые на протяжении их разговора фон Штраубе улыбнулся, ощущая некое свое превосходство:
— Не думаю.
— Ладно! — Генерал вскочил со своего места. — Коли не выдумываете, я сам найду. — Он открыл ящик с картотекой и принялся перебирать карточки, приговаривая: — Джехути... Джехути... Нет, никого с таким именем нет! Притом — что-то знакомое... Признайтесь — вы придумали это сейчас?
— А вы еще поищите кого-нибудь по имени Саб, — предложил фон Штраубе.
— Как вы сказали? — Валленрод снова протянул руку к своей картотеке.
— Саб. Он же Инпу. Он же... ну, неважно. Что, никак, тоже нету среди ваших карточек?
Через минуту-другую генерал отчаялся что-либо там найти, снова уселся за стол и взглянул на фон Штраубе теперь уже нехорошими глазами.
— Уверяю вас, лейтенант, — сказал он, — если вы шутите, то вы играете с огнем.
— И в мыслях не имею шутить, — отозвался фон Штраубе весело. — Слово дворянина... Хорошо, если с Инпу не выходит — может быть, соизволите найти у себя Иван Иванычей?
Больше генерал не лез в свою картотеку.
— Иван Иванычей? — саркастически спросил он. — Здесь, в России?
— К сожалению — да, — сохраняя свой несколько игривый тон, сказал фон Штраубе. — Понимаю, что найти их в Японии было бы, наверно, легче.
— Вам всех в России Иван Иванычей, или как?
— Нет, всего лишь двоих.
— Это значительно упрощает дело, — продолжал пикировку Валленрод. — Всего каких-нибудь двух Иван Иванычей в России, думаю, отыскать можно. Позвольте спросить, вам любых двоих или же каких-то конкретных? Возможно, у них имеются какие-либо приметы отличительные?
— Да, да, безусловно. Один из них маленький, а другой, напротив, большой.
— О, существеннейшая деталь! С каждой минутой наша задача упрощается!
— И еще...
— Я весь внимание.
— Оба постоянно ходят в котелках.
— И вы об этом молчали?! Теперь-то уж и делать нечего! Всего-то и надобно: в России отыскать двух людей, носящих редчайшее для этой страны имя Иван Иваныч, по таким уникальным деталям, что оба носят на голове котелки и один выше другого ростом! По простоте выполнения задача сравнима только с такой: отыскать на петербургских помойках ровно двух требуемых нам котов, по тем отличительным признакам, что оба серы в полосочку, а также (самое существенное!) у обоих наличествует хвост и усы!.. — Вид у генерала снова стал серьезен. — Чего стоил бы военный атташе великой державы, руководствуйся он когда-либо подобными приметами? Путь для такого один: в соответствующую "Тихую обитель", кои не только у вас, в России, имеются. И я, мой друг, признаться, уже начинаю сожалеть, что к вашему вызволению из подобной "обители" приложил руку... Но, тем не менее, что-то заставляет меня думать, что вы искренни со мной. Насколько я понял, ваши Иван Иванычи, коли они не плод вашего воображения, также причастны к некоей тайне. Что ж, лейтенант, попытайтесь, в таком случае, убедить меня, что они не миф. Когда вы виделись с ними? Имейте, однако, в виду, что почти все ваши передвижения по городу нам известны и если вы хоть на миг отступите от правды, то будете немедленно изобличены, а в этом случае, ей-Богу, я вам не завидую.
Несмотря на все угрозы, по неуверенности, сквозившей в глазах у генерала, фон Штраубе чувствовал себя в этом разговоре сильнее собеседника.
— Нет ничего проще, — сказал он. — Если я верно понял, вы вели неусыпное наблюдение за мною?
— В какой-то мере.
— Стало быть, и в тот день, когда государь вскрывал конверт в Зимнем дворце?
— В самом дворце — безусловно. Там вполне хватало наших людей.
— Предположим... А по выходе из дворца — куда я, в таком случае, направился?
Валленрод снова перешел к письменному столу и стал рыться в каких-то записях.
— Да, — озадаченно произнес он наконец, — по выходе из дворца ваши следы, в самом деле, на какое-то время теряются. Обычная нерадивость сыщиков. Можете поверить, за это они получили свое... И вы хотите сказать, что в это самое время были в компании упомянутых вами Иван Иванычей?.. Хорошо, допустим, я вам поверю... Но вы там еще упоминали какого-то Джехути. Окажите уж заодно любезность — поясните, коли не трудно, когда и где вы могли видеться с этим господином.
— Тоже не составляет труда, — сказал фон Штраубе. — Посмотрите-ка в ваших донесениях — что я делал ...го числа декабря месяца, после службы в Адмиралтействе, то есть примерно с семи часов вечера до полуночи.
Генерал надолго погрузился в записи.
— Тут все в порядке, — наконец сообщил он. — В шесть часов двадцать восемь минут вечера вы купили газету у мальчишки-разносчика на Аничковом мосту. Пока верно?
— Без сомнения.
— Далее, в шесть сорок три вы вошли в подъезд дома, в котором проживает... точнее — проживал... действительный тайный советник граф Хлюстов.
— Ну-ну, дальше!
— А дальше (здесь вынужден довольствоваться лишь результатами внешнего наблюдения), судя по свету, горевшему в кабинете его высокопревосходительства, вплоть до полуночи вели некую беседу с оным графом.
— А за передвижениями самого графа вы при этом не потрудились пронаблюдать? — спросил фон Штраубе. — Ваше превосходительство, я уже начинаю разочаровываться в хваленом германском педантизме.
— Постойте, постойте... Эти наблюдения вел совсем другой агент... — Валленрод принялся быстро листать страницы с донесениями. — Вот!.. — Вдруг наметившаяся было уверенность в себе покинула его. — Боже мой! — проговорил он. — Как я не обратил внимания?! Да, в самом деле, действительный тайный советник Хлюстов покинул свой дом за пятнадцать минут до вашего там появления, затем до глубокой ночи, никуда не отлучаясь, пробыл в гостях у генерала от инфантерии князя Извицкого, с коим все время провел за игрой в карты; оттуда воротился домой спустя полтора часа после вашего ухода... — Впервые выдержка изменила хладнокровному на вид атташе. — Позор! — воскликнул он. — Совершенно непростительная небрежность! — С этими словами сорвал трубку висевшего над письменным столом телефонного аппарата, крутанул ручку и заорал на кого-то: — Herr der Oberst! Ihr Agent, der fur "von Nummer sechs" aufpasste, hat mich in die dumme Lage geliefert. Als Sie beschaftigen sich dort?! Ich gebe Sie in Berlin mit dem entsprechenden Rapport zuruck. Mit dem Agenten werden geordnet Sie. Ich hoffe mich, dass ich ihn mehr nicht sehen werde... Ja, zwar es habe ich in der Art! Ich will nicht Ihre Rechtfertigungen horen! Das Gesprach ist beendet! [Полковник! Ваш агент, следивший за "номером шесть", поставил меня в глупое положение. Чем вы там занимаетесь?! Я возвращаю вас в Берлин с соответствующим рапортом. С агентом разбирайтесь сами. Надеюсь, что больше не увижу его... Да, именно это я имею в виду! Не хочу больше слушать ваши оправдания! Разговор окончен! (нем.)] — Он швырнул трубку на крючок, затем, умерив свой гнев, внимательно посмотрел на фон Штраубе. Теперь он был снова лощеным, нордически хладнокровным аристократом. — Мне, право, стыдно за нашу разведку, — сказал он. — Итак, лейтенант, надо понимать, никакой беседы с графом Хлюстовым у вас в означенное время, действительно, не было. Тем не менее, около шести часов в его кабинете вы провели и с кем-то, в самом деле, все это время там беседовали. Остается лишь выяснить — с кем?
Фон Штраубе пожал плечами.
— Вас интересует имя? Я вам уже называл.
— Да, — задумчиво кивнул Валленрод. — Да, да, некий загадочный Джехути, — так вы, кажется, изволили его назвать?.. Если я вас правильно понимаю, оный господин Джехути, так же, как эти Иван Иванычи в котелках, был причастен к вашей тайне — и тем не менее, пока что...
— Оставьте свои "пока что", ваше превосходительство, — вмешался фон Штраубе. — В данном случае, уверяю вас, это совершенно неуместно... Однако, я же чувствую, господин генерал, что вы сами не хотите, страшитесь этого разговора. Тогда объясните — зачем я, тем не менее, здесь, перед вами, для чего было устраивать мне побег?
— Вполне уместный вопрос, — согласился Валленрод. — Признаюсь вам, я все время ощущаю какую-то прежде не знакомую мне внутреннюю борьбу — борьбу между долгом и смутными предостережениями, то и дело звучащими у меня в душе. Да, я устроил вам побег, ибо обязан был это сделать — таково желание кайзера. Наш кайзер великий человек, он желает тысячелетнего благоденствия своей империи, посему иной раз пытается заглянуть на десяток веков вперед. Сиюминутные военные и политические секреты, которые поставляют ему службы наподобие моей, при всей их кратковременной полезности, не так чтобы слишком интересуют его. Тут он, пожалуй, прав: сегодняшняя мощь нашей империи несомненна, и едва ли что-то всерьез может ее поколебать. Иное дело — что там будет через многие века. Первыми, кстати, о существовании некоей великой Тайны прознали англичане, но в Букингемском дворце мало этим озаботились. Альбионские политические мужи всегда слишком прагматичны, их взгляд в будущее редко простирается за пределы ближайших биржевых торгов; так мартышка видит не дальше ближайшего банана, висящего на ветке. В этом отношении кайзер Вильгельм проявил гораздо большую государственную мудрость. В самом деле, представьте себе, что, скажем, в Древнеримской империи проведали бы, что — ну, например, где-нибудь в Китае — изобрели, допустим, динамит, который здесь будет изобретен лишь через две тысячи лет. Они, конечно, еще не знают о великом движении варваров, которое вскоре сметет их империю с лица земли, собственное могущество кажется им непреложной данностью мира; но будь они способны заглядывать на века вперед — все силы следовало бы приложить к тому, чтобы некая служба, наподобие моей (а такие были, уж поверьте мне, всегда и везде) непременно проникла в сию Великую Китайскую Тайну; тогда, возможно, их империя просуществовала бы еще тысячелетия... Но ваша Тайна, я так понимаю, все-таки некоторого иного свойства?
— Тут вы, пожалуй что, правы, — согласился фон Штраубе.
— Я и не сомневался, — кивнул атташе. — Ну, неважно! Тут, гадая, можно припомнить много. Скажем, все тем же римлянам предоставляется возможность узнать, что грядет эра всемирного могущества Веры Христовой; тоже уверен — и в этом случае что-либо можно было бы предпринять... Не хочу, впрочем, отвлекаться столь далеко; начали-то мы, если вы помните, с другого...
— С противоречий между долгом и вашими предчувствиями, — подсказал лейтенант.
— Именно! — подхватил Валленрод. — К чему обязывает меня долг перед кайзером — вполне понятно. Что же касается предчувствий... Казалось бы, в профессии, подобной моей, могут преуспеть лишь самые истовые и закаленные материалисты. Так вот, скажу вам, это не совсем не так! Даже напротив — как раз в этой профессии по-настоящему преуспевает только тот, кто способен обращать внимание на смутное, подчас иррациональное, что ему подсказывает душа. Прочих давно уже похоронили. Большинство — в безвестии, некоторых — с почетом, под залпы салюта, что, впрочем, я тоже не считаю таким уж чрезмерным преуспеянием. Расскажу вам в этой связи об одном случае, бывшем со мной. Это случилось в самом начале моей карьеры, я тогда носил чин лейтенанта и был послан в одно из индийских княжеств с секретной миссией, в суть которой мы сейчас вдаваться не станем. Выполнил я ее, как потом сочли в Берлине, блестяще, я был сразу повышен в чине, получил свой первый орден; но было одно обстоятельство, о котором до сих пор не знает никто. Требовалось добыть некие сверхважные документы, касавшиеся права на наследование престола в княжестве... в общем, не суть важно. За ними тогда шла настоящая охота, были затронуты интересы и Великобритании, и России, и еще ряда стран. В особенности — после того, как сам раджа почил в бозе (про скорпиона в его сандалии я уже вам, помнится, говорил). Покойный не доверял никому из своего окружения, поэтому запрятал документы так, что сам черт не найдет. Мне, однако, посчастливилось. Проделав колоссальную работу, не однажды рискуя жизнью, в конце концов, я узнал, что документы спрятаны в тайнике, находившемся под статуей Будды в саду его дворца. Казалось бы, дальше — чего уж проще! И вот тут я вдруг понял, что не могу переступить через себя. То был какой-то необъяснимый с точки зрения разума, всепоглощающий страх!.. Короче говоря, я вынужден был преступить через все правила своей профессии, посвятить в суть дела совершенно постороннего человека и взять его с собой. Тайник я открыл сам, но запустил туда его. Документы он мне подать успел, а потом... Боже, слышали бы вы, мой друг, как он тогда кричал! До последнего часа буду помнить!.. Тайник оказался полон кобр, наверно, их там было с тысячу. Адские создания облепили беднягу так, что, сплошь покрытый ими, он сам казался гигантской рептилией, вздрагивающей в последних судорогах... — Генерал выпил вина и лишь затем, несколько остыв, продолжил: — И вот после этого случая мне уже представлялся нелепым вопрос — надо ли доверяться своим предчувствиям? Я доверялся им всецело и безоглядно, доверялся больше, чем донесениям самых проверенных агентов, чем сводкам генерального штаба, чем любым, самым надежным источникам. Именно это более, чем все прочие умения и навыки, потом не однажды спасало меня от верной смерти! Именно поэтому я дослужился до своего чина и сейчас имею удовольствие беседовать с вами, а не гнию в земле, как все, кто начинал службу вместе со мной. — Атташе в упор посмотрел на лейтенанта: — Надеюсь, я не произвожу впечатление человека, склонного к излишней откровенности? В таком случае — как вы полагаете, мой друг, зачем я вам все это рассказал?
— В самом деле, — полюбопытствовал фон Штраубе.
Выдержка наконец изменила Валленроду. Лицо из приветливого стало раздраженным. Он вскочил с места и швырнул на стол скомканную салфетку.
— А затем, молодой человек, — сверля фон Штраубе взглядом, проговорил он, — затем, что никогда, слышите, никогда до сих пор это предчувствие смертельной опасности не было во мне так отчетливо и сильно, как сейчас! Сам не знаю, в чем тут дело — но, клянусь вам, всех кобр индийского раджи я бы предпочел поручению, которое на меня взвалили сейчас. Каждый миг я ощущаю холод какой-то непонятной, но неотвратимой, убийственной опасности, исходящей от вас, от этой вашей тайны. В особенности — после шлейфа смертей, который вдруг за всем этим потянулся. Ведь все, буквально все, кто пытался приблизиться, кто так или иначе принимал участие... Позвольте! — внезапно встрепенулся он. — Однако же, вы тут говорили про какого-то Джехути, про каких-то неведомых мне Иван Иванычей! Если только они, в самом деле, живы... Но это надобно сперва проверить! Задействовать всех агентов, хоть весь Петербург перетряхнуть!.. — Он снова устремился к телефонному аппарату.
