Путешественник, которому доводилось погожим осенним днем ехать в неторопливом дилижансе по старой дороге из Йорка в Лондон, наверняка помнит, как милях в полутора от таверны «Старый Ангел», что стоит в трех милях к югу от тихого городка Эпплбери, из-за поворота показывается старинный особняк, поросший мхом и потрепанный непогодой. Темные широкие балки пересекают давно не беленые стены, забранные решеткой окна сверкают в лучах заходящего солнца, словно бриллиантовая россыпь. К парадным дверям ведет широкая аллея, когда-то ухоженная, а ныне заросшая травой и сорняками так, что ее можно принять за старинное сельское кладбище. Аллею окружают двойные ряды могучих темных вязов, таких раскидистых, что особняк едва различим за ними. Однако то тут, то там в их торжественном строю обнаруживается прогалина, кое-где упавшие деревья даже перегораживают дорогу.
Мне частенько доводилось вглядываться в безмолвную сень аллеи с крыши почтового дилижанса, следующего в Лондон. Повсюду бросаются в глаза следы заброшенности и упадка — из трещин в каменных ступенях пробиваются кудрявые пряди зеленой травы, над каминными трубами, из которых много лет не поднимался дымок, кружат крикливые галки. Вы поневоле заключаете, что место это давным-давно покинуто людьми и приходит в неминуемый упадок. Старинный дом называется Джайлингден-Холл. Мелькнув на мгновение среди могучих деревьев, мрачный особняк вскоре скрывается из глаз за высокими живыми изгородями. В четверти мили дальше по дороге под сенью печально склонившихся деревьев скрыта полуразрушенная саксонская часовня, которая с незапамятных времен служит местом захоронения усопших из семейства Марстонов. Печать заброшенности, лежащая на старинном обиталище этого рода, не обошла и древней усыпальницы, последнего приюта некогда знаменитой фамилии.
Пустынные окрестности Джайлингден-Холла подчеркивают печальное уединение этой обители. Особняк стоит в глухой Джайлингденской долине, безлюдной, словно заколдованный лес из сказки, где тишину нарушает лишь карканье ворон, вьющихся над гнездами, да влажные вздохи оленя, с треском продирающегося сквозь густые ветви.
Уже много лет никто не думал о ремонте дома; то тут, то там на крыше недостает черепиц. Повсюду чувствуется нужда в «стежке, сделанном вовремя», том самом, что, согласно пословице, стоит девяти. На северной стороне замка, открытой ураганным ветрам, часто бушующим в долине, не осталось ни одного целого окна, да и ставни являют собой слабую защиту от непогоды. Потолок и стены покрылись зелеными пятнами плесени. В тех местах, где с протекающего потолка беспрестанно капает вода, пол прогнил насквозь. В бурные ночи, по словам сторожа, ветер с жутким воем мечется по пустым галереям, а хлопанье дверей в старом доме слышится даже на Грайстонском мосту.
Предпоследний владелец дома, сквайр Тоби Марстон, умер семьдесят лет назад. Он был славен в этих краях своими великолепными гончими, щедрым хлебосольством и необузданными пороками. Случалось, он творил добро, но при этом положил немало людей на дуэлях; охотно раздавал деньги направо и налево, однако частенько порол слуг конским кнутом. С собой в могилу он унес немало благословений и куда больше проклятий; длинный шлейф долгов и закладных, тянувшихся за поместьем, привел в ужас его сыновей, начисто лишенных деловой жилки. Вплоть до самой смерти отца они и не подозревали, насколько близко к роковой черте подвел их поместье этот щедрый, порочный сквернослов.
После смерти отца сыновья съехались в Джайлингден-Холл. Перед ними на столе лежало завещание, вокруг сидели стряпчие, готовые его истолковать. Обоим было совершенно ясно, какую обузу взвалил на их плечи покойный отец. Завещание было составлено так, что два брата в единый миг превратились в злейших врагов.