— Постойте, граф, — остановил его фон Штраубе. — Все не так просто, как вы полагаете. Не думаю, что ваши поиски смогут увенчаться успехом.
— Вы плохо знаете наши возможности, — бросил было Валленрод и вдруг осекся. В глазах его заиграл ничем не прикрытый гнев: — Или... Или вы хотите сказать, что все они — лишь плод вашего воображения?.. Вы изволите насмехаться надо мной?! Берегитесь, лейтенант. Моя недавняя откровенность с вами вовсе не означает, что со мной можно вот так вот бесцеремонно шутить!
— Перестаньте, генерал, — спокойно отозвался фон Штраубе. Он уже ничуть не робел перед этим испуганным человеком, чувствуя теперь свою большую силу. — В мыслях не имел над вами шутить. Просто — не допускаете ли вы, что между миром чисто воображаемым и миром материальным существует еще некий мир, недоступный даже для вашей, — в возможностях которой ничуть не сомневаюсь, — агентурной сети? Боюсь, вы слишком уверовали в то, что ваша (в самом деле, немалая) власть распространяется на все миры, а это, я полагаю, далеко не так. Только что вы сами изволили говорить про ваши иррациональные предчувствия; но ведь откуда-то же они, согласитесь, исходят! Не из того ли мира, который неподвластен вам? Если вы все-таки ощущаете это — значит, вы не так уж безнадежны, генерал.
Лицо Валленрода из свирепого снова превратилось в задумчивое.
— Черт бы вас побрал со всеми вашими тайнами, — несколько устало проговорил он, — но какой-то смысл в ваших словах, допускаю, есть... Так вы полагаете, все эти ваши Джехути, все эти ваши "котелки" — они из некоего иного?.. Нет! — оборвал он сам себя. — Бред какой-то! Уж не в Тихой ли обители вы набрались? Некоторые, конечно, странности в мире существуют. Просто мы слишком мало знаем, но, думаю, в конце концов, когда-нибудь всему можно будет найти рациональное объяснение. А что касается странностей... Нет и еще раз нет! Все эти ваши рассуждения о мирах... вдобавок, не подкрепленные никакими доказательствами...
— Доказательства? Что ж... — сказал фон Штраубе. — В таком случае, господин генерал, не могли бы вы мне сказать, который теперь час?
— Ну, если это все, что вас интересует!.. — Валленрод снова перешел на иронический тон. — Удовлетворю ваше любопытство. — Он взглянул на стенные часы, затем сверился со своими карманными, в золотом корпусе: — Все точно: без пяти минут одиннадцать вечера. Еще какие—нибудь столь же трудно разрешимые вопросы?
— Да. Не изволите ли еще сказать, в котором приблизительно часу мы с вами начали наш разговор?
— Без труда. Я все хронометрирую: привычка, выработанная годами. Извольте тогда уж полный хронометраж. Вы с покойным полковником Шварцкопфом явились в мою резиденцию в девять часов сорок восемь минут утра. В десять ноль семь мне доложили о смерти бедного полковника. А в десять пятьдесят две вы вошли в этот кабинет и мы, если помните, сразу приступили к разговору.
— Таким образом, согласитесь, никак не позже одиннадцати утра?
— Таким образом! — снова начал сердиться Валленрод. — Вы можете, наконец?!..
— Неужто не достаточно? Еще не догадались? Ну же, ну! Давайте! — подзуживал фон Штраубе. — Ваши аналитические способности, господин генерал!
Валленрод вдруг подскочил, как с гвоздя, вид у него стал потерянный.
— Черт! — прошептал он. — Вы хотите сказать?.. То есть — по всему получается... что мы с вами тут разговариваем двенадцать часов?!.. Но этого же не может быть!..
Фон Штраубе улыбнулся:
— Мне вы можете не доверять сколь вам угодно, но своим часам, надеюсь, вы доверяете?
Стенные часы как раз уже приготовились бить время, даже на слух было различимо, — "Квирл, квирл!" — как сжалась для этого бойная пружина. Наконец раздался и первый удар. Граф, словно не веря показанию стрелок, кивая головой, отсчитал все одиннадцать.
— В самом деле... — произнес он, когда часы заканчивали бить. — Господи, да и за окном давно стемнело, как я, вправду, не заметил?.. — Смотрел уже скорее даже просительно. — Раз уж вы сами начали, то я жду и разгадки. Чем вы все это объясняете, господин лейтенант?
Бой часов прекратился, и пружина, ослабев, вышептывала последние "квирл, квирл..." А где-то вдали, кажется, опять кричали "Звезда, звезда!.."
— Объяснить? О, нет! — сказал фон Штраубе. — Отнюдь не все в мире можно выразить при помощи слов. Вынужден ограничиться едва ли сверхоригинальной сентенцией: мир, вероятно, устроен гораздо причудливее и сложнее, чем мы о нем думаем.
— Да, пожалуй... — согласился генерал. Вид у него становился с каждой минутой все задумчивее. Вдруг он прислушался к тому, что происходит за окном. — По-моему, там что-то кричали? Про какую-то звезду. Или мне послышалось? — спросил он.
— Пожалуй, вы правы; в противном случае — послышалось нам обоим, — сказал лейтенант. — Но давайте, ваше превосходительство, хотя бы на время оставим запредельное. Мне кажется, от волнения вы даже с окружающим нас миром не полностью в ладу.
— Довольно говорить загадками — право, надоело! О чем вы?
— О простой вещи, которая почему-то не пришла вам в голову. Изволя говорить о череде смертей, о том, что — якобы — словно косой выкосило всех, кто был тем или иным образом причастен к упомянутой тайне...
— Если вы опять о каких-нибудь Иван Иванычах или Петрах Петровичах из иных миров... — опять перебил его всеумудренный атташе.
— Нет, — возразил фон Штраубе, — на этот раз — нет! Вы не учли еще одну особу, без сомнения вполне присутствующую в нашем мире... Все равно, впрочем, я надеюсь, не доступную ни вам, ни кому-либо из ваших...
— Только, прошу вас, лейтенант, без театральных пауз, пожалуйста. Ну же! Я жду. Кто сия особа?..
— Вам, надеюсь, ведомо, что тайна была изложена в некоем письме, — подсказал фон Штраубе.
— Безусловно! — согласился граф. — И если вы сейчас — об императоре Павле, то, во-первых, он, — и вы это прекрасное знаете, — никак уж не здравствует, а во-вторых, я бы ни в коем случае не хотел окончить дни так же, как он... Впрочем... Подождите-ка!..
— Наконец-то! Разумеется! Вполне здравствующий ныне император Николай. Как он распорядился письмом — вам, не сомневаюсь, известно; но прежде-то он его, как вы знаете, все-таки прочел...
— И сжег, не выпуская тайны наружу, — подхватил Валленрод. — Да, я уже думал и об этом — с несколько другой, правда, стороны. Ваш жандармский ротмистр Ландсдорф, которого я по долгу службы неплохо знаю, казался мне всегда человеком весьма недалекого ума, нерадивым службистом, преуспевшим лишь из-за лености его еще более нерадивого начальства; он, однако, при всем этом, вполне здравствует поныне. Уж не оттого ли, что не пожелал даже толком вас допросить? В самом деле — чего проще: запрятать вас до конца дней в "Тихую обитель" — и хлопот никаких!.. Теперь вот вы напомнили про вашего императора: предать огню — и словно бы не было ничего. Такое ощущение, что сами небеса хранят тех, кто не позволяет этой тайне выплеснуться в наш мир. Пожалуй, лейтенант, вы утвердили меня в этой мысли, за что я вам благодарен. — В глазах его обозначилась жесткость. — Знаете, — сказал он, — у меня давно уже зрело подобное решение... — Внезапно в руке у него появился длинноствольный револьвер — как у фокусника, в мгновение ока образовался из ниоткуда, что выдавало в нем опытного убийцу. — Спокойно, Штраубе, — скомандовал атташе. — Сидеть на месте, не двигаться!.. Кажется, мне тоже помогают небеса. Если бы не гибель нашего общего друга полковника Шварцкопфа, я бы, ей-Богу, не знал, что мне делать, а теперь, похоже, выход нашелся сам собой. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Куда уж понятнее. Прикончить меня, — спокойно сказал фон Штраубе.
Его спокойствие объяснялось не столько храбростью, сколько иным. Время вдруг снова совершило какой-то странный вираж, и теперь лейтенант существовал как бы в двух временах сразу. Одно из них было — этот, нынешний миг с нацеленным в лоб револьвером, другое же таило в себе иной оборот: в нем генерал уже лежал на полу с размозженной головой, и кровь из продырявленного затылка ручьем стекала на ковер.
— О, нет, нет! — пока существуя только в первом из времен, воскликнул Валленрод. — Разве я мог бы нарушить приказ кайзера заполучить вас живым? Нет, вы были убиты вашими же соотечественниками, когда бежали из "Тихой обители". Одна пуля досталась бедняге Шварцкопфу, другая, к моему прискорбию, — вам...
...Кровь из его затылка все лилась и лилась, уже ковер не удерживал, растекалась по паркету.
"Борька, живой?!.." (Боже, кто это?!)
"Квирл, квирл!" — словно бы насмехаясь над распростертым генералом, над его самонадеянностью при полном неумении что-либо предвидеть, звенели хрустальные висюльки на люстре.
...Господи, сколько крови! Неужели в человеке столько ее, в самом деле, помещается?..
* * *
— И вы уверены, что, действительно, в самом деле все предусмотрели? — с некоторой жалостью даже спросил фон Штраубе.
— Не извольте сомневаться, — самодовольно сказал Валленрод (это его самодовольство тоже вызывало теперь у лейтенанта только жалость). — Даже мелочи учлись как-то сами собой, — я думаю, перст провидения, не иначе. Этот револьвер, к примеру. Довольно обычный с виду, однако же стреляет патронами от современной русской трехлинейки. Мне его изготовил один ваш умелец, эдакий тульский Левша, царствие ему небесное. Вышло совершенно по случаю, но случайностей в нашем деле, как видно, не бывает. ("Если не считать таких случайностей, как дырка в затылке", — подумал про себя фон Штраубе.) Так что даже, если по какой-нибудь причине дойдет до вскрытия тела, — зачем-то пустился в объяснения атташе, — изложенная мною версия, наверняка, подтвердится.
— И никакого раскаянья, генерал?
— О, клянусь вам: в кои веки — ну ни малейшего. Напротив (что далеко не всегда бывает) — лишь ощущение приносимой всему человечеству пользы. Ваше опасное шествие по этому миру кто-то же, в конце концов, должен остановить... Впрочем, — добавил он, проверяя барабан револьвера, — если вы сейчас пожелаете вдруг поведать мне о своей тайне, я выслушаю вас. Не думаю, что мне это чем-нибудь угрожает. Во мне она умрет, как умерла в камине у вашего императора: что-что — а тайны я, видит Бог, хранить умею. Так что в этом случае я не в большей опасности, чем ваш кайзер Николай.
Фон Штраубе вспомнил то свое видение: голова императора, полыхающая в огне. Но то было далеко, оттого едва различимо. Иное дело — простреленная голова Валленрода, заливающая кровью ковер. Вот этот самый, персидский, что сейчас под ногами...
— Что, не желаете напоследок? — спросил генерал, уже, в сущности, покойный, ибо распавшиеся было времена готовились вот-вот опять склеиться воедино. Поскольку фон Штраубе молчал, он взвел курок: — Ну, как угодно, лейтенант, не буду настаивать... Вы мне, клянусь, даже чем-то симпатичны — однако...
В этот миг, уже на самой склейке времен, дверь позади генерала отворилась, в кабинет просунулся слишком тесно облегающий довольно медвежью фигуру немецкий мундир и офицерская фуражка с низко опущенным, не по уставу, козырьком, оставлявшим для обозрения только многодневную небритость скул и подбородка.
— Herr der General, losen Sie, sich zu wenden? [Господин генерал, разрешите обратиться? (нем.)] — довольно знакомым лейтенанту басистым голосом осведомилась у Валленрода Смерть (ибо это, — фон Штраубе уже ясно знал, — самолично Она и была).
— Ich bat mich, nicht zu beunruhigen! — не оборачиваясь, раздраженно сказал Валленрод (он еще не чуял Ее дыхания). — Werden entfernt zum Strich Sie! [Я же просил меня не беспокоить! Убирайтесь к черту! (нем.)]
— Jawohle! [Слушаюс-с! (нем.)] — воскликнула небритая Смерть и выстрелом из мощного "бульдога" через карман пресекла все дальнейшие объяснения.
— Борис, живой?! — вскричала Смерть, внезапно, после поднятия козырька, обретая облик никого иного как Васьки Бурмасова.
— Василий?! Жив тоже?!.. — от неожиданности захлебнулся фон Штраубе.
* * *
...Кровь из затылка Валленрода текла и текла на ковер, который уже не удерживал ее.
"Господи, неужели же ее в человеке, в самом деле, такое количество?!.."
...Квирл, квирл!..
...Etc., etc...
* * *
— Боже, ты еще, слава Богу, живой!.. Поспел!.. Уже и не чаял тебя — живым! — воскликнул Бурмасов. — Эх, тесновато! Еле дышу! — добавил он, скидывая на пол уже трещавшую по швам фельдфебельскую немецкую шинель, затем мундир и по-хозяйски доставая из Валленродова шкапа тоже тесное ему, но все же более просторное генеральское обмундирование. — Знал бы ты, друг Борис, — при этом говорил он, — сколько деньжищ я ухнул на эту операцию!.. А ведь все ж прикончил каналью... — Василий тронул краем сапога бездвижного атташе. — И тебя бы, Борька, когда б не я, только что ждала бы такая же участь... Ладно, деньги, кажись, еще работают! Бежим, брат!
— Но — Василий!..
— Ах, Борька!..
22
Буря
...шут его знает — где потом, когда, и под какими звездами... увязая ногами в оттепельной февральской глине, тенями вливаясь в хилый питерский рассвет, неживей которого и чахоточней об эту пору, вероятно, не бывает нигде в мире.
— ...Борис... — повторял Бурмасов, когда они уже под водочку ели вполне приличную уху в дешевом трактире для простонародья где-то в районе Нарвской заставы.
— ...А я тебя уже в покойники списал, — постепенно отогреваясь с помощью водки и горячей ухи, говорил фон Штраубе. — Но — как? что?.. Как ты уцелел, что за синема?
Василий, без германской фуражки, небритый, в германском, однако, очень тесном на его могучих плечах генеральском мундире, смотрелся, наверно, ряженым, отчего и подобострастие половых (уж не проверка ли какая? пожарная... мало ли?) было соответствующее: "Не изволите-с?.. Всего пятиалтынный!.. Лангуста по утрам со скидкой, как устрица..." — а один половой даже щегольнул в адрес Бурмасова мудреным "Exzelenz" ["Ваше превосходительство" (нем.)]. Взирали, впрочем, с недоверием и боязнью.
— Когда-нибудь все мы, почитай, покойники, — резонно ответствовал Бурмасов, заедая водку маслинкой со встроенным анчоусом в сердцевине и аппетитно захрустывая все это корнешоном. — А касательно синема — тут, Борис, правда твоя преогромная. Надоело прыгать куклой в чужой синеми... Здесь, брат ты мой, целая философия, наподобие кабалистики, так вот, сходу и не рассказать. Ну да попробую... Ты в шахматы играешь?
— Так, изредка... Не то чтобы...
— Неважно, я тоже не ахти. Все равно поймешь!.. Только представь: они... (что за такие "они" — мы еще обсудим), — они весь наш мир выстроили вроде шахматной партии. Тут Васька Бурмасов — фигура у них не велика, пешка, не более; только без пешки тоже партия уже иная совсем. А мы, представь, пешечку эту — по-незаметному — в карман! Всё! Рассыпалась вся их партия!.. Ладно, без пешечки, допустим, они наново все переиграли; а мы ее, пешечку, из кармана — да и в дамки! Была пешка — стал самый что ни есть ферзь! За кем выигрыш? за ними? При такой игре — черта-с два!.. Вот я до поры-то до времени сам себя в потаенном кармане, можно сказать, и схоронил. Ну, и чья взяла? Суди сам по результату... Понял хоть примерно, о чем я говорю?
— Если по правде — довольно смутно, — признался фон Штраубе.
— Не беда, — сказал Бурмасов, — еще будет время, поговорим. Сам-то я — знаешь сколько ломал над всем этим голову, пока что-то начал соображать?
— Где ж ты прятался столько времени?
— Это, что ли, вопрос! Мало ль потаенных углов в Петербурге!.. Одна беда — Филикарпий, подлец, подглядел, когда я уносил ноги... А Виола — нет чтобы сперва как следует допросить, — сама же сдуру его и хлопнула! Ну да мерзавцу и поделом... Видишь, все знаю!..
— А ее потом — кто? — спросил фон Штраубе.
— Эх!.. — погрустнел Василий и размочил тоску свою рюмкой водки. — Тут вишь какая история... Все еще любил я эту смурную. Чуял — пешка такая же, наподобие меня, надеялся уговорить, чтобы тоже схоронилась до поры до времени. В общем, телеграмму ей в гостиницу отбил, решил раскрыться... А она уже с пистолетиком наготове меня в своем нумере ждала. Видно, опасалась, что я этого Хлюста выведу на чистую воду. Стреляла-то она сам знаешь как. Кабы мне тогда подсвечник под руку не подвернулся... Ладно, за помин души... — Он еще себе налил и выпил в одиночку. — Хотя, — добавил затем, — какая там душа! Вся оказалась на корню запроданная. Потом я в ее бумагах порылся... Думал, она на одного только Хлюста работала, а там... Разве только в пользу какой-нибудь Гваделупы не шпионила!.. Кстати, на Валленрода я через ее бумаги вышел. И — видишь, как оно получилось-то вовремя! А то справляли бы сейчас по тебе тризну.
— Хлюста тоже ты на тот свет спровадил? — поинтересовался лейтенант.
— Если б и так — грех бы не велик, — сказал Бурмасов, — да только это он сам, ей-Богу. Увидал меня живого — так и дунул от меня по лестнице, как черт от ладана, вот шею невзначай-то себе и свернул. Туда ему, каналье, и дорога, хотя планы как раз у меня были другие: много чего вытрясти из него полагал — и насчет Суэцкого канала, и прочее... Вообще-то, по правде, не думаю, чтобы он шибко уж много знал. Хоть и высокопревосходительство — а тоже, поди, не фигура. Та же пешка, только возомнившая о себе.
— Пока что все у тебя, я смотрю, пешки, — вставил фон Штраубе. — Ну а кто же в таком случае фигуры — если знаешь, скажи.
Бурмасов уставился на него с удивлением, даже рюмку, не донеся до рта, опустил и отставил от себя.
— Про все фигуры покамест не скажу — не знаю, — ответил он. — Но про главную фигуру, про короля в этой партии — неужто еще не смекнул?
— Довольно, может, загадок, — устало взмолился лейтенант. — Давай, выкладывай.
— Какие уж тут загадки! — Василий смотрел на него несколько даже недоверчиво. — Я думал, уверен был — ты сам уже понял все. Я-то еще при том нашем разговоре, когда ты мне про себя, про тайну свою рассказал, — так я — почитай, сразу же... Нет, Борька, ты что, неужто — в самом деле, до сих пор еще?..
Фон Штраубе разозлился:
— Хватит! Скажешь наконец или нет?!
— Господи! — воскликнул Бурмасов так громко, что вся неказистая публика, находившаяся в трактире, повернула головы в их сторону, а половой пулей подлетел к нему: не надо ли "превосходительству" чего? Движением руки отослав полового, Василий перешел на громкий шепот, отчего голос его обрел еще более прожигающее свойство. — Господи! — повторил он. — Да ведь ты ж и есть этот самый король! В аллегорическом смысле, разумеется. Хотя, если задуматься, — то отчасти и в обычном тоже смысле... Вся ж эта партия, все комбинации — всё целиком вертится вокруг тебя! Пешкой, даже фигурой поважнее можно и поступиться; с исчезновением короля вся эта кутерьма теряет всяческий смысл... А вот мы его (тебя, то есть!) взяли — и... — С этими словами он влил в себя содержимое очередной рюмки, тем самым словно демонстрируя, как нечто, существовавшее миг назад, бесследно уходит в никуда. — Ну, понял ты наконец или нет?
Постепенно, с каждой рюмкой, он обретал свой привычный пьяно-возбужденный вид, когда, во избежание бури, спорить с ним лучше не стоило.
— Ладно, предположим... — почти что согласился с другом своим и спасителем фон Штраубе. — Предположим, эту аллегорию твою, с шахматами, отчасти могу понять и принять. Но как-то в ней у тебя так странно получается, что между пешкой и королем — пустота. Где, в таком случае, изволь сказать, остальные фигуры?
— Вот про фигуры... — Бурмасов запустил обе руки в шевелюру и тяжко задумался. — ...Про фигуры я тебе покамест много не расскажу. Ты бы еще, в самом деле, спросил про ТОГО, КТО РАССТАВИЛ ИХ НА ДОСКЕ! Тут уж, — по тому, что ты поведал в тот раз о себе, — скорее твоя прерогатива... Впрочем, о фигурах... — Он подозрительно огляделся по сторонам, и шепот его вдруг стал почти беззвучным. — То-то и оно с этими фигуренциями: пропадают они!
— Как это?
— А вот так! — прошелестел Бурмасов. — Была — и нет!.. Думаешь, я сам понимаю?.. Я же, брат, за тобой тенью следовал. Гляжу — взяли тебя в клещи какие-то два клистира. Я их еще прежде заприметил; по всему, думал, шпики.
— В котелках?
— Точно!.. Взяли они тебя, стало быть... повели... Я, понятное дело, — за вами... Проследил до самой квартиры, куда они тебя завели... Благо, против дома кофейня оказалась; черного хода в подъезде нет; что ж, думаю, можно и подождать, тем паче мадеру в кофейне подавали неплохую... Сижу, жду. Не спускаю глаз. Потом, смотрю, басурмане какие-то в азиатских халатах семенят по морозцу. У всех парша на рожах — прокаженные, что ли?..
— Всего лишь золотуха, — пояснил фон Штраубе.
— Ладно, — отмахнулся Василий, — мне с ними не целоваться... Впереди — старик, тоже азиат... Этот вроде был без парши... И входят в тот же самый подъезд. Снова-таки не поленился, — по пятам за ними... Они еще старика своего всё называли по имени... Как бишь?..
— Гаспар, — подсказал лейтенант.
— Во-во!.. И входят в ту же самую квартиру... Думаю: г-м-м, странно... Часов пять я мадерой грелся, пока из той кофейни наблюдал, чем дело-то кончится. Гляжу наконец — ты выходишь. Один. Я-то уже знал, что ты с Нофреткой остановился в "Астории", так что решил за тобой не идти, а вот на "котелков" этих и на басурман посмотреть еще раз... Сколько уж мадеры выпил, не помню; однако ж, странное дело, — не выходит никто. Тогда захожу в подъезд, поднимаюсь к этой самой "распроклятой фатере". Думаю — постучусь, а там видно будет. Мало ли: ошибся адресом человек... Только — там и стучать не понадобилось: дверь нараспашку, внутри разгром, ремонтерство какое-то... И — ни души! Ни "котелков", ни басурман — никого!.. Клянусь, — даже по горло намадеренный, никак я бы не мог их упустить! Говорю тебе: просто исчезают!.. — В глазах его обозначилось полубезумие. — Понимаешь? Как сон, как облака, как ветер. Вообще — из нашего бытия!.. Веришь — или, считаешь, спьяну мелю?
— Вот уж чего не считаю... — сказал фон Штраубе, удивляясь скорее этому "полу-" в частичном безумии друга; иной бы на его месте обезумел совсем.
— Слава Богу! — обрадовался Бурмасов, радость свою закрепив двумя, по очереди, рюмками водки и маслиной с куском белорыбицы на закуску. — Если бы не верил — всё! распрощались бы! Хоть ты мне и друг, и я ж за тебя... …!.. А ежели веришь — то, изволь, продолжу... Все эти дни увивался за тобой еще один клистир. Высоченный такой, на тонких ногах, похожий на эдакую птицу...
— На ибиса, — машинально подсказал фон Штраубе.
— Ну, там, на "ибиса", или на "чибиса" — опять ты всё в свою зоологию! — отмахнулся Бурмасов. — С таким вот, короче, носом-крючком — хуже чем у любого жида. И голос птичий: не говорит — квиркает... Где ты — там он... Снова мне любопытно стало — дай, думаю, посмотрю... И опять-таки, сукин сын, — исчезает!.. Уже в "Тихой обители", в "желтом доме" в этом, куда они тебя... Витька Ландсдорф, индюшкин кот! Ведь в карты играли вместе! Морду когда-нибудь всенепременно набью!.. Я там, к слову сказать, на время санитаром пристроился... Гляжу — и там этот Клистир Хренович: здрасьте, давно не виделись!.. Снова-таки — наблюдаю. Прямо, гляди, филёром сделался с тобой!.. Причем, появляется, он, подлец, как из воздуха, и исчезает туда же. Я уж за ним однажды — в самый ватер-клозет. Право, полчаса у двери возле кабины ждал — выйдет или нет? Так и не вышел! Я потом в кабинку-то не погнушался, заглянул: никого! пусто! Как тебе эдакие, Борька, метаморфозы?.. И еще один был... Этот, правда, реже... Но всегда с ибисом-чибисом на пару...
— На шакала похож? — догадался лейтенант. И прибавил, не понятно для кого: — Инпу, Анубис, Саб...
Последних слов Бурмасов, возможно, недослышал, взвелся только на "шакала":
— Что-то все повело тебя, брат, на анималистику!.. Хотя — рожа и вправду немного пёсья... А так, в остальном — с первого взгляда вроде приличный вполне... Но только — с первого... Потому как этот — вовсе без всякого следа, собака, растворяется! Никаких тебе даже ватерклозетов! Прямо посреди коридора! Вдруг блекнет весь, делается прозрачен, как стекло, даже шуба просвечивает... И всё: был — нету!.. Как исчез?.. Главное — куда?..
— В Страну Запада, — вяло подсказал фон Штраубе, не надеясь уже, что Бурмасов его поймет.
— Ну, там — Запада или Востока... — огрызнулся Василий, выпивая уже не для сугрева души, а для унятия растущей в нем злости — тоже от полной во всем неясности. — Ни компаса, ни астролябии у меня, видишь ли, там, в "желтом доме", не было как-то при себе... Но все равно, вижу, знаешь ты что-то! Быть может, изволишь все-таки?..
— Что знаю — скажу, — пообещал лейтенант. — Только знаю, клянусь тебе, очень пока немного. Давай, лучше, сначала — твои умозаключения. Ты говорил: те, которые пропадают, — они-то и есть настоящие фигуры. Изволь, поясни — почему ты так решил?
— Охх! — оторвал голову от стола Бурмасов. — Тут, братец, слов эдак сразу не подберешь — запредельные какие-то сферы... Может, сам все-таки вначале что-то скажешь? Ну, давай же, галилеитянин!
— Кто?.. — не понял фон Штраубе.
— Галилеитянин, — твердо выговорил Бурмасов. — Кто ж еще?.. "Ничто доброе не придет из Галилеи", — не так ли в Писании было сказано? Кто они были, галилеитяне, для тамошних евреев? Люди черт-те знает откуда! Из чужих стран... А для нас, православных, кто ж они такие?.. Немцы! а кто ж еще? чистые немцы в натуральном виде! Они, по-нашему — галилеитяне и есть!.. Откуда иначе все зло?.. от одних жидов только?.. Слабовато, согласись!!.. От немцев куда как солиднее! Немцы — они, стало быть, и есть эти самые супостаты, галилеитяне; и ты (как, брат, ни крутись!), — из них!..
От могучего, как залпы броненосного крейсера, бурмасовского баса, трактир слегка на миг оживился, с одной стороны к их столу ринулись сразу трое здешних половых, приспособленных, очевидно, также к роли вышибал, с другой — какая-то женщина, чуть кривобокая, с мутными глазами и рябоватым лицом: "Ежель чего, господа енералы..." Некий гномик в дальнем углу, сидевший почему-то под столом, высунул личико, похожее на печеное яблоко, из-под скатерти и любопытствующими глазами поглядывал на них, да еще два каких-то рваных, в сильном подпитии мужичонки с лицами, жадными до скандала с непременной дракой, расслышав не то про немцев, не то про жидов, недобро было подались в их сторону. Бурмасов, поведя саженными плечами, только чхнул с грохотом себе в кулак, отчего вся эта полунежить как-то вдруг мигом очутилась вне поля их зрения. Фон Штраубе поразился не столько даже самому результату, сколько его моментальности.
— Говоришь, прямо на глазах растворялись? — улыбнулся он. — Чему ж удивляться, если вон, видел, только что одним чохом всех сдунул?
Василий отмахнулся:
— Ладно тебе шутить! По-людски тебя, Борька, прошу: если имеешь какие соображения на сей счет — не томи, скажи, сделай такую милость.
То, что кое-как, с выщербинами, едва-едва проступало и начинало складываться у лейтенанта в голове, пока еще трудно было передать словами. Фон Штраубе задумался.
— Если бы можно было вот так вот, сходу... — с сомнением сказал он.
— Что ж я, не понимаю, что ли?! — воскликнул Бурмасов. — Понимаю, экие тут материи!.. Да ты попробуй хоть как, хоть на осьмушку какую! Не совсем же дурак — что-нибудь, глядишь, да и ухвачу... — Вид у него был просительно-заискивающий, как у ребенка, который боится, что его сейчас, глядишь, выставят за дверь, не дав узреть или услышать нечто неведомое, уже зацепившее душу до корней. Лейтенанту даже стало немного жаль своего приятеля.