Трудно представить себе людей более непохожих друг на друга, чем братья Марстоны. Общим у них было только одно качество, унаследованное от отца: если уж они ссорились с кем-то, то шли в своей ненависти до конца, не размениваясь на мелкие пакости. Старший из отпрысков, Скруп Марстон, был куда опаснее брата. Старый сквайр никогда не питал привязанности к старшему сыну. Тот не имел вкуса к охоте в полях и прочим радостям деревенской жизни. Сложение он имел отнюдь не богатырское, и вряд ли кто-то решился бы назвать его красавцем. За это сквайр его и презирал. Юноша, никогда не питавший уважения к отцу, а с возрастом избавившийся от детского страха перед его тяжелой рукой, платил ему той же монетой. Неприязнь сварливого старика со временем переросла в откровенную ненависть. Он часто сокрушался, что этот проклятый щенок, ничтожество, мерзкий горбун Скруп стоит поперек дороги у порядочных людей — старик имел в виду своего младшего сына Чарльза. Будучи навеселе, сквайр нередко изрыгал такие проклятия, что вздрагивали даже блюдолизы, старые и молодые, охотившиеся с его гончими и пившие его портвейн, а уж им было не привыкать к богохульствам.
Скруп Марстон был немного горбат; вытянутое желтоватое лицо, жгучие черные глаза и длинные темные волосы, свисавшие сальными прядями на сутулые плечи — такая неприглядная внешность нередко встречается у людей с подобным физическим недостатком.
— Не отец я этому уроду! Не я его породил, и баста! Черт бы его побрал! Скорее я назову своим сыном эту кочергу! — рычал старик, вспоминая длинные тощие ноги отпрыска. — Вот Чарли — парень что надо, а это что? Обезьяна какая-то. И нравом зол; нет в нем ничего от Марстонов — ни ловкости нашей, ни отваги.
А напившись как следует, старый сквайр частенько божился, что «не сидеть больше черномазому остолопу за этим столом и не пугать честной народ в Джайлингден-Холле своей вытянутой рожей! Вот красавчик Чарли — это по мне, парень хоть куда. Знает, с какой стороны подойти к лошади, и за бутылочкой посидеть не дурак. Все девчонки от него без ума. Истинный Марстон с головы до пят, на все свои шесть футов два дюйма!»
Однако с Красавчиком Чарли у отца тоже не раз случались перебранки. Старый сквайр был скор как на язык, так и на руку, в которой часто оказывался длинный кнут, а если этого оружия под рукой не находилось, пускал в ход тяжелые кулаки. Красавчик Чарли, однако, считал, что телесные наказания — не про него, и однажды, когда портвейн лился рекой, сделал некий намек в адрес Мэрион Хейворд, дочери мельника, которую старый джентльмен по ряду причин недолюбливал. Старик был знаком с правилами кулачного боя куда лучше, чем с искусством владеть собой; будучи изрядно под хмельком, он, к удивлению присутствующих, замахнулся на Красавчика Чарли. Юноша искусно увернулся; послышался звон разбитого графина. Однако в старике взыграла кровь, он вскочил со стула, как ужаленный. Красавчик Чарли тоже решил защищаться не на жизнь, а на смерть. Пьяный сквайр Лилбурн, попытавшийся остановить драку, рухнул навзничь на пол и порезал ухо о разбитый стакан. Красавчик Чарли открытой рукой отразил обрушившийся на него мощный удар, схватил отца за галстук и швырнул спиной о стену. Говорят, никто никогда еще не видал старого сквайра в такой ярости: глаза его вылезли из орбит, на губах выступила пена. Красавчик Чарли крепко прижал отца обеими руками к стене.
— Ну, ну, полно, не болтай больше ерунду, и я тебя не трону, — прохрипел сквайр, пунцовый, как вареный рак. — Ловко ты меня припер, ничего не скажешь. А? Ну, Чарли, старина, дай руку, малыш, и садись со мной, слышишь? — На этом схватка закончилась; думаю, сквайр никогда больше не осмеливался поднять руку на Красавчика Чарли.