— Хорошо, — махнул он рукой, — попробую, как сумею... Не ручаюсь, правда, за истинность того, что скажу — не взыщи... Так, некие предположения...
— Так я ж!.. Разве ж я?!.. — От полноты чувств Бурмасов даже перекрестился (правда, рюмкой).
— Только прежде — один вопрос, — перебил фон Штраубе. — Скажи, ты в предчувствия веришь?
— Как не верить? — удивился Василий. Подумав, добавил: — Когда б не верил — может, и не сидел бы с тобой сейчас, не разговаривал, а давно уже кормил бы рыб где-то в Северной Атлантике. — Он снова перешел на шепот: — Никому прежде не говорил, а тебе — как на духу... Ты про корвет "Неустрашимый" слыхал?
— Это тот, что утонул? — вспомнил фон Штраубе.
— Он самый!.. Я ж поначалу, еще в мичманах, к нему-то как раз был приписан. В двух походах на нем побывал, уже во вкус входить начал. Тут новый поход. И даже не боевой, а так... Визит вежливости в Североамериканские Штаты. Очень даже был рад: Нового света никогда прежде не видывал, а тут, думаю, на американочек посмотреть... Только, уже перед самым походом, — вдруг муторно как-то на душе. Не объяснить. Просто ни с того ни с сего нутро холодеет, и все тут!.. Даже, клянусь тебе, не страх — другое что-то. Когда б знал, чем дело обернется, так непременно поплыл бы. Пятьсот лет Бурмасовы России верой и правдой служат — в трусах испокон никогда не числились... Нет, иное: крутит и крутит внутри, будто какая болезнь. А перед самым походом натуральный, ей-Богу, понос прошиб (не к столу, уж прости, подробность). У доктора у нашего корабельного, царство ему небесное, таблеток попросил, а он испугался — уж не зараза ли во мне какая; короче, до похода взял да и не допустил, временно списал на берег. Я и в расстройстве — что Америку не повидаю; да и стыдно — в засранцах-то ходить... Только, знаешь ли, весь этот крутеж в душе сразу вдруг сам собою как-то унялся... А три месяца проходит — узнаём: потонул наш "Неустрашимый". В шторм где-то там на рифы напоролся, всего каких-нибудь миль триста до этой самой чертовой Америки не доплыв. Ни один из команды не уцелел, храни, Господи, их души... А ты говоришь — верю ли в предчувствия! — резюмировал Бурмасов после того, как они, не чокаясь, выпили за помин. — Ну а по мелочам, — продолжал он, — тут вообще сколько хочешь! Вот знаю и все тут: нынче непременно в карты проиграюсь. С утра, бывало, на душе кошки скребут. Вечером иду играть — и точно: в пух! до последнего рубля!
— Зачем же тогда шел, коли так твердо знал? — не удержался фон Штраубе.
— Это уж, брат, из области загадок русской души, — ответил Василий с некоторой даже долей пьяного высокомерия, — тебе, брат, этого... — Однако осекся: — Только не пойму — к чему ты спросил? Я имею в виду — о предчувствиях. Думаешь — имеет какое-то касательство?..
— Сперва позволь все-таки еще один вопрос, — сказал лейтенант. — Читал, может, у Пушкина: предвестье смерти — черный человек?
Бурмасов был уже изрядно пьян. Мученически наморщил лоб, что-то припоминая.
— У Пушкина?.. Ну да, "Евгений Онегин", кажись... Да чего ты мне — с Пушкиным? Ты дело-то говори.
— Да я как раз о том, — терпеливо пояснил фон Штраубе. — У него черный человек — это для Моцарта предвестие смерти. Вот я тебя и спрашиваю: эти твои предчувствия ничем случайно не сопровождались? Какими-нибудь там видениями, например?
Глаза у Василия выпучились:
— Видение?! — выдавил он из себя. — Про него-то ты — откуда?!.. Впрочем, что я, право, — забыл, с кем имею дело? Чего спрашиваю, дурак!.. Насчет видения — правда твоя! Фамильное оно у нас, видение это... Карла с топориком...
— Карла?
— Ну да! Росточком — во, чуть повыше стола; и непременно топорик при нем... Мне бабка рассказывала... Еще до моего рождения дело было... Дед мой, полковник Бурмасов, у нее вдруг спрашивает: что это, мол, за карла у нас в Бурмасовке объявился? "Какой еще карла? Probablement, dans le rve mon ami a vu?" [Верно, во сне привиделось, мой друг? (фр.)] — "Да нет, сам видал. Вчера с охоты возвращаюсь, а он — навстречу: гробы, говорит, мастерю; не надо ли кому, барин? А у самого топорик через плечо". — "Какие еще гробы? Не помирал у нас в Бурмасовке, слава Богу, никто, и своих плотников хватает". — "Да вот и я ему о том же... А потом уже думаю: что за карла такой в наших краях? Может, разбойник? Старосте наказал — всех мужиков про карлу этого поспрошать. И представь себе — ни одна душа, кроме меня, его в деревне не видела..." А случилось перед самым отбытием деда на войну, в Крыму тогда была баталия. Там-то его через два месяца гранатой и подорвало, только, говорят, воронка осталась. Холмик насыпали, а гроба даже и не понадобилось. Почему бабка после и вспомнила. Говорит: от гроба вот карлиного отказался — потому так оно, может, и вышло... Ну, что, брат, на это скажешь?
— Да ты ведь не кончил еще.
— Верно. Слушай дальше... Это уже — перед последней турецкой кампанией. Я тогда совсем мальчонкой был, мы в ту пору семьей в Москве жили... Отец как раз на войну собирался. Тут лакей вдруг докладывает — вчера, дескать, карла какой-то с топориком приходил: не от вас, мол, гроб заказывали часом?.. Отец-то мой, штабс-капитан Бурмасов, сам знаешь, как погиб. Турецкий снаряд угодил в их обоз, когда над ущельем проезжали. Так все в пропасть и сверзились, никого потом, сколько ни искали, не нашли. Тоже, как видишь, обошлось без гроба... И дед, и отец, кстати, после явления карлы, все говорят, как-то сникли оба: предчувствия всяческие самые мрачные обоих стали одолевать, — ты как раз вот о них, по-моему, о предчувствиях спрашивал... А теперь уже, слушай, моя собственная история. Как раз дня за три до отплытия "Неустрашимого" было дело. Накануне перебрал я порядочно; утром лежу у себя в комнатенке... знаешь, с сильного перебору бывает такое состояние — не поймешь, то ли сон, то ли явь, то ли вовсе помер уже... Откуда тебе знать, впрочем?.. Мне в таких случаях дамочки обычно прямо из воздуха являются, в самом что ни есть готовом виде... а тут — что за такая хреновасия! Стоит карла возле кровати, на спине горбёшник с хороший арбуз, через плечо топорик. И мелет что-то про гроб — мол, не надобен ли? Я-то был в таком, сам понимаешь, состоянии, что про тех карлов, из семейных рассказов, и не вспомнил даже; мне тогда — лишь бы он, уродец, отлип, не мерещился, не бередил сон. Сунул ему четвертак: на, Божий человек, да и ступай себе; а помирать соберусь — непременно тебя кликну. Он четвертак взял; тут же фьють — и нет его. Вот когда хмель из меня и начал-то выходить. Все вдруг мигом вспомнил — и что с отцом было, и что с дедом. Тогда-то предчувствие и заломило в душе, с той минуты и в животе сразу закрутило... Теперь думаю — одно меня только выручило: что четвертака для него не пожалел — вроде как на время откупился от карлы. А не то, может, лежал бы сейчас где-то возле Америки, на атлантическом дне. И тоже, заметь, без гроба: моряку гроб — океан. — Глаза Бурмасова еще более округлились, а шепот сделался почти вовсе неслышным. — И вот что я тебе еще скажу... — прошептал он. — Квартиренцию-то я тогда на пару с одним конногвардейским поручиком снимал, ко мне иначе не пройдешь, кроме как его комнату минуя, а он в тот раз с ночи до самого полудня с двумя другими кавалеристами у себя в комнате банчок метал. Я после у них спрашивал; так вот, все они почти трезвы были — и никакого такого карлы в глаза не видели! Ни туда, ни обратно мимо них не проходил, они бы точно заметили!.. Понимаешь — бестелесно просочился! Вроде как твои эти... — Вдруг замер, что-то соединяя в голове. — Постой-ка, постой... — проговорил наконец. — Ты что же, хочешь сказать — всё одна компания? Твои "черные человеки"?
— Почти что — да не совсем, — задумчиво сказал фон Штраубе. — Может, и "черные", только, думаю, не то чтобы мои... Но это, конечно, предположения только...
— Ну! Дальше давай!
— Изволь. Мы с предчувствий начали, верно? Так я тебя в таком случае спрошу: разве мир наш, век, страна — разве не пребывает сейчас все в некоем странном предчувствии, что ли, предощущении?..
— Армагеддона? — подсказал Бурмасов.
— К примеру...
— Как же, — согласно кивнул тот, — об этом одном все с утра до вечера и талдычат. Еще про звезду какую-то, — может, слыхал, — выдумали... Только все же в толк не возьму, к чему ты гнешь... Изволь-ка, брат, поясни, а то истомил уже, право, как девицу на выданьи.
— Да ты подумай! — вскричал фон Штраубе. — Если даже у тебя, у эдакой песчинки в соизмерении с миром нашим, если даже у тебя твои предчувствия могут иной раз материализоваться, то для мира, для планеты целой — сколь явственной, сколь отчетливой, только представь, должна быть эта материализация предчувствий!
Повисло долгое молчание. Лицо Бурмасова преобразилось от напряженной мыслительной работы, даже протрезвление обозначилось в глазах.
— Ты что же... — наконец проговорил он, — ты что же, хочешь сказать, что все эти... ну, о которых я тут говорил, — что все они — наподобие моего карлы с топориком? Если я тебя верно понял — одно воображение? А в действительности-то их, может, и нет вовсе, — так?
— А что такое действительность? — вопросом на вопрос ответил фон Штраубе.
— Ну, тут даже и говорить как-то... — пробурчал Василий. — Знаешь-ка, ты мне давай — без этой софистики.
— Нет, позволь, отчего же не поговорить? — не согласился фон Штраубе. — Тайны, предчувствия, опасения, причем, не одного человека, а всего нашего мира — неужто не часть они нашей действительности?
Бурмасов почесал в затылке:
— Гм... В каком-то смысле...
Фон Штраубе с жаром перебил его:
— Да коль угодно, в самом наипрямом! Что, спрошу я тебя, реальнее — то, чем дышит, от предчувствия чего нынче трепещет мир — или же... — он обвел глазами неприглядную залу трактира с жующей и опохмеляющейся публикой, — или же, к примеру, это вот все?
Василий проследил за его взглядом, обозрел лубочные картинки на потрескавшейся штукатурке стен, дешевую снедь на столах, несколько перекошенные, вероятно от многодневного пития, лица здешних завсегдатаев, достойные разве что кисти Босхуса.
— М-да... — наконец резюмировал он. — Тут я с тобой, пожалуй, соглашусь — местечко и взаправду что... Рожи — словно компрачекосы какие поработали. Натурально Аид, царство теней...
В этот миг фон Штраубе различил возгласы, катившиеся откуда-то издали, пока еще слабо проникавшие сквозь законопаченные окна трактира. Прислушался. Кричали, кажется, снова: "Звезда, звезда!.."
Внезапно Бурмасов отставил недопитую рюмку и поднялся из-за стола.
— Правда твоя, тошно тут, — сказал он. — Пойдем-ка. В другом где-нибудь месте договорим...
...А возгласы тем временем уже проникли в смрадный воздух трактира и здесь, сразу подхваченные, хотя поначалу не громкие, начали отскакивать от облупленных стен. Только не "звезда" в них поминалась, а иное. "Пурга, пурга!.." — перескакивая от одного стола к другому, все нарастая, прокатывалось по неопрятной зале. И вдруг разом выплеснулось в едином выдохе:
— Пурга!!!..
Люди повскакивали с мест и прихлынули к окнам. Фон Штраубе поверх скученных голов тоже, как зачарованный, смотрел в окно, не в силах оторваться от картины развернувшегося у него на глазах светопреставления. Там уже ни дороги, ни деревьев, ни неба, ни даже самого воздуха было не видать. Все было белым-бело в этом мире, тонком, как пленка для синема, зажатом между двумя невидимыми, сошедшимися — уж не в последней ли битве? — твердями. И так же, как своим неистовым белым кружением буря заполонила весь видимый мир, так свистом своим и воем она растворяла в себе любые живые звуки, уже гаснувшие снаружи от бессилья — треск веток, людские возгласы, далекое ржание застигнутых где-то на дороге коней. Все вовлеченное в пургу становилось частью обезумевшей стихии, вот-вот, казалось, готовой, сломив стены, ворваться и сюда.
— Что деется-то, Господи, что деется!.. — крестился у окна на миг протрезвевший пьянчужка.
— Ох ты Господи! Смертушка!.. — проговорил застывший с подносом в руках половой да так и остался стоять с раскрытым ртом.
— Свят, свят, свят!.. — кудахтала, осеняя себя крестным знамением, косоглазая распутная баба.
Убогий трактир казался сейчас последним на земле местом, где еще теплится некая жизнь. И только звон какой-то далекой, словно из другой Вселенной, колоколенки слабо к этой жизни прозванивался сквозь расплясавшуюся в смертной пляске круговерть.
Во всем этом безумии один лишь Бурмасов ухитрился каким-то образом сохранить полное присутствие духа. Посмотрев через плечо в окно, он всего-навсего покачал головой, как дивятся чему-то хотя и редкому, но не настолько, чтобы затмить разум.
— Да, погодка, скажу я тебе... Ладно, не такое, чай, видывали!.. Ну так что, пошли, Борис, что ли? Нечего нам с тобой, в самом деле, здесь... — и с этими словами, взяв товарища за руку, потянул его к выходу.
Однако перед тем, как распахнуть дверь, напоследок он окинул взглядом залу трактира, и тут глаза его неожиданно остекленели.
— Дьявол!.. — прошептал он. — Карла!..
Фон Штраубе посмотрел в ту же сторону, что и он. Там гномик, уже знакомый ему, с лицом — печеным яблоком, опять высунул голову из-под стола и, ухмыльнувшись, нагло им подмигнул черным глазом.
Это было последнее, что лейтенант успел увидеть, ибо в следующий миг Бурмасов машинально толкнул входную дверь. Тут же белый вихрь полоснул по лицу, кружащийся смерч пустился в пляс по трактиру, а их с Бурмасовым ухватило и поволокло в непроглядную пургу. "Свят, свят!.." — "Смертушка!.." — неслось им вдогон, пока заунывный вой не растворил в себе все остальные звуки.
Ослепшие, едва удерживаясь на ногах под шквальным натиском ветра, они с трудом передвигались, телами проторивая себе дорогу сквозь яростное кружение.