Однако те дни давно миновали. Остывшее тело старого Тоби Марстона лежало в могиле под раскидистым ясенем возле развалин саксонской часовни, там, где обратились в прах и обрели забвение многие представители старинного рода Марстонов. Лишь в памяти сыновей осталось приплюснутое лицо старого сквайра, отмеченное печатью самых низких страстей, потрепанные охотничьи сапоги и кожаные штаны, засаленная треуголка, с которой старый упрямец упорно не желал расставаться, и знаменитый красный жилет, достигавший владельцу чуть ли не до колен. Теперь же братья, между которыми он посеял непримиримую вражду, в траурных костюмах, еще не растерявших свежего лоска, сидели друг напротив друга за тяжелым столом в обитой дубом просторной гостиной, где так часто слышались добродушные шутки и грубые песни, где звучала брань и смех окрестных помещиков, которых старый сквайр любил собирать у камина в усадьбе.
Эти молодые люди, взращенные в Джайлингден-Холле, не были приучены сдерживать языки, а при необходимости, не задумываясь, пускали в ход кулаки. Ни тот, ни другой не присутствовали на похоронах отца. Смерть его была внезапной. Однажды ночью ему, не в меру буйному и веселому после портвейна с пуншем, слуги, как обычно, помогли лечь в постель, а наутро он был найден мертвым. Голова его свешивалась с кровати, лицо почернело и опухло.
Своим завещанием сквайр отказал нелюбимому горбуну во владении Джайлингден-Холлом, поместьем, которое с незапамятных времен переходило от отца к старшему сыну. Скруп Марстон сгорал от ярости. Он расхаживал по комнате, изрыгая громкие проклятия в адрес покойного отца, и неистово молотил кулаком по столу. Эти звуки приводили в ужас лакеев, подслушивавших за дверями. Затем к глубокому голосу Скрупа присоединился другой, более хриплый — на брата бешено набросился Чарли. Последовала короткая перепалка, оба голоса набирали силу и злость. Перепуганные стряпчие пытались увещевать братьев, но их бормотание лишь усилило общий сердитый гомон. Внезапно все стихло. Из комнаты, сжав кулаки, выскочил Скруп; его бледное лицо в обрамлении длинных черных волос стало от ярости еще белее, темные глаза бешено сверкали, неуклюжая горбатая фигура, содрогающаяся в злобных конвульсиях, казалась еще уродливее.
Должно быть, братья сказали друг другу что-то невероятно жестокое, потому что Чарли, хоть и вышел из схватки победителем, пылал злобой не меньше, чем Скруп. Старший брат отстаивал свое право на владение домом и намеревался затеять судебный процесс, дабы выселить соперника из родового поместья.
Однако стряпчие не поддерживали этой затеи. Поэтому он, исполненный желчи, отправился в Лондон и нашел там юридическую контору, заправлявшую делами отца. Там его встретили довольно приветливо, заглянули в имущественные акты и обнаружили, что среди семейной собственности, доверенной конторе его отцом, Джайлингден не значится. Это было очень странно, однако ничего не поделаешь: старый сквайр недвусмысленно оговорил, что право распоряжаться родовой усадьбой, Джайлингден-Холлом, остается за ним. Поэтому стряпчие не могли оспаривать, что старый сквайр волен поступить с поместьем по завещанию как ему угодно.
Несмотря ни на что, Скруп, горя жаждой отмщения, стремился уничтожить брата любой ценой, даже если это будет стоить жизни ему самому. Он затеял тяжбу против Красавчика Чарли и пытался оспорить завещание старого сквайра сначала в гражданском, потом в королевском суде; вражда между братьями разгоралась с каждым месяцем все сильнее.
Скруп проиграл, и поражение отнюдь не смягчило его. Чарли, может быть, и простил бы брату сказанные в угаре страсти жестокие слова, однако долгая череда мелких стычек, бесконечных ходатайств и прочих передряг, составляющих юридическую эпопею наподобие той, в какой сошлись братья Марстоны, не обошла стороной и его. Тяжкое бремя судебных издержек легло и на его широкие плечи, что отнюдь не улучшает настроения человеку, находящемуся в весьма стесненных финансовых обстоятельствах.
Прошли годы; отношения между братьями не налаживались. Напротив, глубокая язва давней ненависти разрасталась день ото дня. Ни один из братьев так и не женился. Но тут на Чарльза Марстона свалилась беда совсем иного рода, беда, лишившая его многих жизненных радостей.
Однажды на охоте Чарли неудачно упал с верховой лошади. Он переломал ноги и руки и получил тяжелое сотрясение мозга. Довольно долго врачи не на шутку опасались за его жизнь. Однако Чарли разочаровал злопыхателей. Он поправился, однако падение привело к двум серьезным последствиям. Во-первых, Чарли сильно повредил бедро и вынужден был до конца жизни забыть о верховой езде. Во-вторых, буйное веселье, никогда прежде не изменявшее ему, покинуло Красавчика навсегда.
Пять дней Чарли пребывал без сознания, в глубокой коме, а придя в себя, начал жаловаться на бесконечную неописуемую тревогу.
Том Купер, служивший в Джайлингден-Холле дворецким еще в давние золотые деньки, при покойном сквайре Тоби, с привычной добросовестностью нес службу и по сей день, когда былое великолепие поблекло, а хозяйство велось куда как экономно. Со смерти старого хозяина прошло двадцать лет. Верный лакей похудел, ссутулился, лицо его, потемневшее от старости, покрылось морщинами, а нрав стал грубым и упрямым. Смягчался он лишь наедине с хозяином.
Чарли съездил поправить здоровье в Бат и Бакстон, однако курорты не принесли ему облегчения — он все так же угрюмо хромал, опираясь на палку. С продажей любимой охотничьей лошади в Джайлингден-Холле угасла последняя искра былых традиций. Будучи не в силах охотиться, молодой сквайр, как его по привычке звали, стал вести уединенную жизнь затворника. Мрачный, как туча, он, хромая, медленно ковылял вокруг старого дома, почти не поднимая глаз.
Старый Купер пользовался привилегией от случая к случаю говорить хозяину все, что думал. Однажды, подавая Красавчику шляпу и трость, он заявил:
— Встряхнулись бы вы немного, мастер Чарльз!
— Для меня, старина Купер, со встрясками давно покончено.
— Вот что я думаю, хозяин: что-то вас гнетет, и вы нипочем не хотите в этом признаться. Не стоит держать камень на душе. Если выговоритесь, вам станет легче. Ну, мастер Чарли, выкладывайте, что стряслось?
Круглые серые глаза сквайра заглянули прямо в лицо Куперу. Тому почудилось, что с хозяина словно спали зловещие чары. Он был похож на привидение, которому древнее заклятье запрещало говорить первым до тех пор, пока кто-нибудь не скажет ему хоть слово. Горящими глазами сквайр всмотрелся в Купера и глубоко вздохнул.
— Вы не в первый раз догадываетесь обо всем без слов, старина, и я рад, что вы об этом заговорили. Тяжесть эта гнетет меня с того самого дня, как я упал с лошади. Идите сюда за мной и закройте дверь.
Сквайр толкнул тяжелую дверь дубовой гостиной и рассеянно обвел взглядом картины на стенах. Он уже давно не бывал здесь. Сев за стол, он снова пристально вгляделся в лицо Купера, а затем заговорил.
— У меня на сердце не бог весть какая тяжесть, Купер, но она гнетет меня. Я не раскрою эту тайну ни священнику, ни доктору; кто знает, что они скажут, хотя тут нет ничего особенного. Но вы всегда верно служили моей семье, и вам я могу довериться.
— Рассказать мне, мастер Чарли, это все равно что положить в сундук и сбросить в колодец.
— Вот что меня гнетет, — сказал Чарльз Марстон, выводя на полу концом трости причудливые линии. — Все те дни, когда я лежал точно мертвый — после падения, когда вы думали, что я без сознания, помните? Так вот, тогда я был со старым хозяином. — Он поднял глаза на Купера, гнусно выругался и повторил: — Да, Купер, я был с ним!
— Он был хороший человек, по-своему, сэр, — молвил Купер, благоговейно воздев глаза. — Хороший хозяин для меня, хороший отец для вас. Надеюсь, сейчас он обрел счастье. Упокой, Господи, его душу!