Куда брели? Зачем?.. Боже, как это напоминало ему, фон Штраубе, и свою собственную жизнь, и жизнь человеческую вообще, символ которой, как он только сейчас для себя вдруг осознал, — беспомощный, но самонадеянный слепец, упрямо продирающийся сквозь мгу бытия, однако не ведающий ни назначения, ни окончательной точки своего пути.
— Борька-а-а!.. Где ты-ы!?.. — уже едва-едва слышался крик Василия.
— Бурмасов! Ты тут!?..
...в следующий миг уже, казалось, летя по воздуху, как листья, сорванные с дерев, как отделившиеся от тел души. Земля больше не прощупывалась под ногами. Внизу, вверху, спереди, сзади — везде, густея, клубилась одинаковой плотности ледяная пыль. Еще мгновение — и звон колоколенки увяз, потух. Оставался только этот странный, выпавший из времени мир, лишенный перспективы, горизонта и самого, кажется, пространства, ибо все тут было едино, близь и даль. Мир, целиком захвативший их в свое нескончаемое кружение...
23
Разговор в горних сферах
Времени не существовало. Огромная луна озаряла Град неживым, холодным свечением, однако величественные строения этого Града, вырисовываясь в свете луны, не отбрасывали никакой тени. Они простирались от останков огромной глинобитной башни, на верхнем из уцелевших ярусов которой восседали двое, к Сфинксу, охраняющему покой пирамид, к мрачному кругу Колизея, к хрупкому на вид железному шпилю Парижа, к другому какому-то шпилю, своей неуклюжей слоновьей ногой попиравшему Москву, к фигурным пагодам, расположенным за горами в стороне Востока, к стоэтажным геометрическим громадинам за кромкой океана, в стороне Запада.
— Признаться, мне жаль, что и этот Град предуготовлен к небытию, — задумчиво произнес Птицеподобный. — По-моему, он красив.
Другой, Псоголовый, был бесстрастен, как Врата Вечности, и из глаз его смотрела бездонная пустота, в которой нет места ни сомнению, ни любви, ни сожалениям.
— Ты слишком долго, по их, разумеется, меркам, пробыл там, Джехути, — сказал он. — Уж не успел ли ты наполниться тяжестью их суетных тревог?
— О, нет, Саб, — отозвался Ибис. — Сам знаешь — даже самая крохотная тяжесть не позволила бы мне очутиться тут. Но красота — она так же невесома, как тайна, а этот Град (разве ты не видишь, Инпу?) поистине красив.
Псоголовый взирал на Град, где-то полыхавший пожарами, где-то озаряемый молниями, но ни один отблеск не отразился в пустоте его глаз.
— Ты прав, — согласился он, — красота предвечна — стало быть, невесома. Но потому она и не может исчезнуть. Однако в силах ли оценить ее существа, населяющие сей Град? Они живут во времени, поэтому "было", "есть" и "будет" исполнено для них разного смысла. Каждый миг для них — гибель предыдущих мгновений, и так же ежемгновенно для них гибнет и красота в их крохотном "сейчас", которое даже меньше, чем ничто. Пройдя там через бесконечную цепь смертей, только в нашем мире, ты сам это знаешь, она способна из небытия обрести наконец подлинное существование... Нет, Джехути, боюсь, вовсе не красота тебя печалит, а судьба самого обреченного Града, частью которого ты, верно, уже начал себя ощущать за такое множество промелькнувших веков. Что ж, тебя можно понять. Увы, наши миры соприкосновенны, а всякое соприкосновение сродняет.
— Но и ты, Инпу, — возразил Птицеподобный, — ты тоже, Плутон, в своем Царстве Мертвых успел сродниться со смертью, и она лишь одна тебе, бессмертному, кажется, в отличие от жизни, единственным своеобычным состоянием всего сущего в обоих мирах. Подчас ты даже торопишь ее сверх меры. Взгляни... — Он указал вдаль. — Сфинкс все еще смотрит на звезды Рыб, а стало быть...
— Неужели, — спросил Псоголовый, — оставшиеся мгновения что-то значат для тебя? Вижу, все-таки нелегко тебе, Джехути, даже здесь отряхнуть прах этого мира. Только там любой раб, обреченный, страждущий, тем не менее цепляется, уже в агонии, за последний миг своей тяготной жизни, а стоящие рядом всеми силами пытаются продлить эти его бессмысленные потуги отсрочить неизбежное. Но тебе-то не хуже, чем мне, известно, что все уже предрешено. И для раба этого, и для всего их мира. Последний суд уже состоялся. Он состоялся прежде, чем возник этот мир, и приговор его вечен, как мы с тобой. Или ты тщишь себя надеждой, что за оставшиеся доли мгновения они там успеют разгадать хоть одну какую-нибудь из твоих великих тайн?
Птицеподобный покачал головой:
— Такой надежды нет и не может быть, — сказал он. — Правда, в разуме кое у кого из них есть струнки, которые способны дрогнуть от ощущения тайны, но найти ее разгадку... Нет, их разум слишком не совершенен для этого... Впрочем, они подчас пытаются прикоснуться даже к непознаваемому, что иногда, признаюсь тебе, выглядит весьма забавно, как потуги муравья поднять одну из вон тех пирамид. Они даже измыслили некое фантасмагорическое подобие нашего мира. Знал бы ты, каков он, отраженный в кривом зеркале их сознания! Одни разместили его на макушке какой-то горы и населили склочными божествами, наподобие их собственных задиристых и своенравных царьков, наделив главного божка как вершиной могущества умением метать молнии во что ни попадя. Другие обременили нас заботой насылать на поля саранчу, соединять их в брачные пары, даровать победу над врагами, даже укреплять их детородные органы для плотских утех. Вообще, они то и дело что-либо клянчат для себя — славы, богатств, урожая для полей, хворобы для недруга. Доходит порой до нелепого. Так, доводилось мне слышать мольбы о повышении спроса на кормовую брюкву, о получении джокера при сдаче карт и об изменении курса акций Суэцкого канала (не стану тебя утруждать, Инпу, объяснением того, что означают сии слова).
— Да, — произнес Псоголовый, — о каких тайнах может идти речь, если простая и главная истина для них непостижима: что их мир — это данность. Он уже существует! Весь! От рождения до самой гибели, которая, мы знаем, уже не далека. Изменить свойства даже одной песчинки, изменить даже один миг — значит сломать всю предвечно заданную гармонию, породить нежизнеспособную химеру, вроде курицы о трех ногах. — Он внимательно посмотрел на склонившего голову Джехути. — Надеюсь, ты на это не поддался, Гермес?.. — И, что-то прочтя в его глазах, добавил: — Впрочем, я уже говорил — ты слишком подолгу бываешь среди них, так что я готов и к самому неутешительному ответу.
Два взгляда встретились. В одном горели искры, в другом по-прежнему зияла мертвая пустота.
— Вот что я отвечу тебе, Инпу, — сказал Птицеподобный. — Ты, в свою очередь, всю вечность провел у себя в стране Запада и слишком возлюбил ее бездвижную, мертвую гармонию. Твое царство — это царство окончательных истин, мое же — лишь тернистый путь к этим истинам, невозможный без ошибок и плутания, порой наощупь, в кромешной тьме. Быть может, потому я не так тверд и суров, как ты, и иной раз потакаю их слабостям. Если угодно, такова моя прихоть, возможно, порожденная обычной скукой.
— Прихоть... — повторил за ним Псоголовый. — Странное слово. Действительно, ты стал похож на них... Какова, однако, цена твоей прихоти, — ты подумал об этом? Волен ли даже ты по одной своей прихоти вторгаться в порядок не тобою созданных миров? Для того ли этот порядок был сотворен из хаоса, чтобы в какой-то миг по одной прихоти заскучавшего демиурга....
— Ах, оставь, Инпу, — перебил его Джехути. — Твоя неукоснительность порой утомляет. Тем более, Сфинкс уже вот-вот перестанет смотреть на звезды Рыб, и этот мир станет безраздельно твоим. Не сомневаюсь, тогда ты восстановишь его гармонию, сделаешь ее вечной и незыблемой, как все в твоем мертвом царстве.
Подобие улыбки тронуло досель бездвижное лицо Псоголового.
— Если только ты снова не изобретешь для них какую-нибудь отсрочку, как уже бывало, — сказал он.
— Но, согласись, обмен был всегда справедлив. Вспомни, цену искупления устанавливал ты сам. Этот мир отдавал тебе лучшего из лучших, достойного восседать на престоле в твоем царстве, умножающего тобою столь возлюбленную гармонию; неспроста же ты до сих пор дважды миловал сей Град. Или сошествие Осириса и распятие Того, Другого, — разве это сейчас уже не кажется тебе достойной ценой, ты чувствуешь себя обманутым?
И снова едва различимая улыбка промелькнула на лице Инпу, впрочем, никак не разбавившая мертвизну пустых глаз.
— О, нет, конечно же, — сказал он. — Скорее в обманутых можно было бы числить не меня, а тебя. Если измерять в ценностях твоего мира, то ты, на мой взгляд, каждый раз выторговывал для себя гору смрадного навоза, отдавая за нее чистейший, драгоценнейший изумруд. Но в загадках твоих даже мне не по силам разобраться, один лишь Незримый в этом тебе судья... Однако, по-моему, ты что-то еще замыслил, не случайно то и дело поглядываешь на Сфинкса, уже готового повернуть главу, будто силишься придержать последнее мгновение, оставленное этому Граду. На сей раз тебе придется принять неизбежное, Джехути, торга больше не будет. Все изумруды тобою истрачены, остался только навоз. Кстати, навоз, с каждым мигом все более смердящий; уж не из-за твоих ли стараний, Гермес? Они там опять возомнили, что близки к разгадке всех тайн. Когда-то, чтобы укротить их спесь, было достаточно всего лишь смести вот эту башню и смешать им языцы, но теперь уже, явно, такой малой мерой не обойтись. Не в силах толком понять даже друг друга, они впали в заблуждение, что могут постичь замысел самого Незримого, и порой мнят, что в своих дерзаниях способны едва ли не уравняться с Ним. Гармонию, по крупицам созданную Незримым, они беспечно движут опять к хаосу. Нет, Гермес, их время изошло. Еще один миг — и Сфинкс переведет взор с созвездия Рыб на звезды Водолея. Соглашусь, что этот миг пока твой. Возможно, тебе хватит его, чтобы их предуготовить, но едва ли — чтобы что-нибудь уже изменить...
Джехути смотрел не на него, а куда-то вдаль, на пасмурную часть Града. Туда же и Псоголовый устремил свой пустой, как само небытие, взор. Там только золоченый шпиль выглядывал из белой мути, все остальное было забрано вихрящейся непроглядной пеленой.
— По-моему, там уже началось, — сказал Псоголовый Инпу. — Уж не сам ли ты поторопился начать то, что и без тебя предуготовлено?
— Едва ли я дал повод быть заподозренным в подобной торопливости, — ответил Джехути. — О, нет, я лишь приостановил события, чтобы не упустить их, пока мы ведем наш разговор. Признаться, меня несколько занимает судьба двух путников, которые сейчас там заплутали.
— Судьба каких-то двоих? — удивился Инпу. — Воистину твои тайны сокрыты даже от меня. Обратить взор на две крохотные песчинки, затерянные в песчаной пустыне! Ты разбудил во мне любопытство, мудрый Тот. Быть может, посвятишь и меня в то, что тебя так занимает?
— Видишь, мудрый Анубис, даже ты, пребывающий в мире вечной гармонии, иногда подвержен любопытству, этой суетной слабости, недостойной высших духов. Что ж, позабавлю тебя. Обоих я впустил в лабиринт некоей тайны, и, мне кажется, они вот-вот с честью выберутся из него. Кстати, один из них — плоть от плоти Того, Распятого, заступившегося за Град перед самим Незримым.
— Да, кажется, я видел его, — кивнул Инпу. — Надеюсь, ты не рассчитываешь, что сей слабый отпрыск повторит искупительное деяние своего предка?
— Не думаю, — сказал Джехути. — Впрочем — как знать... А что касается второго, то и он по-своему весьма занятен. Поскольку они оба вовлечены в круговращение этой тайны, мне любопытно, к чему они рано или поздно придут, здесь возможны самые неожиданные повороты. К потомку Распятого я даже приставил наблюдателей из числа низших духов. Как раз нынче я должен был встретиться с ними. Конечно, они набрались всяческих дурных привычек, странствуя по тому миру, но если ты не воспротивишься, я все-таки дозволю им сейчас явиться сюда.
— Пусть будет по-твоему, — вздохнув, кивнул Инпу своей шакальей головой.
Джехути щелкнул пальцами. Тут же посреди пурги, опеленавшей северную часть Града, возникли какие-то неясные тени, уже в следующий миг с легким свистом очутившиеся на верхнем ярусе башни и только здесь обретшие очертания. Двое (один вполовину меньше другого) были в черных котелках, припорошенных снегом. За руки они приволокли третьего, бездыханного, с белой изморозью на мертвых губах, одетого в задубевшее от мороза плохонькое пальтецо и в сапоги, раззявившиеся отставшими подметками. Котелки аккуратно уложили бездыханного, затем тот, что был вдвое крупней своего напарника, вытянулся перед Птицеподобным и торжественно произнес:
— О, священный архангел Уриил, наместник самого Незримого, великий Гермес, чья мудрость...
На миг он смолк, захлебнувшись от подобострастия, и тут же маленький зачастил, то ли подсказывая, то ли продолжая за него:
— ...чья мудрость овеяна тайной, а тайна — мудростью; благословенный Джехути, исчисливший время и разделивший его на месяцы и дни!
Затем оба с гораздо большей опаской перевели глаза на Псоголового, и большой "котелок" проговорил уже гораздо глуше, наткнувшись на его пустой взгляд:
— ...И ты, священный архангел Регуил, провожающий в тот мир, из которого нет возврата...
— ...благословенный Анубис, великий дух обоих миров, — тоже глухо подхватил маленький, — последний провожатый всего сущего...
— Довольно! — оборвал их словоизлияния Птицеподобный, и они замерли, как статуи, перестав дышать. — Что с тем делом, ради которого я вас послал?
— О, Великий!.. — выдохнул большой "котелок".
— ...Великий!.. — эхом отозвался маленький.
— Мы следовали за ним, как тени...
— ...не отставая ни на шаг...
— ...и можем с уверенностью сказать...
Когда один из них говорил, другой беззвучно шевелил губами, повторяя про себя то же самое, при этом они без малейшей паузы поминутно менялись ролями.
— ...С полной уверенностью, о, Великий...
— ...что, несмотря на все преграды, встававшие у него на пути, он все же разгадал тайну своего происхождения и с достоинством...
— О, да, с несомненным достоинством!..
— ...пронес ее через все тернии выпавших на его долю испытаний.
— А как насчет остального? — спросил Птицеподобный.
— Да, Великий, мы ознакомили его. И кажется... — начал маленький.
Большой его перебил:
— Да не "кажется"! Совершенно точно!..
— М-да, пожалуй, — поправился маленький. — Можно утверждать почти наверняка, он сумел постичь обреченность и предуготовленную гибель их Града.
— Ладно, — кивнул Джехути. — А что вы можете сказать о нем самом?
Котелки переглянулись.
— Тут мы должны тебя несколько огорчить, о, Великий, — виновато проговорил Маленький. — То есть, некоторые задатки, безусловно, есть...
— Весьма, весьма обнадеживающие! — поторопился вставить Большой.
— Да, да, несомненно! — с готовностью поддержал его Маленький. — Врачевание восточной золотухи — это было поистине впечатляюще!.. Ну и, безусловно, некоторая способность заглядывать в будущее...
— Пока, говоря по правде, в крайне ограниченных пределах, — вздохнул Большой, а Маленький с печалью в голосе подытожил:
— Короче говоря, о, Великий, мы вынуждены заключить, что покуда ему до Распятого едва ли не так же далеко, как нам до престола Незримого... Хотя в его жилах, действительно, течет та самая кровь, и посему не исключено, что какой-нибудь его отпрыск все-таки будет достоин известной миссии. Но пока что... — после этих слов оба они замолкли, потупя взоры.
Псоголовый Анубис, до сих пор, казалось, их вовсе не слушавший и смотревший туда, где сейчас властвовала снежная буря, перевел на Джехути свой подобный бездне взгляд.
— Я угадываю твою хитрость, Уриил, — сказал он. — Все-таки ты опять хотел затеять со мной торг. Увы, даже эти недостойные взирать на прах у твоих ног, — он взглянул на "котелков", отчего те еще более потупились, едва сдерживая дрожь, — даже они подтверждают, что нынче твоя кладовая пуста. Неужели ты впрямь намеревался предложить мне какой-то захудалый камешек, выдав его за подлинный диамант? Признаться, я весьма удивлен — до сих пор ты предлагал только равноценную мену; это значит, что тебе нечего больше предложить... Мне тоже немного жаль — но должно же было когда-то случиться предуготовленное. — С этими словами он устремил свой взор к подножию Сфинкса, где песок уже начинал вихриться в смерче, постепенно обретая такую же, как глаза Псоголового архангела, непроницаемую для света черноту. Путь смерча, пока еще не обозначившийся, уже был известен — он пролегал к древнему городу Магиде, у врат которого, как это предначертано, произойдет последняя битва между Тьмой и Светом, Бытием и Небытием.
— Постой, — сказал Джехути, — ты неподобающе для хранителя Вечности тороплив. Мы еще не окончили наш разговор. Но сперва позволь, я завершу с этими низшими духами, прежде, чем отпустить их восвояси, — он кивнул в сторону "котелков", смиренно застывших в ожидании.
В мгновение ока смерч замер и тут же рассыпался песком у лап Сфинкса.
— Пусть будет по-твоему, — согласился Инпу. — Только, прошу тебя, не слишком с ними затягивай, они и так меня уже изрядно утомили своим присутствием. Да еще приволокли сюда какую-то падаль. — Он кивнул на распростертого человечка в рваных сапогах.
— В самом деле, что это вы надумали? — строго спросил Птицеподобный.
— О, Великие! — дрожащим голосом произнес меньший из "котелков". — Мы только потому и осмелились, что сей недостойный, замерзший в пурге, все равно уже расстался с тяготой бытия и принадлежит твоей стране Запада, священный Регуил. А ему есть что добавить к тому, что интересует тебя, священный Уриил, наш повелитель.
— Очень даже есть, клянусь! — чуть осмелев, подтвердил "котелок" большой.
— Ладно, — отозвался Джехути. — Но сначала выслушаю вас. Что еще вы там разузнали?
Немного ободренные снисходительностью Птицеподобного, "котелки" снова вытянулись во фрунт.
— Ты, Великий, также повелел разузнать все и о втором, плутающем нынче в пурге, — сказал Маленький, а Большой извлек памятную книжицу и стал по ней зачитывать:
— Василий Бурмасов, отставной капитан-лейтенант. Еще недавно — сибарит, распутник, дуэлянт и пьяница.
При этих словах на шакальем лице Инпу проступило выражение брезгливости.
— Однако, — поторопился поэтому вставить Маленький, — далеко не окончательно потерянный! Да, да! Бескорыстие и самоотверженность также не чужды ему!
— Так, недавно, — стал зачитывать по своей книжице Большой, — по собственному наитию сжег свой дом и добровольно распростился с богатствами, нажитыми не вполне праведным путем. Рискуя собой, спас от неминуемой смерти нашего главного подопечного, о тайне происхождения которого, кстати, осведомлен.
В глазах Джехути впервые промелькнуло нечто похожее на удивление.
— Осведомлен — и тем не менее, до сих пор все-таки жив? — спросил он. — Я, однако же, полагал, что эта тайна из числа тех немногих, которые губительны для всякого, кто к ним прикоснется.
— Да, Великий! — воскликнул меньший из "котелков". — Таковой она, без сомнения, и является! Все, кто к ней хотя бы слегка притронулся, пускай даже не понимая, все они уже безвозвратно отошли в страну Запада. Все — кроме...
— ...Кроме, как выясняется, все-таки, одного, — задумчиво окончил Птицеподобный. — И вы можете дать этому какое-то объяснение?
— Догадки!..
— О, всего лишь одни догадки, Великий! — разом воскликнули осмелевшие "котелки", стараясь все же не смотреть в бездонные глаза другого высшего духа.
— Выкладывайте! Только поменьше лишних слов, — приказал Джехути.
— Он, этот второй, — торопливо заговорил Маленький, — выходец из древнего рода своей страны, связан с нею слишком тесными узами, как связан лесной гриб с невидимой оку грибницей. Он так же нелепо расточителен, как она, так же непредсказуем в поступках, так же распущен и целомудрен одновременно. И так же, как его страна выпадает порою из всей истории этого Града...
— Но я, помнится, что-то пробовал изменить там, в их истории, — отозвался Птицеподобный. И, увидев, как при этих словах нахмурилось шакалье лицо Инпу, добавил, словно оправдываясь: — Во имя, разумеется, общей гармонии Града, столь желанной для тебя.
Псоголовый проговорил с недовольством:
— Уж не возомнил ли ты себя равным самому Незримому? На что ты рассчитывал, шутник Джехути? На то, что крохотные подвижки в одной какой-то стране изменят Предрешенное? Тут страны значат не многим больше, чем люди.
Вдруг Маленький смело вклинился в разговор высших духов:
— Но в результате ничто так и не изменилось, о Великий! — воскликнул он.
— Ничего, ровным счетом, клянусь! — поспешил поддержать его Большой.
— Как так? — спросил Птицеподобный и впервые посмотрел на них с удивлением.
— ...Ровным счетом, — словно оправдываясь, повторил Большой "котелок".
— Этот второй, завязнувший в пурге, — подхватил Маленький, — вдруг нарушил всю цепь перемен! Те из них, что проходили через его жизнь, он каким-то образом разгадал и не пожелал их принять. Отверг обрушившееся на него богатство, сжег свой дом, отринул всю прошлую жизнь изобразил собственную гибель, предпочел быть странником без крыши над головой, лишь бы не принять то, что для него не предначертано. А поскольку...
— ...поскольку из цепи выпало одно звено, — продолжил Большой, — то, стало быть, и вся цепь...
— Понятно, — кивнул Джехути, а Псоголовый назидательно изрек:
— Иногда и высшие духи могут кое-чему поучиться у смертных. Признаюсь, этот человек меня заинтересовал. Когда он вскоре станет достаточно легок для моей страны Запада, я обращу на него особое внимание. Но у вас были какие-то догадки насчет того, почему он все-таки до сих пор жив. Я слушаю вас, не тяните.
— Да потому и жив, — поспешно отозвался Маленький, по-прежнему стараясь не смотреть на шакалье лицо Анубиса, наводившее на него страх, — потому и жив, что — всего лишь звено в цепочке.
— Исчезнет вся цепочка судеб, — пояснил Большой, — все, что с ним соприкосновенно, вся эта сторона Града, — он кивнул туда, где лютовала метель, — тогда, надо полагать, не станет и его самого.
— Во всяком случае, думаю, осталось ждать совсем недолго, — произнес Псоголовый. — Страны так же смертны, как и люди, незначительное отличие лишь в том, что срок их жизни чуть более длителен. Впрочем, сейчас уже и этого нельзя сказать. — Он перевел взгляд на склонившего голову Птицеподобного, повелителя и хранителя земных тайн: — Видишь, даже ты не смог все предусмотреть, мудрый Джехути. Кто-то — человек ли, страна ли — вопреки любым твоим усилиям, все равно будет двигаться к собственной гибели и увлекать за собой весь остальной Град. Интересно, хотя бы предчувствуют ли там они это?
Задавая вопрос, он не обращался ни к кому, однако больший из "котелков" набрался храбрости ему ответить:
— Да, о, Великий. Трудно поверить, но некая способность к предчувствию есть даже у них. По крайней мере, та сторона Града, откуда сейчас мы сюда явились, полна предощущения скорой гибели.
— Воистину! — вступил другой "котелок". — Там появился даже какой-то меленький дух (не представляю, откуда он взялся), воплощающий это. Совсем меленький! Не то что в сравнении с вами, о, Великие, но даже в сравнении с нами совсем мелочь.
— Просто позор для звания духа! — подхватил Большой "котелок". — Но он, безусловно, есть, иногда появляется в Граде, и всегда предзнаменует чью-нибудь гибель.
— Внешность преотвратительная, — вставил Маленький. — Карлик вот такого росточка, всегда с топориком через плечо, и все предлагает гроб смастерить.
Высшие духи переглянулись.
— Однако, право, я никого такого не посылал, — заверил Джехути Псоголового. — Гм, карлик с топориком... Действительно, мерзость, даже для шутки плоховато... А вы случаем не сочиняете?
— Как можно?! — воскликнул Маленький.
— Разве мы могли бы осмелиться, о, Великий? — пробормотал Большой.
— Вот как раз подтверждение... На всякий случай прихватили с собой. — С этими словами Маленький указал на лежавшего подле них покойника.
— Что ж, выясним, — сказал Инпу и взглянул на распластанный человеческий прах своими бездонными глазами, из которых сквозила сама Вечность.
Сначала изморозь растаяла у покойника на губах, затем дыхание стало входить в него мученической икотой. Наконец веки его дрогнули, поднялись, и тут же при виде повисших над ним пустых глаз на шакальем лице Анубиса его собственные, только что скрытые мертвой мутью глаза выпучились в ужасе.
— Ваше бла... Ваше высокобла... Ваше высокопре... Ваше... — дергаясь от непроходящей икоты попытался в промежутках выговорить он.
— Тебе должно говорить "Великий", — строго сказал Большой "котелок".
— Перестань икать и говори Великому, как все было, — приказал Маленький.
Икота у того впрямь тотчас прекратилась, отчего, впрочем, речь его стала не намного внятней.
— "Муха" я, ваше высоко... Великий, — пролопотал он. — Тайный Агент "Муха"...
24
Карла с топориком
О чем рассказал и о чем умолчал тайный агент по кличке "Муха" после того, как побывал невесть где и чудом остался живой
Ибо человек не знает своего времени
Екклесиаст (9:11)
...Потом уже, после казенного гошпиталя, где его отхаживали две недели, потом, сидючи в тепле дешевой харчевни и разомлев от выпитой водочки под горячую кашу с требухой, Тимофей Леденцов, он же "Муха", продолжал повествовать другу своему, агенту "Беркуту" (вот это вот пселдоним! Таким и подписаться под донесением завсегда приятственно! Не то что...), об ужасе, им пережитом, когда, по долгу службы поспешая за "объектами", едва насмерть не замерз в пурге.
— ...А морда, скажу я тебе, Андрюша!.. — говорил он. — Пёсья — вот-те как на духу!.. И глазища — слов моих нет передать!.. Сущий дьявол!.. Те, в котелочках, — еще себе с виду кой-как; но этот!.. И луна на небе — в жизни, клянусь, ты не видывал такой! В аду побывал, точно говорю, вот-те крест православный!.. — Он примолк, чтобы захлебнуть водочкой и закушать горячим пережитый им тогда страх.
— М-да, — согласился "Беркут", он же Андрюшка Шепотков, друг задушевный, — с того света возвернулся, можно сказать... Ты бы только дьявола, Тимофей, лучше б, право, не поминал. Сами ангелы небесные, должно, тебя спасли. Лучше Господа Бога благодари, что нашли тебя тогда в сугробе... А жуть, о которой тут говоришь — так чего не привидится, когда смерть уже, поди, прибирает? Тут даже спьяну такое, бывает, примерещится! Или вон, помню, о прошлом годе, когда застудился я и лежал в бреду (думал, отхожу), — так тоже насмотрелся такого...
— Ну, коли такой Фома — считай как хошь, — не очень обиделся "Муха" недоверию к своим словам, поскольку и сам был не шибко уверен — видел вживе всю эту жуть или, правда, померещилось в бессознании, да и водочка сейчас с горячей требухой не располагала к обидам. — А только, — после еще одной рюмки загордился он, — верь, не верь — я и там присягу соблюл: ни про пселдоним свой, ни про тайную службу, ни про его благородие ротмистра — ни гу-гу. Панасёнкова бы, паскуду, на мое место — я бы на него поглядел, когда бы он, в штаны наложивши!..
— Да уж, — подтвердил "Беркут"-Шепотков, — этот бы со страху — в штаны сразу же...
* * *
Врал "Муха", ох, врал! Как ни приятственно было перед другом Андрюшкой геройством своим и верностью присяге похвалиться, а только врал, хоть и сам уже успел себя убедить, что так оно и обстояло — по-сказанному. Ну да пускай попробует кто проверит, хоть бы даже их благородие господин ротмистр.
А тогда, под проклятой этой луной, под страшным взглядом Псоголового, обращающим твою душу в зыбь, тут же выложил он все как на духу. Да и кто на его месте не выложил бы? Панасёнков, что ли? Сходу же кличкой постылой назвался — что-де "Муха" он; и про Агентство свое, вопреки всем правилам, не утаил, а дале уж понесло без удержу, как по ледяной горке, лишь бы икота эта анафемская так не терзала нутро:
— ...То есть, прозвище такое Агентское — "Муха": их Велико... их, то бишь, благородие, ротмистр жандармский Ландсдорф у нас большой шутник-с. Навыдумали! А по православному я Тимофеем зовусь, Леденцов Тимофей, по батюшке покойному, кожевенных дел мастеру Гордею Леденцову — Тимофей Гордеев, стало быть... Сколько батюшка нравоучал, чтоб я не шел по сыскной части, даже вожжами, было дело, нравоучал: хотел, чтоб я, как он — по кожевенной специальности. Эх, послушать бы!.. Так-ить дурак же был, ваше высо... Великий! В сыскном посулили со временем классный чин пожаловать... А какой там чин! Дождешься его, когда у интенданта Панасёнкова, подлеца... Виноват, Великий!.. Когда у сына этого сукиного даже на справные сапоги ни алтына не получишь, все тайком в свой карман ложит, и жалованье задерживает; а чуть возразишь — сразу в ухо. Тут классного чина дожидаючись, тыщу раз околеешь сперва...