— Да, — сказал сквайр Чарльз, — в этом все и дело — все это время я был с ним, а может, он был со мной, не знаю. В общем, мы были вместе, и я думал, что на этот раз мне от него не вырваться, а он все твердил и твердил мне об одном и том же, и знаешь, Купер, когда я проснулся, с тех самых пор, клянусь, даже для спасения своей жизни не смогу вспомнить, что же это было. Я руку бы отдал на отсечение за то, чтобы узнать, о чем он мне втолковывал; и, Купер, если тебе когда-нибудь придет в голову, что же это могло быть, ради Бога, не бойся, расскажи мне. Это был он, ей-богу, и грозился прикончить меня, если я его ослушаюсь.
Наступила тишина.
— А сами вы как думаете, мастер Чарли, что бы это могло быть? — спросил Купер.
— Ничего в голову не идет. Никогда мне не напасть на след — никогда, слышишь? Может, это было что-нибудь о проклятом горбуне, Скрупе, что клялся перед судьей Гингэмом, будто я уничтожил доверительный акт на поместье — я и отец. Клянусь спасением души, Том Купер, никогда я не слыхал более гнусной лжи! За такие слова надо бы его к суду притянуть да наложить штраф раз в десять больше, чем у него есть, да только с тех пор, как в Джайлингдене перевелись денежки, судья Гингэм ради меня пальцем не пошевелит, а сменить стряпчего я не могу, я ему кучу денег задолжал. А он, мерзавец, клялся, что когда-нибудь повесит меня за такие штучки. Да, так и сказал — не успокоюсь, мол, до тех пор, пока не отправлю тебя на виселицу, так что, наверно, о чем-то таком старый хозяин и тревожился. С ума можно сойти. Никак вспомнить не могу, ни слова не идет в голову, только угрозы, а вид у него был — прости, Господи, нас, грешных — страшнее некуда!
— Что ж тут удивительного. Помилуй, Господи, его душу! — вставил старый дворецкий.
— Да уж точно. И не говори никому, Купер, слышишь — ни одной живой душе, что вид у него был хуже некуда.
— Боже упаси! — потряс головой старый Купер. — А я, сэр, вот что думаю: может, он решил, что мы ему почтения мало оказываем? Ни камня могильного не положили, ни имени на табличке не написали. Может, потому и обиделся.
— И то правда! Как я раньше не додумался. Надевай шляпу, старина, и пойдем со мной. И впрямь пора присмотреть за могилой.
В дальнем уголке парка, у обочины дороги, под сенью могучих деревьев лежит небольшой старинный погост. К нему ведет узенькая извилистая тропинка. Близился ясный осенний закат. Заходящее солнце разрисовало причудливыми длинными тенями увядающие окрестности замка. Молодой сквайр и старый дворецкий медленно брели туда, где вскоре суждено было лежать и самому Красавчику Чарли.
— Что это за пес так завывал вчера ночью? — спросил сквайр дорогой.
— Чудной какой-то пес, мастер Чарли. Наши-то все были во дворе, а этот бегал перед домом — белая собака с черной головой, бегал да все обнюхивал крылечко, которое поставил старый хозяин, помилуй его Бог, чтобы залезать на лошадь, когда у него колено болело. А потом вскарабкался на самую верхушку да принялся выть прямо на окна. Так и захотелось швырнуть в псину чем-нибудь, ей-богу!
— Эй! Уж не этот ли? — внезапно остановился сквайр, указывая тросточкой на грязно-белого пса с огромной черной головой. Пес широкими кругами носился вокруг них, то и дело припадая к земле с той робкой униженностью, какую хорошо умеют напускать на себя собаки. Чарли свистом подозвал пса. Это был большой голодный бульдог.
— Да, изрядно его поносило по свету — тощий, как палка, весь в грязи, а когти стерлись аж до самых лап, — задумчиво произнес сквайр. — Знаешь, Купер, пес неплохой. Отец любил хороших бульдогов, умел отличить дворняжку от породистого пса.
Пес умоляюще заглядывал прямо в лицо сквайра. На морде у него застыло свойственное этой породе угрюмое выражение, и сквайру невольно пришла в голову непочтительная мысль: до чего же похожа эта псина на его курносого отца, когда, яростно сжимая хлыст, он на чем свет стоит ругал сторожа.