Псоголовый слегка шевельнул рукой, и вместо слов изо рта у "Мухи" хлынула перемежаемая новым приступом икоты смертная пена, а меньший из двух "котелков" свирепо прикрикнул на него:
— Не испытывай терпение Великого! Будешь ты, наконец, говорить дело?
Несмотря на пену, пузырящуюся на губах, "Муха" в знак понимания моргнул и тут же снова обрел дар речи, которым на сей раз попробовал воспользоваться уже не столь расточительно.
— Слушаю-с, Великий! — взбоднул агент головой. Поскольку в этот момент он не стоял навытяжку перед его благородием Ландсдорфом, а лежал плашмя, его голова так стукнулась об окаменевшую глину башни, что прошелся гул, (даже ко времени разговора с Андрюшкой-"Беркутом" голова еще звенела, как колокол, от того удара), но тогда он, "Муха", и не поморщился, не до того, а продолжал бойко, словно зачитывая по собственноручно написанному донесению — так оно всегда справнее выходило: — Совершенно секретно! Случайно обнаружил в трактире "Флоренция", что у Нарвской заставы (может, знаете, Великий, — заведеньице так себе, но кормят-поят недорого), и стал осуществлять скрытное наблюдение за объектом фон Ш., сбежавшим из "Тихой обители". Оный наблюдаемый фон Ш., обряженный в немецкую шинель, очутился в обозначенном трактире, сопровождаемый тоже в немца, чуть не в генерала ихнего переодетым покойным князем Василием Бурмасовым... по нашим, то есть, секретным сводкам обманно числящимся в покойниках... На ужин объектами было заказано: водки — два раза по полштофа; из еды, окромя хлеба и маслин, остальное все сплошь скоромное (невзирая что постная пятница): икра белужья и коровье масло к блинам, осетрины — две порции, фаштета голубиного...
— Дальше давай! — перебил его Большой "котелок". — О чем они говорили?
— А вот говорили-то... — Память возвращалась что-то медленно, хорошенько тут "Мухе" поднапрячься пришлось. — Не все слышно было, я ж там притулился вдали, с уголка... Вначале разные глупости говорили. Стыдно сказать — про клистир. Что будто клистир какой-то — с пёсьей головой... — Нечаянно опять взглянул на страшного, с пёсьей головой, и, что-то сообразив, затрясся мелкой дрожью: — Ваше пре!.. Великий!.. Я ж только повторяю слово в слово! Так в точности и говорили, ей-ей!..
— Ну, дальше! Клещами из тебя вытягивать? — прикрикнул на него Маленький.
— А дальше... — с трудом уняв дрожь, изнатужился "Муха". — Дальше-то все мудрёно. Ихние благородия, не чета нам, дуракам, народ образованный, иди их пойми... Всё про какое-то "пред..." Как бишь?.. "Пред-о-щу-щение"!.. Во! Тут выговори-ка, не считая в отчете для господина Ландсдорфа написать! Что бы там подлец Панасёнков ни говорил — что я-де все мозги пропил (на какие, к слову, шиши?), — а вот, гляди, вспомнил же! Он бы сам, иуда, попробовал!.. — И, поймав на себе не предвещавшие добра взгляды "котелков", добавил торопливо: — Точно, Великий! "Предощущение"! Так и было речено!.. А вот дальше... Я было сперва подумал, что их сиятельство лжепреставившееся шутки шутят. Про какого-то карлу с топориком: что-де карла этот гробы торгует, и кто, мол, ему за свой гроб наперед не заплатит — тот без гроба так и сгинет невесть где, а ежели кто, супротив, заплатит — тогда еще бабушка надвое... Ладно, запоминаю: служба, чай... Тут буря за окном — такая, что смерть да и только! А сиятельству лжеусопшему хоть бы что: в самую круговерть моего объекта из трактира-то и выволок. "Ах ты, — думаю, — служба ты собачья!.." — и за ними, а что поделаешь? Да толку-то! Какая там, к бесу, слежка, когда вокруг — ни зги! Руку вытяни — пальцев не разглядишь! Снежище — дышать нечем! И назад уже не возвернешься — пути вовсе не видно. Заплутал!.. Пальтецо на мне, ваше высокопре... Великий, сами изволите видеть каковское, и сапоги пальтецу подстать; прости, Великий, Панасёнкову бы, паскуде, сапоги эдакие! Воров таких и казнокрадов, как оный Панасёнков, даром что в классном чине...
* * *
Передавая всю эту жуть Андрюшке-"Беркуту", он, "Муха", кое-что, ясно, утаил, вообще за языком своим, несмотря на выпитое, прислеживал, чтобы с глупу, невзначай не выявилось нарушение присяги (хоть бы даже и в самой преисподней — да, чай, нигде не писано, что она там отменена?), а вот о том, что на мерзавца Панасёнкова не упустил нажаловаться Великому, умалчивать не стал, и друг не преминул высказать по этому поводу свое одобрение:
— Так ему! Авось, ему тоже икнется!
— Икнется стервецу, ужо не сомневайся, — уверенно подтвердил "Муха".
— Ну, а дальше-то что?
— Дальше?.. — Он задумался, чтобы не смазать все каким-нибудь словом неосторожным. Впрочем, остальное, пожалуй, можно было рассказывать вполне безбоязненно, ибо к присяге вроде бы касательства не имело. — Дальше, — продолжал "Муха", — оно и вовсе погано. Замело меня — шагу сделать не могу. "Всё, — думаю, — наслужился ты, отмучился, раб Божий Леденцов! Не дождался классного чина, так и пропал не за понюх табака. Щас мороз всю душу изымет!.." — "Муху" и теперь, как тогда, прошибло икотой. Отыкавшись, агент ошалело проговорил: — Тут-то он откуда ни возьмись и является... — На этом Леденцов замолк, только вращал расширившимися в ужасе глазами, словно все еще видел что-то страшное в той кружившей пурге.
— Ну! Кто? — не выдержал Шепотков. (Вот и "котелки" тогда с двух сторон: "Ну! Кто?!" — "Говори, раб, не заставляй Великого ждать!")
Еще некоторое время, тем не менее, "Муха", как и тогда, икал, трясся, пучил глаза, пока снова не обрел дар речи:
— Да кто!.. Он самый, кто ж еще? Карла с топориком!.. Главное дело, ничего не видать, а карла — вот он, тут! В одной рубахе подпоясанной, без шапки, без пальта, топорик через плечо. Стоит себе и глядит — ну прямо в самую душу. "Вот она, — думаю, — Леденцов, смертушка твоя..." А карла мне — тихо так... И ведь буря воет, что зверь, и уши все снежищем залепило, а он тихонько так говорит — и каждое слово при этом слыхать. "Уж не ты ли, — спрашивает, — Тимофей Леденцов, давеча гроб у меня заказывал?" Жуть меня такая, Андрюшка, взяла — не описать! Рта раскрыть не могу. А карла все себе удивляется: "Точно ведь помню, — говорит, — что кто-то заказал, а теперь, когда платить пора — не признаётся никто. Уж все, кажется, обошел, всех обспрашивал. У кого только не был, и у здоровых, и у чумных, и у нищих, и у миллионщиков, ажны до самого государь-императора дошел..."
— Ну?! — на этом месте не поверил другу Андрюшка Шепотков. — Прямо так-таки?...
— Ей-ей! — перекрестился Леденцов. — Так и сказал: до самого государь-императора... "Нет, — говорит, — никому не надобно моего гроба, никто платить не желает. Это что ж, так вся Россия и поляжет невесть как вместе с государь-императором?.. (Вот—те крест, в точности эти самые слова!) Ты бы, — говорит, — однако, припомнил, Тимофей Гордеич, — может, ты-то гроб и заказал, да ненароком про то запамятовал?" Чую — уж сама смертушка за грудки хватает; вот когда и вспомнил, что там, в трактире, ихнее сиятельство ложнопокойное про откуп от этого карлы рассказывали. Думаю себе: что как и у меня, грешного, откупиться выйдет? В кармане-то последний целковый — да ладно, для такого дела не жаль. "На, — говорю, — держи, мил-человек. А когда б сукин сын Панасёнков жалованья за этот месяц не задержал — так и на трешницу бы для тебя, ей-ей, не поскупился бы. Выпей за грешника Тимофея Леденцова". Карла целковый взял — и все, нет его, сгинул. А во мне уж, чую, и жизни не осталось, стужей всю выбрало. Не вышло, думаю, с откупом. Подвел карла! Кончился ты, значит что, Тимофей... — Помолчав немного для пущей убедительности, продолжил: — Только глаза-то через миг открываю; глядь — метели никакой уже вроде бы нет, лежу на какой-то вышине, луна здоровущая надо мной, и эти трое, один с головой пёсьей и двое в котелках. Там еще в сторонке четвертый был, будто птица агромадная, я еще подумал — никак, ворон по мою душу... Ну, дальше-то я уж тебе рассказывал... — Затем добавил, гордый собой: — А присяги, хоть, почитай, и на смертном одре, да все-таки, вишь, не нарушил... Так что давай-ка, Андрюшка, выпьем с тобой за то, чтоб жить нам долго теперича: заслужили! — И водка из полной стопочки приятственно согрела его измученное икотой нутро.
— А потом? — спросил друг Андрюшка, от любопытства стопку свою даже не допив, чего при иных обстоятельствах не допускал себе никогда.
— Потом?.. Потом — суп с котом, — все еще собою любуясь и гордясь, без зла насмехнулся над ним "Муха". Однако все-таки снизошел: — Да уж почти всё. Я им было напоследок — еще раз про шельму Панасёнкова: чтоб ему когда-нибудь там не пожалели, отсыпали по полной горяченьких угольков; только этот, на пса похожий, слушать больше не захотел. Зыркнул своими глазищами (ох, не приведи Боже еще когда!) и говорит: "Вон!.." Я моргнуть не успел — и уже в сугробе... Лежу; пурга вроде бы и утихомирилась, — а что толку-то? Все одно — смерть. Ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть — неживые; и холодище такой — аж в самых кишках! Ни дыхнуть, ни пукнуть!.. Только вдруг слышу — воет кто-то поблизости... Ну, дальше-то знаешь: собачонка меня нашла. Кабы не она — то бы всё! Поминай потом, что когда-то Тимофеем звали!.. Апосля уже мужики тамошние сообразили, что воет она неспроста, подошли, откопали, влили в меня полштофика, храни их Господь, на санях в гошпиталь отвезли... А что два пальца отмороженные мне там, в гошпитале, оттяпали — так я ж, ей-Богу, и ничуть не в обиде: при нашей-то службе не велик урон — чай, не руками хлеб себе добываем. Не на кузне горбатимся, чай, — верно я говорю, Андрюха?
— Оно конечно, — подтвердил друг закадычный Андрюха-"Беркут". — Наша служба — все больше ногами, а главное дело — мозгой.
— Да и на руке-то на левой, — бодрился "Муха". — Правая — во, вишь, цела: отчеты писать! А их благородие ротмистр все равно не поскупились — награду по полной распорядились выдать за проявленное на государевой службе рвение: круглых сто рубликов, по полсотенки за каждый пальчик. Уж как Панасёнков жилился, как жид распоследний, а никуда не делся, выдал сполна — поперек их благородия, небось, не попрешь!.. Я на них (видал?) пальтецо себе новое справил и кашне вот теплое, шерстяное — на случай ежели когда опять в пургу занесет нелегкая. Да еще восемьдесят рубликов осталось, плохо ли? И к классному чину их благородие обещались непременно представить об следующем годе... — Он разлил остатки водочки себе и другу (получилось, к сожалению, уже не по полной). — Ну, что, Андрюха, еще послужим, иуде Панасёнкову назло? — С этими словами он одною рукой опрокинул в рот стопку и, поскольку каша с требухой была уже вся съедена, другою, трехпалой, отщипнул хлебца на занюх.
Андрюха по прозвищу "Беркут" покосился сперва на покалеченную руку товарища, затем на вешалку, где висело новое, вполне таки ничего себе, благородно синего цвета драповое пальтецо с торчавшим из рукава пестрым шерстяным кашне, попытался наскоро в уме соразмерить "Мухины" потери и приобретения, но ни к какому для себя выводу так и не придя, уверенно ответил:
— Чай, послужим! Чего ж не послужить? — и тоже опрокинул стопку (эх, жаль, последняя!).
25
Разговор в горних сферах
(Окончание)
Итак ждите меня... до того дня, когда Я восстану для опустошения
Софония (3:8)
— Вон! — приказал Псоголовый; тут же человеческий прах, именовавшийся "Мухой", недоикнув даже, на половине ика, как сдунутый, с легким свистом слетел с башни и в следующий миг, обратившись в пятнышко, растворился внизу, в озаряемом холодной луной Граде, в той его части, где все еще неистовствовала буря.
После того, как пятнышко это вовсе исчезло из виду, заметенное кружащим снегом, Псоголовый первым же нарушил безмолвие.
— Карлик с топориком... — в задумчивости проговорил он. — Дух, предвещающий близкую гибель... Уж не твои ли это проделки, Гермес?
— Ты сам знаешь, Регуил, — отозвался Птицеподобный, — что сотворение даже самых неказистых, самых низших духов неподвластно ни мне, ни тебе — никому, кроме одного лишь Незримого.
— Уж не хочешь ли ты сказать, Гермес?.. — начал было Псоголовый.
Джехути перебил его:
— О, нет, конечно нет, Саб! Разумеется, Незримый не стал бы осквернять мир духов, порождая столь нелепое и уродливое создание.
— Но не возник же он сам собою, без вмешательства высших сил! Похоже, ты все-таки напоследок приберег еще какую-то тайну. Снова хочешь отсрочить неизбежное? Что ты там придумал, говори!
— Удивляюсь твоим словам. В моих ли силах отвратить неотвратимое? — возразил Птицеподобный. — И все тайны, — ты хорошо это знаешь, — не мною придуманы. Всякая тайна есть порождение самого Незримого, я лишь могу провести до конца по ее пути.
— Допустим, — согласился Псоголовый. — Но что это за дух с топориком, почему я прежде ничего не знал о нем?
— Да лишь по одной причине, — сказал Джехути. — Причина же эта в том, что никакого такого духа и нет.
— Нет?!..
— Но — как же?!.. — осмелились вмешаться в разговор двух великих "котелки", а Инпу лишь пристально взглянул на Джехути своими бездвижными глазами.
— Да, его не существует, — подтвердил Птицеподобный. — Все довольно-таки просто. Но прежде я хочу тебя спросить, Регуил. Уже мириады душ перелетели в твою Страну Запада; скажи, все ли они, попав к тебе, были одинаково и желанно для тебя легки?
— Нет; и тебе это известно. Душа обретает легкость лишь тогда, когда смиряется с неизбежным еще в миру. Если же перелет для нее неожидан...
— Камень упал на голову, земля низверзлась под ногами, морская пучина поглотила, нож ночного убийцы застиг во сне, — подсказал Джехути.
— Да, — согласился Псоголовый, — такое, как ты сказал, случалось, разумеется, многажды... Душа тогда долго еще пребывает в растерянности. Она тяжела, ибо земной прах еще не оставил ее. Она страждет, стенает, и своими стенаниями тревожит покой остальных. Ты прав, Уриил, такой исход — не самый желанный для меня. Почему ты, однако, спрашиваешь меня об этом?
— Лишь потому, — ответил Птицеподобный, — что некоторым Незримый подарил великое благо, именуемое предчувствием. Это одна из величайших тайн среди тех, к которым я призван вести избранных. Иные не могут расслышать слабый голос судьбы, — этих большинство; но изредка попадаются и такие, кому подобное предчувствие в некоторой мере все же даровано. Не они ли как раз именно те, кто в первую очередь желанен для тебя, кого ты по-настоящему ждешь?
— Возможно и так, — снова согласился с ним псоголовый Архангел Смерти. — Должен признать, что из всех твоих тайн, пожалуй, эта — исполненная наибольшего смысла. Речь, однако, у нас шла об этом странном духе, о карлике с топором. По-моему, ты, Мудрый, все же увел наш разговор несколько в сторону.
— О, ничуть! — воскликнул Повелитель Тайн. — К нему-то я как раз и приближаюсь! Он... Называй его как хочешь — духом, видением, сном, — он — порождение самого Града, он и есть то самое предчувствие конца, которое пока еще там, в Граде, дано столь немногим.
Пристальнее прежнего вглядываясь в простертый под ним и замерший в ожидании своей участи Град, Псоголовый проговорил после некоторого молчания:
— Странно же оно воплощено.
— Весьма странно! — снова решился подать голос меньший из "котелков".
— Куда как странно! Это ж додуматься: с топориком! — не преминул поддержать его Большой.
И опять подобие усмешки едва заметно обозначилось на лице Птицеподобного.
— Тут, право, ничего не поделаешь, образы — это уже не в моей власти, — сказал он. — Лучше бы, конечно, было что-нибудь повозвышенней — землетрясение там, или извержение вулкана, или, к примеру, как я видел у них на картинах, демоны смерти верхом на конях; но таковы, как видно, пристрастия той стороны Града, где он появился. Такой, вероятно, они там видят свою гибель: мужичок в рубахе, и непременно с топориком.
— Это всё там, где буря? — спросил Инпу. — И что же это за страна?
Что-то по-прежнему веселило Птицеподобного.
— О, прелюбопытная страна! — усмехнулся он. — Страна великих предощущений и, я бы сказал, какого-то гибельного восторга перед Неизбежным. Иной раз мне даже кажется — они там сами торопят это Неизбежное, не дожидаясь, когда ты сделаешь то, что и так для них предначертано.
— Так тому и быть, — решил Псоголовый. — Пусть же оно начнется не в Магиде, как сие предначертано, а в той северной стороне Града. Но ты уверен ли, Уриил, что они там уже пришли вслед за тобой к пониманию этой своей последней тайны?
Лицо птицеподобного снова обрело серьезность. Он сказал:
— Во всяком случае, они близки к этому, пожалуй, гораздо ближе, чем в других сторонах Града. Однако путь их все-таки пока что не завершен, для завершения требуется еще некоторое время, а оно лишь в твоей власти. Дай же им это время, Регуил.
Страж Вечности явно все еще не мог принять окончательного решения.
— А те двое, что завязли там, в пурге? — спросил он вместо ответа, которого, видимо, еще не нашел. — Я догадываюсь, что они не случайны и играют какую-то роль в твоем хитросплетении тайн. Они тоже как-то причастны к судьбе этой стороны Града?
— Несомненно, и в немалой степени, — кивнул Джехути. — Но о них, о их дальнейшей судьбе, позволь, мы после поговорим. А пока, прошу тебя, Инпу, дай еще немного времени их стороне Града. Хотя бы самую малость — пока Сфинкс не увидит звезды Водолея.
Инпу перевел взгляд на загадочного Сфинкса, которого сейчас он и сам чем-то напоминал. Над руинами башни сразу воцарилась тишина, обозначившая величие совершающегося в этот миг. "Котелки" с неким сокровенным страхом, а птицеподобный Джехути с терпеливым ожиданием молча взирали на псоголового архангела — священного стражника вечности и смерти, не смея торопить его в принятии окончательного решения. Что там таилось у него в глазах за этой непроницаемой для чужих взоров и не отражающей ни искры света черной пеленой? Может быть, ангельские воинства, что до всех времен восстали против самого Незримого, куда-то неслись во мрак, к собственной бесславной гибели и проклятью, распахнув крыла, или, быть может, земные рати терзали железом и конскими копытами стенающее мясо друг друга, или полыхали смертным заревом когда-то живые, многолюдные города? Все минуло, все исчезло в его Стране Запада, из которой ни для кого и ни для чего нет возврата, все обрело там вечный покой, незыблемый, как эта черная пелена. И чему еще было суждено там сгинуть, пока светила на небе будут совершать свой однообразный, невозмутимый кругооборот? Все зависело сейчас от решения величественного в своем раздумье архангела, неумолимого, как само Время.
И после раздумий решение это наконец было облечено в слова.
— Да будет так, — тихо произнес Псоголовый Инпу-Анубис-Регуил и отвел свои, что были чернее самой темноты и мертвее самой смерти, глаза от застывшего в покорствии перед судьбой Града.
— Да будет же так! — торжественно изрек птицеподобный Джехути-Тот-Ибис-Гермес-Уриил, повелитель всех сущих земных тайн.
С этими словами он вперил свой орлиный взор в ту хмурую оконечность Града, над которой сейчас бушевала непроглядная буря. Целиком, вероятно, подвластная его взгляду, пурга тут же сперва замерла, образовав над землей неподвижный белый купол, вздыбившийся едва не до самой луны, а затем, вмиг исчерпав остатки своей только что, казалось, неиссякаемой силы, сделалась прозрачной и начала опадать.
— Да будет так... — в едином выдохе благоговейно повторили вслед за высшими духами притихшие было "котелки" и, дабы не утомлять более своим присутствием Великих, спорхнули вниз.
26
Возвращение Иванычей
Давай и принимай, и утешай душу твою, ибо в аде нельзя найти утех
Сирах (14:16)
"...Никак, смерть?.. — подумал фон Штраубе, уже не в силах глотать воздух, почти целиком состоящий из ледяного крошева. — Господи, после всего, что произошло — как это теперь нелепо!.. Неужели не уймется никогда? Ну уймись же ты, уймись!.." — молил он.
И в этот самый миг, словно кто-то, кому подвластны бури, внял его мольбам и повелел: "Да будет так!" — все внезапно стихло. Оглушенный этой тишиной и вконец обессиленный, фон Штраубе навзничь повалился на снег. Воздух с каждым мигом становился все прозрачнее. Вверху сквозь редкую, уже на излете порошу виднелись звезды и какая-то небывало огромная, неживого цвета луна, озаряющая во все стороны своим сиянием только что за кружением пурги невидимую закругленность горизонта.
Тишину нарушил громкий скрип снега — с этим звуком к распростертому фон Штраубе медленно приближался большущий снежный курган.
— Борис, ты где?.. — очутившись уже совсем вблизи, вдруг произнес этот курган голосом Бурмасова.
Отозваться сил не было, но, видимо, лейтенант, сам того не расслышав, все же издал слабый стон, потому что курган радостно возопил:
— Борис! Думал уж — не найду!.. Ты как, дышишь?
— Вроде бы... — с трудом разлепил обмороженные губы фон Штраубе.
— А чего ж тогда разлегся? Что, помирать собрался, никак? Это тебе, брат, дудки. Мог бы уже уразуметь: покуда Васька Бурмасов рядом — ей, Смерти Беззубой делать нечего. — Все это он говорил, вытаскивая его из сугроба, ставя на ноги и с такой силищей обивая с фон Штраубе снег, что, казалось, сам сейчас насмерть и пришибет им же только что спасенного друга. — А закрутило — вправду, скажу я тебе! В жизни такого не видывал! Без меня, ей-ей, полег бы ты тут навеки! — И в сердцах с такою медвежьей силой припечатал фон Штраубе по спине, что у иного и дух бы, наверно, вон. — Ну-ка, нос, чай, не отвалился? Нет, вроде бы на месте пока... Это нашему брату русаку любой морозецкий — тьфу и только! Ну да что русскому здорово — то немцу... Ладно, ладно, шучу я, сам знаешь... Ты лучше щеки потри. И пальцами-то, пальцами пошевели — не отморозил?
Фон Штраубе потопал ногами, потер ладони, ощущая, как в них входит жизнь.
— Цел, кажется, — наконец проговорил он, сам, пожалуй, еще не до конца освоившись с этим обстоятельством. — Только до сих пор не пойму — и какого лешего тебя понесло-то в самую пургу?
Некоторое время Василий моргал и сопел, надеясь припомнить.
— А шут его... — так и не найдя ответа, сказал он после бесплодных усилий. — Что-то такое, помню, толкнуло — да теперь поди-ка восстанови... Да и чего теперь? Главное — это что мы имеем dans le bilan [в итоге (фр.)]. А "dans le bilan" мы имеем с тобой вот что. Оба мы живы — это раз, и c’est bon [это хорошо (фр.)]. Мы целы-здоровы — это два, и c’est encore meilleur [это еще лучше (фр.)]. Наконец, у меня в кармане осталась сотенка (он помахал в воздухе сторублевой ассигнацией), — это три, и это уже, можно сказать, tout a fait exellent [совсем замечательно (фр.)]! — Просвиставшая над ними смерть ничуть не убавила в нем природного жизнелюбия. — Какой отсюда сделаем вывод? — продолжал он. И сам же ответил: — А вывод мы сделаем такой, что возможностей перед нами простирается море! Можем, к примеру, закатиться в "Асторию" (Нофретку заодно проведать — она тебя там, в нумере, кстати, все еще дожидается) и закатить по полной свой собственный армагеддончик. Можем, далее, взять кабинет в какой-нибудь ресторации почище и пировать до утра. Можем, наконец, дунуть (а что?) к цыганам, чтобы пораспушить души. Все неплохо — попробуй выбери. Это у нас уже, как говорят французишки, получается даже, пожалуй, embarras de richesse [затруднение от изобилия (фр.)]! Посему — за тобой слово. Ну-ка, давай, брат: чего нам с тобой сейчас не хватает более всего?
— Тепла... — проговорил фон Штраубе, у которого зуб на зуб не попадал.
— Гм, не густо, — прокомментировал Бурмасов столь скромную, не по его размаху, потребность друга. — Хотя, впрочем... — Немного подумав, добавил: — Что ж, коли так — сие тоже в наших силах. Двинем-ка мы с тобой, поэтому... Двинем-ка мы вот куда...
Более ничего пояснять не стал, взял фон Штраубе за руку и, не давая ему увязнуть в снегу, потащил за собой в сторону, где лишь он один каким-то нюхом особым угадывал, должно быть, местонахождение тракта.
— ...А ведь правда была твоя. Ей-Богу, славно мы это с тобой придумали! — довольный, говорил Василий, когда через каких-нибудь полчаса они в накинутых, уже повлажневших от пота простынях сидели vis-a-vis в натопленном кабинете бани, предназначенном для двоих, и до самого дна души вдыхали жаркий, с мятным запахом пар. — Однако ж, не дураки, согласись, были римляне, знали, собаки, где надобно коротать время!
В этих простынях они и вправду походили на римских патрициев. Такие же томимые негой патриции взирали на них с росписи потолка. Василий надел себе на голову один из предусмотрительно висевших тут лавровых венков, тем самым придав законченный вид своему патрицианству. Тепло от нагретых мраморных стен усладительно входило в каждую пору еще не насытившегося им тела, оттесняя все страсти этого дня с недавним воем и ледяным кружением смерти, куда-то в незапамятную даль.
На мраморном столике перед Бурмасовым стояла большая бутылища французского коньяка, из которой Василий то и дело наполнял несерьезно маленькую для него рюмочку и раз за разом, блаженствуя, отправлял ее содержимое себе в утробу.
— Не понимаю, признаться, я эту штуку — смерть, — вещал он, рассуждая скорее сам с собой, разглядывая изображение на мраморе в верхней части стены, запечатлевшее последние минуты гибнущей в содроганиях Помпеи. — И что, ей-Богу, за окаянная зловредность в ней такая? Уж коли кто нас произвел изначально смертными — так и сделать бы ему так, чтоб жизнь любому с начала и до конца была не в сладость. Каждый час, каждый миг! Чтобы человека ничем за этот мир не держало. Чтобы всякий с нетерпением только бы и ждал ее, Безносую!..
Фон Штраубе в эту минуту не очень-то прислушивался к философическим разглагольствованиям своего спасителя, он сидел, прикрыв глаза, привалившись к жаркой стене, и чувствовал, как толчками, с потугой в него возвращается полновесная жизнь...
— А то знаю много случаев, — продолжал резонерствовать Бурмасов. — Едва разнежится человек, едва только вкус к жизни ощутит — тут-то она, ведьма с косой, и явится по его душу... Да вот хоть бы — как нынче мы с тобой. Там, в пурге, вроде и не так жалко было бы с миром этим грешным распроститься. А вот теперь, когда разогрелись, да разговелись, да сибаритствуем, да коньячок отменный, — тут, случись, явилась бы она, Костлявая, так бы, небось, белый свет с копеечку показался...
* * *
— Весьма, молодой человек, весьма примечательное и неоспоримое наблюдение!
— Тут и говорить нечего! Будь я трижды проклят, если бы решился оспорить!
"Квирл, квирл", — струился наливаемый коньяк. "Квирл!" — рядом звонко чокнулись рюмками.
* * *
"Да что ж это?!.." — подумал фон Штраубе, уже не сильно, впрочем, удивившись, хотя в кабинет (не мог бы он этого не заметить!) в ближайшее время никто посторонний, совершенно точно, не заходил.
Лейтенант на миг приоткрыл глаза. Как и должно, кроме Бурмасова, рядом никого не было. Зато вдруг промелькнуло то, чего уж точно не могло здесь быть. Он это уже видел однажды — там, в Зимнем дворце, сквозь пламя камина: прорубь с черной водой и яркая дневная звезда...
Однако стоило глаза вновь закрыть, снова раздались эти голоса, теперь уже отчетливо ему знакомые:
— Благодарствую, господин капитан-лейтенант! Вы правы — преотменный коньяк! Какой букет!..
— ...И коли так — рад воспользоваться случаем и засвидетельствовать вам свое...
— ...искреннейшее и глубочайшее!... — подтянул второй знакомый голосок.
("Господи, неужели опять?.." — устало подумал он, не разымая век.)
— ...И — повторюсь — мысль, вами тут высказанная, настолько, скажу я вам...
— ...Настолько, право же, своевременна!
— ...О, да! В особенности (хочу добавить) для нынешнего момента!..